Вчера я убил свою мать

Цепи смыкаются

После ухода Лейлы жизнь стала труднее в десятки раз. Каждое утро и каждый вечер стали напоминанием о том, что я в тюрьме и заперт здесь навсегда или хотя бы пока не умрут мои надзиратели, стоящие надо мной всегда наготове, с плетью наперевес. Стоило солнцу взойти, как я тут же открывал окна, чтобы затхлый воздух, оставшийся с вечера, смешался со свежестью моря, что гонит вместе с собой аромат влажной земли и соли. От прохладного ветра братья мои жались друг к другу, я накидывал одеяла одно за другим, ожидая, пока их гладкие детские лица разгладятся, утратят оттенок раздражения, им не свойственный. По утрам обычно у меня болела голова, но Джон, заметив, как держусь за виски ледяными пальцами, просил подойти и положил свои маленькие горячие ручки на лоб, отчего, как ни странно, боль уменьшалась, и на душе стало как-то необычно легко, даже появлялись силы делать что-то для своей семьи.
Потому что обычно всё, что мне хотелось сделать утром, так это убить себя.
– Скучаешь по Ли? – спросил меня как-то Джон, когда вместе мы выбрались на поле, чтобы продолжать перекапывать влажный после недавнего дождя чернозём. Он волок по земле большое старое ведро, измазывая его дно в грязи. Грохот его разносился на много миль вокруг, ибо вокруг стояло ужасная, летняя тишина, когда кажется, что все вымерли или изжарились.
– Очень, – кивнул я слегка грустно, бросил взгляд в чистое небо. Подумал о сестре: как она там? Справляется ли? Доехала ли до Бостона? Столько вопросов, но ответов на них я, наверное, не получу никогда. – А ты, Джон?
– Да. Мы, конечно, не были так близки, как ты с ней, но... – брат на мгновение замолчал, подбирая в голове нужное слово, – мы же родня, как-никак. Нельзя не скучать по тем, кто поддерживал тебя всё детство.
– Эх, твоё детство ещё только начинается, – я потрепал его по маленькой русой голове и улыбнулся. Тот засмеялся чуть громче и даже побежал вприпрыжку к Филиппу и Сэму, что стояли неподалёку от нас.
Странно было слышать от такого маленького мальчика такие тяжёлые, но верные слова. Ветер продувал поля, унося эти верные мысли куда-то в пустоту, на радость птицам, которые, к сожалению, не понимали человеческого языка. Наверное, это был знак. Если даже маленький ребёнок начинает говорить, как взрослый, то вокруг совершенно точно творится какая-то чертовщина.
После работы в поле каждый был занят своими делами. Я постепенно учился готовить, ведь теперь это делать стало некому. Лейла готовила довольно недурно, и мне с ней не сравниться, думал я, но пытался стать лучше. Начинал с простого: омлеты, блины, утренний кофе, как любил отец и мятный чай, который любила мать. Странно, но после ухода Лейлы, отношения с ней у нас стали немного налаживаться. Она даже один раз сказала «спасибо», что вогнало меня в секундный ступор. После завтрака я мыл за всеми посуду и расставлял её на тряпке под солнцем, чтобы та высохла как можно быстрее, хотя бы к обеду. А сам в это время шёл убираться в доме. Выметать грязь из углов, протирать пыль с полок в гостиной, мыть полы мутноватой водой из-под крана, чистить окна от старой, никому не нужной паутины. Хотелось бы и мне так же быстро прочистить себе голову изнутри, очистить её от грязи, чтобы забыть всё то ужасное, что с нами со всеми было.
Но если бы по этому рассказу можно было подумать, что от ухода Лейлы мать осталась нетронута душевно, то это большая ошибка. Цепи вокруг нас и вокруг этого дома-тюрьмы стали смыкаться с новой силой.
