Приключения Тома Сойера.

Глава четвертая - "Козыряние" в воскресной школе

    Солнце встало над безмятежной землёй и своим ярким сиянием благословляло мирный городок. После завтрака тетя Полли совершила обычное семейное богослужение; оно начиналось молитвой, воздвигнутой на прочном фундаменте библейских цитат, которые она кое-как скрепила жидким цементом своих собственных домыслов. С этой вершины, как с вершины Синая, ею была возвещена суровая заповедь закона Моисеева.
    Затем Том препоясал, так сказать, свои чресла и принялся набивать себе голову стихами из Библии. Сид уже давным-давно приготовил урок. Том напрягал все свои душевные силы, чтобы удержать в памяти пол-десятка стихов. Он нарочно выбрал отрывок из нагорной проповеди, потому что там были самые короткие строки, какие он нашёл во всем Евангелии. К концу получаса он получил только смутное представление о своём уроке, потому что в это время его ум бороздил все поля человеческой мысли, а руки находились в непрестанном движении, рассеяно блуждая там и сям. Мэри взяла у него книгу и стала спрашивать урок, а он старался ощупью найти свою дорогу в тумане.
– Блаженны нищие духом... э... э...
– Нищие...
– Да... нищие... блаженны нищие... э... э...
– Духом...
– Духом; блаженны нищие духом... ибо... они...
– Ибо и х... ибо и х...
– Ибо их... есть Царствие Небесное. Блаженны плачущие, ибо они... они...
– У-Т-Е...
– Ибо они... э...
– У-Т-Е...
– Ибо они УТЕ... Ну, хоть убей – не знаю, что они сделают!
– Утеш...
– О, утеш... Ибо они утеш... ибо они утеш... э... э... Блаженны плачущие, ибо, ибо... Что же они сделают? Отчего ты не подскажешь мне, Мэри? Отчего ты такая неблагодарная мразь!
– Ах, Том! Несчастный ты, тупоголовый мальчишка! Я и не думаю дразнить тебя! Нет-нет! Просто тебе надо пойти и выучить всё как следует. Не теряй терпения, Том; в конце концов дело наладиться, и, если ты выучишь этот урок, я подарю тебе очень, очень хорошую вещь. Будь умник, ступай займись.
– Ладно... Что же это будет такое, Мэри? Скажи, что это будет такое?
– Уж об этом не беспокойся, Том. Если я сказала: хорошую вещь – значит, хорошую.
– Знаю, Мэри, знаю. Ладно, пойду подзубрю!
Действительно, он принялся очень усердно зубрить; под двойным напором любопытства и ожидаемой выгоды урок был блистательно выучен. За это Мэри подарила ему новенький нож фирмы Барлоу, стоимостью в двенадцать с половиною центов, и судорога восторга, которую Том испытал, потрясла всю его душу. Хотя нож оказался тупой, но ведь то был "всамделишный" нож фирмы Барлоу, и в этом было нечто необычайно величественное. Откуда мальчишки Запада взяли, что у кого-нибудь будет охота подделывать такие дрянные ножи и что от подделки они станут ещё хуже, это великая тайна, которая, можно думать, останется вовеки неразгаданной. Все же Тому удалось изрезать этим ножом весь буфет, и он уже собирался приняться за комод, да его позвали одеваться, так как пора было идти в воскресную школу.
Мэри жала ему жестяной таз, полный воды, и кусок мыла; он вышел за дверь, поставил таз на скамеечку, затем обмакнул мыло в воду и положил его на прежнее место; затем засучил рукава, осторожно вылил воду на землю, вошёл в кухню и принялся что есть силы тереть себе лицо полотенцем, весившим за дверью. Но Мэри отняла у него полотенце.
– Как тебе не стыдно, Том! – воскликнула она. – Разве можно быть таким скверным мальчишкой! Ведь от воды тебе не будет вреда.
Том был немного сконфужен. Снова таз наполнили водой. На этот раз Том некоторое время стоял над ним, набираясь храбрости, наконец глубоко вдохнул в себя воздух и стал умываться. Когда он вторично вошёл в кухню с закрытыми глазами, ощупью отыскивая полотенце, вода и мыльная пена, стекавшие у него с лица, не позволяли сомневаться в его добросовестности. И все же, когда он вынырнул из-под полотенца, результаты оказались не слишком блестящие, так как чистое пространство, словно маска, занимала только часть его лица, ото лба до подбородка; выше и ниже этих границ тянулась обширная, не орошенная водой территория, вверху поднимавшаяся на лоб, а внизу ложившаяся тёмной полосой вокруг шеи. Мэри энергично взялась за него, и после этого он стал человеком, ничем не отличавшемся от других бледнолицых: мокрые волосы были гладко причёсаны щёткой, коротенькие кудряшки расположены с красивой симметричностью. (Он тотчас же стал тайком распрямлять свои локоны, и это стоило ему немалых трудов; он крепко прижимал их к голове, так как был уверен, что локоны делают его похожим на девчонку; они составляли несчастье всей его жизни.) Затем Мэри достала для него костюм, вот уже два года надевавшийся им только в воскресные дни. Костюм назывался "тот, другой", – и это даёт нам возможность судить о богатстве его гардероба. Когда он оделся, Мэри отправила его, застегнула куртку на все пуговицы, отвернула на плечи широкий воротник рубашки, почистила щёткой его платье и наконец увенчала его пестрой соломенной шляпой. Теперь у него стал приличный и в то же время страдальческий вид. Он действительно тяжко страдал: опрятность и нарядность костюма раздражали его. Он надеялся, что Мэри забудет о его башмаках, но Надежда оказалась обманчивой: Мэри тщательно намазала их, как было принято, салом и принесла ему. Тут он потерял терпение и начал роптать, почему его всегда заставляют делать то, чего он не хочет. Но Мэри ласково попросила его:
– Ну, пожалуйста, Том... будь умницей!
