Вчера я убил свою мать

Холодная кожа

Я не переставал подозревать её ни на минуту. Стоило ей появиться в моём поле зрения, как я тут же вперял свой взгляд в её непроницаемое бледное лицо, в складки чёрного платья, в скреплённые в замок руки, в аккуратно прибранные волосы, заколотые блестящей фамильной заколкой. Я пытался найти хоть какие-нибудь доказательства её вины, но подойти и обвинить всё же не мог – что-то меня останавливало, какой-то внутренний голос, ослушаться который у меня не хватало сил. Поэтому оставалось лишь тихо следить за её довольно скучной жизнью, наполненной лишь ненавистными детьми, дураком-мужем, старой никчёмной фермой, дохнущим скотом и вечной виной за то, что было сделано всего неделю назад.
Со мной она разговаривала лишь по делу – никаких выговоров или наказаний. Мне всё ещё не было понятно, почему она так делала, неужели ею двигал страх? Мне всегда становилось смешно, когда я об этом задумывался, а задумывался я об этом чаще всего перед ней. Надо же, человек, держащий в страхе целую семью, не может совладать с чем-то другим.
– Почему посуда не вымыта? – сказала она мне как-то в один сентябрьских дней, когда ветра в один день становятся сильнее, море – шумнее, а облака – чернее.
– А почему Элис умерла? – саркастично спросил я, хмурясь. Это был первый раз, когда я ответил ей в таком тоне. Меня бесило именно то, что после всего того, что случилось, она делала вид будто ничего не произошло, будто она не причастна: чистая и непорочна как ангел, стоящий у трона Господня.
– Не говори со мной так, – серьезно, даже немного обиженно фыркнула мать. – Не дорос ещё.
– Да? – насмешливо улыбнулся я. – А когда я дорасту, расскажешь?
– Заткнись. Ты не имеешь права так со мной говорить.
– А ты не имеешь права скрывать чужую смерть, – злобно прорычал я. – И делать вид, будто ты ничего об этом не знаешь.
– Что? Какие смерти? – помотала головой она.
– Ты сама всё прекрасно знаешь. Мне нет нужды объяснять.
– Я знаю, что тебе больно, Билл, но ты не можешь так просто брать и обвинять любого удобного тебе человека, – словно читая шахтёрскую инструкцию, ответила она. – Я знаю, сколько боли причинила тебе, но не в этот раз.
– А как же ключи? От машины Дормандов? – вопрос повис в воздухе едким дымом безысходности. С каждым вдохом я становился всё злее и непреклоннее. Я убеждался, что это была она: настойчивое отрицание вины для меня означало явное доказательство обратного.
– Всё, хватит, – она поправила своё узкое платье с оборками, бросила на меня полный презрения взгляд. – Ещё раз такое услышу, и тогда ты узнаешь, что я могу с тобой сделать.
– Скажи это моим шрамам на спине, – развёл руками я. – И слепому глазу.
– Мелкий гадёныш. Ты ещё ответишь за свои слова.
Она быстро ушла из кухни, где я на тот момент собирался готовить ужин. Цокот её домашних туфель замолк, и я смог выдохнуть с облегчением. Честно признаться, в те мгновения мне было страшно: боялся, что она вновь свихнётся и засунет меня в подвал, вновь пристегнёт тот старый ржавый ошейник, вновь возьмёт свою плеть. Стоило мне вспомнить ту боль и вечный запах дохлых крыс в подвале, как мою спину пронзила странная фантомная боль.
Следующая неделя, последняя неделя сентября, прошла в абсолютном молчании. Мать старалась не говорить со мной вовсе, за завтраком, обедом и ужином бросала на меня то обиженные, то злобные взгляды, словно всё это время обдумывая свой план мести или как заставить меня перестать её подозревать. Но я был непоколебим. Меня не провести этими дешёвыми трюками запугивания. Страх перед этой женщиной с каждым днём уменьшался, и когда наступил октябрь, я начал понимать, что ничего меня более не удержит от праведного возмездия за все её деяния.
Как раз в начале октября заболел Сэм. Мать вновь начала запирать дом сутки напролёт, говоря, что прогулочный сезон окончен и нам остаётся лишь сидеть по своим комнатам. Я уговаривал её отпустить меня за врачом, но она уверенно мотала головой, делала вид будто всё нормально и помощь не требуется. Это была её тактика – отрицание реальности.