Однажды летним июньским вечером, когда солнце уже заходило за горизонт, мы с Элис собирались сходить к берегу успокоившегося моря: помочить ноги в тёплой воде, побегать по мягкому песку, полюбоваться закатом. Я тихо спустился по лестнице, разулся, оставил домашние ботинки в прихожей, аккуратно дёрнул дверь. Но та, к моему удивлению, не поддалась. Дёрнул сильнее и только тогда осознал, что это не замок заело, а мать приказала отцу запирать двери на ночь, видимо, чтобы никто не дай бог не сбежал под покровом ночи.
Показалась Элис в лёгком платье тёмно-зелёного цвета (хотя под покровом надвигающегося сумрака трудно было угадать цвет), помахала мне и улыбнулась. Я жестами показал, что мать заперла дверь и выйти не смогу. Элис указала на окно в гостиной. Я повёл взглядом вслед за ее пальцем и обнаружил, что окно и впрямь было открыто, так и манило, чтобы я выпрыгнул наружу. Приятный свежий ветерок раздувал полупрозрачные шторы, сшитые матерью вручную ещё в те времена, когда ни Лейлы, ни уж тем более меня, не существовало.
Тот вечер я запомнил навсегда. Тёплый песок, плеск воды, чайки, сидящие на прибрежных камнях. Мы кормили их с берега мякишем старого хлеба, а затем бегали от них, говоря, что еды у нас больше нет. Крики разносились по всему пляжу. А в конце мы наблюдали за янтарным закатом, медленно перетекающим в лиловый, фиолетовый, тёмно-синий, а затем и в бесконечно-чёрный с маленькими вкраплениями звёзд и полной луной где-то в вышине. Ветер усилился, и мы решили расходиться по домам. Я проводил её до перекрёстка, с которого видел её прекрасный дом-корабль, а затем и сам пошёл домой.
На следующую ночь я обнаружил, что и все окна были заперты на замок. А через неделю на окнах появились старые, проржавевшие, но всё-таки решётки. Во мне ещё больше укрепилось осознание того, что пора бежать как можно дальше из этой тюрьмы. В один день у меня внутри проснулся страх того, что мы однажды просто не сможем выйти из дома, потому что дверь замурована снаружи, а окна заколочены. Это снилось практически каждую ночь, и я просыпался в холодном поту. Джон и Филипп укладывали меня обратно, и я вновь засыпал рваным, хрупким сном.
По утрам они мне говорили:
– О чём ты так волнуешься? Ты всю ночь что-то бубнил про тюрьму и двери.
– Ничего серьёзного. Просто кошмары, я к ним привык, – отмахивался я, вставая с кровати, ступая босыми ногами на холодный пол. Голова вновь болела с новой силой. Оно и не удивительно – сколько было волнений в последнее время, не каждый выдержит.
– Это происходит каждую ночь. Это ведь не просто так, верно? – допытывался Филипп, подавая мне рабочую одежду. – Я волнуюсь, Билл, и хочу, чтобы с тобой всё было в порядке. Да и выглядишь ты, если честно, не очень. Посмотри на себя.
Я бросил взгляд на большое зеркало возле двери. Подошёл ближе, осмотрел себя и в очередной раз ужаснулся. Тело моё иссохло, проступали рёбра, шрамы на шее и груди стали ещё более заметны, а уж на спине... там по-прежнему был ад, который изредка напоминал о себе редкими кровоподтёками. Бледная кожа, казалось, скоро станет прозрачной, открывая всеми миру мои внутренности.
– Что случилось? – стоя у меня за спиной, серьёзно спросил Филипп. За последние несколько месяцев он очень вырос и теперь доходил мне до шеи. И всё равно я воспринимал его волнение всерьез.
– Я боюсь за вас.
– Почему? У нас вроде всё нормально.
– Ох, нет, – я грустно рассмеялся, как обычно смеются взрослые над глупыми поступками домашних котов или псов. – Всё далеко не нормально. Неужели ты не заметил? Цепи смыкаются.
– Какие ещё цепи?
– Посмотри в окно и ты поймёшь, какие.
Филипп бросил взгляд в окно, посмотрел на меня очень хмуро и настороженно.
