Вчера я убил свою мать

Глинтвейн с привкусом прощания

Утром я набрал яиц в курятнике и вернулся в дом, где на кухне уже хлопотала Лейла. Она в то утро была как-то особенно сосредоточенной, даже её обычно светлые глаза слегка потемнели: из светло-лазурного стали тёмно-синими, как морская глубь. Она собирала разные бумажные пакеты из шкафов, ставила на разделочный стол, выкладывала специи, даже яблоки, принесённые в подарок от Элис, теперь лежали аккуратным рядком. Солнце блестело на их наливных телах.
– Чем занимаешься? – спросил я, кладя яйца в корзину возле связки петрушки. – Как-то ты очень сосредоточенно готовишь.
– Как тут не быть сосредоточенной, тут такая точность нужна, – сказала она тихо и посмотрела на меня. – Не дай Бог ошибусь. Мне же конец. Я хочу расстаться с ними нормально.
– Всё-таки уезжаешь? – чуть расстроенно спросил я. – Или можно сказать – сбегаешь?
Лейла бросила на меня слегка раздражённый взгляд, мол, я совсем уже страх потерял. Я лишь горько усмехнулся.
– Я не виню тебя, Ли, – сказал я и повертел в руках налитое солнцем красное яблоко. Положил обратно в ряд остальных фруктов. – Будь я на твоём месте, то тоже бы сбежал. Даже ещё раньше.
– У тебя есть возможность сбежать. Каждое начало мая. Почему ты всё ещё тут тогда околачиваешься? – как-то с издёвкой спросила Ли. – Хотя зачем я спрашиваю, знаю ведь, почему ты до сих пор здесь.
– Вот именно, ты и сама прекрасно знаешь, – пожал плечами я. – Но если задуматься, то мы могли сбежать все вместе. Заберём братьев, сбежим куда подальше.
– Ага, и куда мы пойдём? Кому мы такие нужны? – грустно спросила Лейла. – Будь у тебя хоть какой-нибудь вариант, я бы, может, ещё подумала. А так... у нас ничего нет. И никого нет, Билл. Смирись с этим, мы одни в этом мире, каждый человек в нём живёт совершенно один. И умирает один.
Я ничего не ответил. Лишь бросил взгляд на окно, за которым открывался вид на яркое море, блестящее в свете яркого майского солнца. Летом работы у нас прибавится, подумал я и озабоченно вздохнул, Ли бросила на меня вопросительный взгляд.
– Расстроился?
– Нет. Смирился.
– На самом деле смиряться тоже не вариант, я тебе соврала.
– Да ну? – я поднял на неё свой единственный здоровый глаз.
– Да. Никогда нельзя принимать плохое, как должное. Плохое нужно всегда делать хорошим и даже ещё лучше. Каждый день мы должны заниматься этим.
– Что делать, если это самое плохое можно сделать хорошим, только если убить его?
– Взять и убить, – серьёзно ответила Лейла, уже начинавшая резать яблоки. До этого она вылила бутылку вина в эмалированную кастрюлю и начала медленно кипятить его, изредка помешивая его деревянной ложкой.
В кухне повисла тяжёлая тишина, между ней – стук ножа и бурление вина в кастрюле.
– Помоги мне немного, – она подала мне ещё один нож, – почисть и порежь яблоки. Кстати откуда они?
– Соседка приходила. Недавно переехала сюда.
– Вы знакомы?
– Да, знакомы. Мы с ней гуляли на пляже недавно. Дня два назад, может больше.
– И как она тебе? – спросила Лейла, как-то очень ехидно улыбаясь. – Красотка, я уверена.
– Да, возможно, – неуверенно ответил я, не понимая, как можно рассказать о красоте человека так, чтобы другой в той же мере осознал её. У каждого свои понятия красоты, они ведь относительны, ровно как зло и добро. Да и вообще всё в этом мире относительно и непостоянно, как море, которое в любой момент может стать для моряка могилой или наоборот – золотой жилой.
Я вспомнил, как выглядела Элис. Обыкновенная с виду девушка: тонкие черты лица, большие карие, почти чёрные глаза, больше похожие на погасшие угольки, тонкие длинные пальцы, которыми она обычно перебирает свои длинные кудрявые волосы, по цвету больше напоминающие крыло ворона. Вечно одетая в яркую одежду, преимущественно платья диких расцветок. Меня всегда удивляло, как она любит яркие цвета, ибо вся одежда в моём шкафу была либо чёрная, либо грязно-серая. И всегда весёлая... но сквозь эту маску радости я видел странную грусть, еле-еле пробивающуюся наружу. На какие-то доли секунды я замечал, как выражение её лица меняется с бесконечно радостного на липкую, чёрную меланхолию. Не знал я, что её гложет, о чём она думает каждую ночь перед тем как заснуть, провалиться в глубокий сон. Но мне ещё предстояло это сделать.
