Вчера я убил свою мать

Рядом со мной. Любовь

Я смотрел на Элис, держа её холодную тонкую ладонь в своих горячих руках. Она совсем не шевелилась, кожа твёрдая, шершавая, словно под ней никогда и не было жизни, словно это простой труп, простая бездушная оболочка, где нет ничего, кроме пустоты, крови, органов. Только вот глаза этого трупа смотрели на меня так тепло и так живо, что я сомневался в том, что Элис вообще можно убить. Она пыталась улыбнуться, но боль вечно стискивала её тело, пробирала до костей – на ней вечно была искажённая гримаса и мольба во взгляде.
Убей меня. Вот, что она говорила мне даже без слов. А я мотал головой, шептал ей успокаивающие слова, поправлял волосы, упавшие на лоб, как я обычно делал это Джону. Тишина больничной палаты душила меня, воздух словно быстро заканчивался, и слёзы наворачивались на глаза, стоило мне посмотреть на неё и увидеть, как жизнь медленно уходила из её тела.
– Как такое могло случиться... – тихо говорила медсестра, прижимая свою маленькую ладошку к скривившимся в отвращении губам. Да, отвращаться действительно было чему. Лицо Элис было обезображено, столько осколков стекла врачи наверняка ещё не вытаскивали из живых тел. По лицу её словно карта рек и дорог расползались чёрные нити швов. Она стала похожа на тряпичную куклу, которой дали ещё один призрачный шанс на жизнь, да и тот уже давно ускользал от неё в бесконечную пустоту небытия.
– Поверить не могу... – шептал я, крепче сжимая её ледяную ладонь. Девушка перевела на меня свой ещё пока тёплый взгляд. Попыталась что-то сказать, но в итоге из её рта вырвался лишь слабый хрип.
– Не говори ничего, – помотал я головой. – Ты должна отдыхать, набираться сил. Ты... столько пережила. Не понимаю, как это всё вообще могло случиться с нами.
– Никто не понимает, – лечащий Элис врач появился за моей спиной совершенно неожиданно, его громовой голос оглушил всю палату, растрясая повисшую здесь страшную, вязкую тишину, превращая её в обыкновенный кислород. Он присел рядом со мной на небольшой стул. Посмотрел на меня.
– Она поправится, я вам обещаю. Даже не сомневайтесь.
– А если нет?
– Ну как же нет, когда да? Я вам сказал, что вылечу её, значит так и будет. Верьте мне. Даже нет, не так. Доверьтесь мне.
– Я уже ни во что давно не верю, – я вновь вернул свой взгляд на Элис. Та смотрела на меня с горечью, словно жалела о том, что я сидел тут с ней и она отнимала у меня время. Казалось, она вновь чувствовала себя бесполезной.
– Вам придётся поверить. Другого выхода нет.
– Понимаю, доктор. Я всё прекрасно понимаю. Лечить людей – это ваша работа, и вы знаете её как никто другой, но... – я на мгновение запнулся, – но не могли бы вы вылечить её побыстрее? Вы разве не видите, как она мучается? – обернулся к ней. – Элис, тебе больно?
Та лишь кротко кивнула, нахмурила остатки бровей, сожженые в загоревшейся после аварии машины.
– Видите, ей больно, доктор, – я с мольбой в глазах посмотрел на врача. Тот отчего-то сохранял невозмутимый вид, словно ему было совершенно всё равно на то, что будет дальше с Элис. В его глазах блестел металл, руки вечно трепали его белоснежные подкрученные усы, нога быстро отстукивала быстро надоевший ритм. Топот разносился по палате, крушил хрупкую атмосферу спокойствия, больше похожей на могильную тишь, которая обычно бывает на кладбищах. Кровать Элис – маленький гроб, а мы пришли, чтобы прощаться.
Но я надеялся, что это было не правдой. Очень надеялся, что мои мрачные мысли – это лишь выдумки разыгравшегося воображения и подростковой вспыльчивости, излишней эмоциональности. Внутри меня всё кипело, огромная кипящая масса мыслей и чувств вырывалась из меня, но я старался сохранять невозмутимый вид. Мой разум был, словно комната с огромными трещинами в стенах, через которые эта масса просачивалась наружу, во внешний холодный мир, в котором не было ни грамма сочувствия, ни капли сострадания к другим людям.
В тот миг, когда врач бесшумно покинул белоснежную палату, залитую ярким летним солнцем, которое изредка гасло под натиском редких плотных облаков, ничего не сказав и просто гулко хлопнув дверью, я почувствовал, как он безмолвно вынес ей приговор. Его приход был больше похож на прощание, а все его слова – всего лишь глупые слова утешения.
Мои руки начинали дрожать. То ли от холода, то ли от нарастающего внутри напряжения. Я был зол на весь этот мир: за его равнодушие, за его серость и обыденность, за то, что он так спокойно наблюдал, как умирал человек в мучительной агонии. Никто не хотел ничего делать, только я сидел и, не отходя от Элис ни на шаг, надеялся на то, что всё наладится. Увы, это мне казалось лишь самовнушением, пустотой, которой я заполнял свою голову, набитую ватой и ненужными мыслями.
Всё это продолжалось три дня. Наступило шаткое равновесие на всё это время, странное безмолвие во всём мире, словно началась минута молчания по погибшим в авариях. Целыми днями я пытался отвлекать Элис от боли: читал её любимые книги вслух, поил чаем из ложечки, показывал самодельные кукольные представления, где куклами были старые носки и тряпки. Я делал всё, чтобы она не думала о том, что медленно умирает от полученных травм. Солнце садилось медленно, окрашивая палату Элис в кроваво-красный цвет, который лишь усугублял положение.
– Помнишь, как мы смотрели на такие закаты на берегу? – улыбнулся я, смотря сначала в окно, затем на неё. Та попыталась улыбнуться, аккуратно повернула голову, и не смогла.
– Хочешь взглянуть? – спросил я и встал со стула, на котором проводил практически всё то время, что был в этом госпитале. Посмотрел на ножки кровати – там были старые колёса, еле двигающиеся, но рабочие.
Аккуратно, так, чтобы никто из врачей или медсестёр не услышал, как я манипулирую кроватью, я развернул кровать к окну. Лицо Элис озарилось красным светом солнца, что словно огромный красный глаз Бога опускался за горизонт, позволяя ночью творить всё, что вздумается. Да, наверное, так и было. По ночам Бог и его ангелы спали мёртвым сном, то ли не желая смотреть на грехопадение человечества, то ли всего-навсего устав от такого напряжённого театра абсурда, вечной карусели безумия, которую запустил сам Создатель, а теперь не мог остановить.
Я посмотрел на Элис. Она бесшумно плакала. Слёзы длинными нескончаемыми потоками катились по её впавшим бледными щекам, грудь изредка вздрагивала при каждом её бесшумном всхлипе.
Стояла обезоруживающая тишина. Я осторожно взял Элис за руку. Она не сопротивлялась. Так мы и сидели до тех пор, пока солнце не зашло за горизонт, забрав с собой этот страшный красный оттенок смерти, что падал на наши измождённые, поверженные лица уставших детей.