– Ты про решётки? Папа говорил, что это от воров.
– Нет, Филипп. Эти решётки от нас. Чтобы мы никуда не сбежали. После ухода Лейлы они боятся, что и у нас хватит духу сделать это.
– А у нас хватит?
– С каждым днём я хочу этого всё больше и больше. А ты нет?
– Пока не знаю. Когда станет совсем уже плохо, тогда и сбежим.
– Ты видел мою спину? – я удивлённо поднял брови.
Тот кивнул.
– Всё стало совсем плохо, когда наша мать оставила эти шрамы на мне.
– Что? Это... это её работа? – ошарашенно спросил Филипп и посмотрел на мою спину. Аккуратно провёл холодной рукой, отчего утреннее жжение немного утихло.
– Да. Помнишь, когда меня дома не было почти месяц? – продолжал я, пытаясь открыть глаза своему брату.
Тот вновь кивнул.
– Я был в нашем подвале, где мать оставила на мне весь этот ужас, который до сих пор кровоточит.
– Я вижу, – Филипп стёр со спины капельку крови. Растёр между пальцами. – Вижу и не могу в это поверить. Нет... она не могла.
– Ещё как могла, Филипп. Вот почему у нас всё совсем плохо. Какие ещё доказательства нужны? Даже Лейла, сильная, привыкшая ко всему этому, не выдержала и сбежала. А мы что? Почему мы должны терпеть всё это и быть лишь дрессированными псами?
– Знаешь, – тихо начал он, – наверное, ты прав. Но... я не могу уйти. Это же мама, я не могу её оставить одну.
– У неё есть папа.
– Мы – её дети.
– И что ты предлагаешь?
– Пока ничего. Пока она жива или хотя бы может ходить и мыслить, мы заперты здесь и ничего не можем с этим поделать, – сказал Филипп, подавая мне рабочую рубашку синего цвета. Её шила мне Лейла. – Я понимаю тебя, Билл, но... мы не можем просто взять и уйти. Посмотри на это с её стороны. Что бы ты чувствовал, если бы твои дети сбегали от тебя один за одним?
Я не ответил. Лишь виновато поджал тонкие губы и начал застёгивать черепаховые пуговицы. Взял штаны с полки, и всё это под тяжёлым наблюдением своего брата. Младшего брата.
– Не знаю, Филипп. Наверное, мне было бы больно, вот и всё, – наконец, ответил я, устав терпеть его колющий взгляд. – И... наверное бы, тоже попытался удержать детей возле себя.
– Ты сам ответил на свой вопрос, – развёл руками Филипп и обнял меня. – Я люблю тебя, Билл, но иногда ты мыслишь как Сэм. Надеюсь, всё образуется. Пойдём вниз, помогу тебе приготовить завтрак.
– И я тебя люблю, Фил, – я назвал его так очень редко. – Сейчас спущусь. Возьми пока яйца в курятнике.
Филипп взял под руку ещё сонных Джона и Сэма и повёл их вниз, на кухню.
Я остался один. Натянул штаны, вновь посмотрел на своё отражение в зеркале. Нет, там был не человек – призрак, который давно уже мёртв и теперь от одиночества бродит по комнатам этого дома, ставшего тюрьмой для всех его жителей. Казалось, моя жизнь как началась в этих стенах, так в этих стенах и закончится.
Я смотрел на пустой дверной проём. В мою голову пришло осознание, как быстро растут мои братья, как взросло они уже мыслят. Время не стоит на месте, подумал я, оно всех нас медленно убивает, делая из нас глупых взрослых и не по годам умных детей. Мне было страшно. Я совершенно не был готов умирать.
Да, наверное, никто и никогда не готов умирать. Перед смертью не собрать всех плодов с деревьев в Эдемском саду и не надышаться всем воздухом на земле. Оставалось лишь жить моментом, даже если он может стать последним.
Только вот не хотел я наблюдать, как медленно растёт и стареет моя семья. Смерть – это не для меня. Совсем не для меня.