– Возможно? – наконец спросила Лейла.
– Для меня красивая. Для тебя, может, и нет. Каждому своё.
– Ну да, тут не поспоришь, – улыбнулась она в ответ, раскладывая на столе гвоздику и тёртый мускатный орех в баночке. Я, наконец, понял, что она готовила. Старый добрый глинтвейн на вине.
– Решила прощальным напитком сделать глинтвейн? – спросил я.
– Да. Он хотя бы горячий, не такой злобный, как остальной алкоголь.
– Когда ты уезжаешь?
Лейла ответила не сразу. Сначала мне вообще показалось, будто она решила проигнорировать мой вопрос. Но затем вздохнула, отложила нож и специи, посмотрела на меня так проницательно и меланхолично, что у меня по спине пробежала дрожь.
– Ночью. Сегодня. Надеюсь, они не заметят.
– Я думал, ты им скажешь, что уезжаешь.
– Нет, боже упаси, – она вновь взяла в руки нож, крепче обычного. – Мать взбесится, если узнает. Ещё и в подвале запрёт. Может, сделает то же самое, что и с... с тобой.
На моём лице проскальзнуло удивление. Она впервые заговорила об этом вслух, никто до этого старался не вспоминать тот странный месяц без старшего брата или старшего сына. Страх. Вот он во всём своём проявлении.
– Она может. Ты бы видела с каким лицом она меня хлестала. Я такого спокойствия никогда не видел.
– Ужас. В аду ей этого не простят.
– Думаешь, мы попадём в рай?
– Нет, я больше, чем уверена, что рая нет. А ад уже здесь, – она указала пальцем в деревянным пол. – Нам остаётся лишь ждать, когда мы сможем её похоронить, и я знаю, что буду счастлива, когда увижу её тело в гробу.
– И я, Ли. И я.
Весь вечер мы готовили с ней глинтвейн, чтобы когда родители вернулись, они уже пришли на готовенькое и не обращали внимание на нас или на порядок в доме. Я волновался, как перед выходом на сцену перед миллионом человек. Больше всего я беспокоился за моих братьев. Нужно было умыть их, одеть в приличную одежду, спустить вниз, в столовую, усадить за стол. А там уже и мать с отцом появятся на пороге, сядут рядом и воцарится такая знакомая жуткая атмосфера, от которой даже дышать порой бывает трудно.
Они приехали за полночь. Я встретил их, сказав эти дурацкие учтивые «добрый вечер, матушка» и «добрый вечер, отец», участливо снял лёгкие накидки, повесил шляпы. Я делал всё это с притворно радостным лицом, за которым на самом деле сковывалась ненависть. Её лицо... я не видел мать всего пару недель, но, казалось, с каждым годом она старела всё больше. И честно признаться, я был этому рад. Ничто не вечно, каждый из нас погибнет, как бы мы не старались продлить себе жизнь. Не важно, плохой ты или хороший, спас ли ты человечество или погубил его – мы все в итоге окажемся в одной земле, где наши трупы будут разъедать такие одинаковые трупные черви.
Мать в тот вечер смотрела на нас с привычным презрением. Это было чуть лучше, чем равнодушие, холод, с которым она, бывало, говорила нам слова, что резали не хуже ножа. Я даже немного расслабился, но всё равно был начеку.
Моим братьям Лейла налила вишнёвый сок, купленный в Ньюпорте, остальным – горячий глинтвейн. Мы выпили за успешное возвращение родителей из долгого путешествия. Никто не больше ни говорил – говорить было не о чем, лишь Лейла пыталась разбавить напряжённую обстановку какими-то стандартными вопросами.
– Как там, в Норт-Пойнте?
– Хорошо, Лейла. Тётушка Магда давно ждёт тебя, чтобы ты помогала ей по дому.
– Я подумаю.
– Я уже подумала за тебя, – серьёзно сказала мать. – Ты поедешь туда через пару месяцев, в конце лета. Думаю и Магда, и Карл будут тебе рады. К тому же, – она на пару мгновений замолчала, – Карлу нужна хорошая жена. Ты подходишь, как никто другой.
Я увидел, как мимолётный шок проскочил на лице Лейлы. Она выронила вилку, та с грохотом рухнула на пол. Ли быстро подняла её и сделала такое же бесстрастное лицо, как и мать в своё время.
– Ты уверена, что я нужна там, матушка? – наконец, слегка дрожащим голосом спросила она.