Так мы и сидели по очереди с Сэмом, которому становилось хуже с каждым днём. Он тяжело дышал, кашлял, отхаркивал слизь и сплёвывал в небольшую миску, что вечно стояла рядом с нашей общей кроватью. Он смотрел на меня с жалостью, изредка плакал. Я ложился рядом с ним под одеяло, успокаивал, чувствовал, как сильно поднялась у него температура. И даже несмотря на это маленькому мальчику всё равно было очень холодно. Он обычно засыпал у меня на груди, и так мы лежали весь вечер и всё утро, когда первые рассветные лучи самозабвенно бросались в небо, окрашивая бескрайнюю пустоту в яркие цвета, как бы говоря, что мы всё ещё живы.
Утром, когда Джон вновь отбирал у меня маленькое тонкое покрывало, я открывал глаза и ещё долго не хотел вставать – тупо буравил потолок сонным, уставшим взглядом, мечтая о том, чтобы всё это поскорее закончилось. Смотрел на неспокойно спящего Сэма, вытирал со лба испарину, приносил полотенце, смоченное холодной водой, чтобы хоть как-то сбить жар, но это слабо помогало. Полотенце нагревалось спустя всего пару минут после того, как я клал её на маленький сморщившийся от боли лоб.
Филипп вставал следом за мной и помогал готовить завтрак для всей семьи. Мы делали всё молча, понимали, что и говорить-то особо и нечего. Мать продолжала отрицать свою виновность в аварии, Сэм заболевал всё больше, погода портилась, а дороги, ведущие из Ист-Пойнта куда угодно, размывались, превращались в противно булькающую кашу.
– Думаешь, Сэм поправится? – спросил как-то Филипп, нарезая картошку для будущего рагу. Озадаченно посмотрел на меня, ждал обнадёживающих слов.
– Не знаю, Филипп, – помотал головой я. – Если мать не отопрёт двери, то у нас мало шансов справится с болезнью. Нужен врач.
– Врачи нынче дорогие, – ответил брат. – Ненавижу болеть.
– Никто не любит, – вздохнул я. – Если мы не приведём врача, то вряд ли даже узнаем, чем он болеет.
– Мать никогда не откроет дверь. До самой весны.
– Можем выкрасть ключи и съездить на попутках в Ньюпорт.
– Что? – Филипп бросил на меня удивлённый взгляд. – С ума сошёл?
– А что? Это наш единственный шанс.
– Она убьёт нас всех, никого не пожалеет.
Странно, но после этих слов я не чувствовал ничего, хотя раньше внутри всё сжималось от одного только воспоминания о том, на что она была способна.
– Не попробуем – не узнаем. От нас зависит жизнь Сэма.
– Не получится.
– Ты так в этом уверен?
– Отчего-то уверен. Хотя мне хотелось бы верить в то, что всё выйдет как надо. Но не могу. Раскрой глаза, Билл. Она не станет этого делать. Мы даже на жалость пробовали давить, и ничего.
– Да, ты прав. Но просто выкрасть ключи – это же отличная идея.
– Нет, – отрезал Филипп. – Мы не можем подвергать всех опасности. И ты пострадаешь, и Джон, и Сэм, и я. Может, даже отцу влетит. Я не хочу новой бойни в подвалах. Думаю, ты тоже.
Я виновато пождал губы. Он был прав – новой боли я совершенно не хотел, но других вариантов у меня и не было. Безысходная ситуация. Либо смотреть на то, как медленно погибает мой брат, либо рискнуть всем и потом всем всё равно будет плохо, может, даже в разы хуже, чем сейчас. Да, наверное, Филипп всё-таки прав: мы не можем выкрасть ключи. Оставалось лишь спасать Сэма подручными средствами, которых было, увы, не так много, как хотелось бы.
В это время, примерно в начале октября, пришло первое письмо от Лейлы. Первое за много месяцев. Я спрятал его от матери, не стал ей показывать, чтобы она не становилась ещё более злой, чем была тогда, потому просто прочитал сам, показал Филиппу.
– Рад, что с ней всё в порядке. Она заслуживает хорошей жизни. Как и все мы.
Я сидел с Сэмом по ночам, вновь и вновь перечитывал письмо Лейлы при свете керосинки, вглядывался в текст, пытался найти скрытый смысл между строк, но видел лишь то, что она имела в виду:

«Дорогая семья,

Я знаю, как вам меня не хватает на ферме. Бросила вас в самый неподходящий момент, оставила всё хозяйство на братьев и ушла в закат. Но теперь я счастлива и не могу не сказать о том, что я хотя бы жива.
Мы с Говардом добрались до Бостона. Он устроился на работу в пекарню на соседней от нас улице, а я стала работать в ателье – там рабочие руки всегда нужны. Денег хватает на нас двоих. Говард как-то раз заикнулся, что хотел бы сына, но я сказала, что для этого мы пока не готовы. Думаю, мама, ты тоже не готова стать бабушкой, тем более, что если ты ненавидишь меня за мой трусливый побег от твоей тирании.
Билл, Филипп, надеюсь, у вас всё хорошо. Передавайте привет младшим, скажите, что я по ним очень скучаю.
Я бы хотела вернуться, если бы знала, что меня ждут в Ист-Пойнте. Но отчего-то я понимаю, что теперь мне нет места в вашей семье, поэтому я остаюсь жить в Бостоне. Навсегда.

Ваша Лейла».

Я откладывал письмо и пытался понять, что же она могла сказать нам ещё. Но ничего не выходило, оставалось лишь продолжать жить как раньше, только лишь с осознанием того, что хотя бы у одного из детей этой семьи что-то получилось в этой жизни. И если честно, я был очень рад за Ли, она заслуживала этого.
В один из тех вечеров, когда дождь монотонно барабанил по окнам своими ледяными каплями, а земля размылась больше обычного, словно акварель по холсту, я вновь сидел с Сэмом. Пришлось раздвинуть кровати: Филипп и Джон теперь спали на одной, я сидел на старой шатающейся табуретке возле больного брата и следил за тем, чтобы он мог уснуть хотя бы ещё раз. Температура поднялась ещё выше, когда Сэм не спал, то постоянно скулил от боли, отчего сердце кровью обливалось. Он тянул ко мне свои руки, взглядом просил помощи, и на глаза у меня наворачивались слёзы. Я хватал его разгорячённую руку и шептал ему успокаивающие слова. Давал тёплое молоко с мёдом, делал нужные отвары, которые смог найти в небольшой книге с целебными травами. Но ничего из этого не могло полностью вылечить его, и с каждым днём надежда угасала всё больше. Мать к нам в комнату так ни разу и не зашла.
И вот, середина октября, по-настоящему осенний ветер выл за окном, дождь барабанил по крышам и стекал по водостокам, в комнатах морозный воздух застывал, словно желе, мешая свободно вздохнуть, обдирая лёгкие.
Я взял руку Сэма в свою, надеясь почувствовать, что температура хотя бы немного спала. Сначала не поверил своим ощущениям.
У него была мертвенно холодная кожа. Я послушался к его груди. Застыл. Слёзы уже медленно капали на его клетчатую пижаму.
Сердце его не билось. Не было слышно дыхания.
Лишь холодная детская ладошка в моих руках.