– Более чем. У них хозяйство загибается. Скот дохнет, как мухи. А кто трупы носить будет?
– Наверное, Карл. Он всё-таки мужчина.
– У него нет ног, Лейла. Им нужна наша помощь.
– Но...
– Никаких «но». Ты уедешь в Норт-Пойнт, и это на обсуждается.
Моё сердце пропустило удар. Неужели она собиралась отправить всех своих детей куда подальше? Или, может, она просто расчищает поле битвы, чтобы побольше отыграться на своих сыновьях? Если это так, то я ей не позволю, пусть только пальцем их тронет, думал я, крепче сжимая вилку в одной руке, а в другой – стакан с уже слегка остывшим глинтвейном.
После ужина мы вдвоём мыли посуду в тазе с прохладной водой. Она протирала её мылом, которое сама же наворовала в прачечной, я окунал в слегка мутную воду, протирал полотенцем и оставлял сохнуть на небольшой тряпке на полу, чтобы к утру всё было готово. Мать с отцом допили глинтвейн и ушли наверх, отсыпаться.
– Ты только представь, – нервно посмеялась Лейла, – выйти замуж за безного безработного оборванца! Вот она придумала, конечно. Ни одной дельной мысли, как говорится.
– Хорошо, что ты уходишь сегодня, – тихо сказал я и тут же обернулся на лестницу, боясь обнаружить там мать, злобно сверлящую нас глазами. – А то греха не оберёшься.
– Вот уж счастье, – расстроенно помотала головой сестра. – И правда. Хорошо, что уезжаю.
– Ты нас не забудешь? – вырвалось вдруг у меня. Мы посмотрели друг на друга вопросительно, с каким-то напором буравили взглядами.
– Не забуду. Я вас заберу. Однажды.
– Может быть, к тому времени, всё наладится. Мы и сами уйдём, неважно куда, главное, как можно дальше отсюда.
– Я в тебя верю, – обнадёживающе кивнула Лейла и положила последнюю мокрую тарелку мне в руки. Я вытер её и положил к остальным. Посмотрел на руки – снова сморщились.
Молча мы поднялись в свои комнаты и выключили свет, делая вид, что ложимся спать. Братья мои сидели рядом со мной, на теперь уже нашей большой кровати: кто-то читал книгу в свете керосиновой лампы, кто-то играл в игрушки, а кто-то просто задремал на мягкой пуховой подушке, наволочку для которой сшила Лейла.
Где-то спустя час она легко постучала в дверь. Я открыл ей, та выглядела очень напряжённо. Одетая в тёплый кардиган, длинное платье, высокие сапоги, в которых не жалко барахтаться в грязи дорог, размытых недавним дождём. Взгляд её был полон решимости, и мне это нравилось.
– Уходишь? – только и спросил я.
Она в ответ лишь кивнула. Рукой подозвала проснувшихся братьев. Попросила их вести себя очень тихо.
– Ты вернёшься? – спросил Сэм шёпотом.
– Когда-нибудь обязательно вернусь, – сказала она, но я знал, что она нагло врала. Никто в здравом уме не захочет возвращаться в это место.
Мы все обнялись на прощание. Она взяла меня за плечи и наклонилась очень близко к лицу – я почувствовал запах ирисок, идущий от её платья.
– Послушай, Билл, – начала она, – береги их, не давай в обиду. И... и прости меня за все те гадости, что я раньше тебе говорила. Не знаю, увидимся ли мы снова, поэтому я бы хотела сказать тебе это здесь и сейчас, чтобы ты помнил, что у тебя была неплохая сестра.
– И я тебя люблю, Ли, – я крепко обнял её, еле сдерживая слёзы. Та обняла меня в ответ.
Мы простояли так целую минуту. Она вдруг отстранилась, посмотрела на меня, вытерла слёзы с пухлых розоватых щёк.
– Ну, иди. Пока не поздно, – прошептал я, кивая в сторону родительской спальни.
– Ты прав, – ответила она и поправила платок на голове. – Прощай, Билл.
– Прощай, Ли. Надеюсь, прощаемся не навсегда.
– И я.
Я слышал лёгкие шаги на лестнице, еле слышный щелчок замка на двери. И воцарилась странная, одинокая тишина. В тот момент я почувствовал себя так, будто вдохнул кислый дым одиночества, отравляющийся мозг и лёгкие.
Я закрыл дверь и посмотрел на своих братьев. Они мирно спали на нашей общей постели. Я ухмыльнулся, немного даже приободрился. У нас была целая жизнь впереди, чтобы всё исправить и забыть. Целая жизнь, чтобы построить всё заново.
Только тот сладкий глинтвейн с привкусом прощания я никогда не забуду. Я просто не хотел забывать.