И он, ворча, натянул башмаки. Мэри оделась быстро, и все трое отправились в воскресную школу, которую Том ненавидел всем сердцем, а Сид и Мэри любили.
Занятия в воскресной школе длились от девяти до половины одиннадцатого; затем начиналась церковная служба. Мэри и Сид всегда добровольно оставались послушать проповедь священника, Том также оставался, – но цели у него были более серьезные.
На церковных скамьях могло разместиться около трёхсот человек; скамьи были с высокими спинками без подушек, здание маленькое, неказистое, и на крыше торчало нечто вроде узкого ящика из сосновых досок – колокольня. В дверях Том отстал от своих и обратился к одному из приятелей, тоже одетому в воскресный костюм:
– Послушай-ка, Билли, есть у тебя жёлтый билетик?
– Есть.
– Что возьмёшь за него?
– А что дашь?
– Кусок лакрицы и рыболовный крючок.
– Покажи.
Том показал. Вещи были в полном порядке; имущество перешло из рук в руки. Затем Том променял два белых шарика на три красных билетика и ещё отдал несколько безделушек – за пару синих. Он подстерегал входящих мальчиков и скупал у них билетики разных цветов. Это продолжалось десять–пятнадцать минут. Затем он вошёл в церковь вместе с гурьбой опрятно одетых и шумных детей, уселся на своё место и тотчас же затеял ссору с первым попавшимся мальчиком. Вмешался учитель, серьезный, пожилой человек; но едва только он отвернулся Том дернул за волосы сидевшего на скамье впереди и, прежде чем тот успел оглянуться, уткнул нос в книгу. Через минуту он уже колол булавкой другого, так как ему захотелось услышать, как этот другой крикнет "ай!" – и снова получил от учителя выговор. Впрочем, и весь класс был, как на подбор, озорной, беспокойный, шумливый. Когда мальчишки отвечали урок, оказалось, что никто не знает стихов как следует, и учителю приходилось все время подсказывать. Но, как бы там ни было, они с грехом пополам добрались до конца урока, и каждый получил свою награду –маленький синий билетик с текстом из Библии: синий билетик был платой за два библейских стиха, выученных наизусть. Десять синих билетиков равнялись одному красному и могли быть обменены на него; десять красных равняли одному желтому; а за десять желтых директор школы выдавал ученику Библию в очень простом переплёте. (Стоила эта Библия при тогдашней дешевизне всего сорок центов.) У многих ли из моих читателей хватило бы сил и терпения заучить наизусть две тысячи стихов, хотя бы в награду им была обещана роскошная Библия с рисунками Доре? А вот Мэри заработала таким манером две Библии – ценой двухлетнего неустанного труда. А один мальчуган из немецкой семьи даже четыре или пять. Однажды он отхватил подряд, без запинки, три тысячи стихов; но такое напряжение умственных способностей оказалось слишком велико, и с этого дня он сделался идиотом – большое несчастье для школы, директор обыкновенно вызывал его "трепать языком" (по выражению Тома). Из прочих учеников только старшие берегли свои билетики и предавались унылой зубрежке в течении долгого времени, чтобы заработать Библию, – так что выдача этого приза была редким и достопримечательным событием. Ученик, получивший Библию, делался в этот день знаменитостью. Мудрено ли, что сердца других школьников по крайней мере на две недели загорались желанием идти по его стопам! Возможно, что умственный желудок Тома никогда и не стремился к такой пище, но нельзя сомневаться, что все его существо давно уже жаждало славы и блеска, связанных с получением Библии.
Ровно в назначенный час директор появился на кафедре. В руке у него был закрытый молитвенник. Его указательный палец был вложен между страницами книги. Директор потребовал, чтобы его слова были выслушаны с сугубым вниманием. Когда директор воскресной школы произносит свою обычную краткую речь, молитвенник у него в руке так же неизбежен, как ноты в руке у певца, который стоит на концертной эстрада и поёт своё соло, – но для чего это нужно, нельзя догадаться, ибо ни в молитвенник, ни в ноты ни один из этих мучеников не заглядывает.
    Директор был плюгавый человечек лет тридцати пяти, стриженый, рыжий, с козлиной бородкой; верхние края его туго накрахмаленного стоячего воротничка доходили ему чуть не до ушей, в острые концы загибались вперёд наравне с углами его рта, изображая собою забор, вынуждавший его смотреть только прямо или поворачиваться всем своим туловищем, когда нужно было глянуть куда-нибудь вбок. Опорой его подбородку служил широчайший галстук, никак не меньше банкового билета, окаймленный по бокам бахромой; носки его сапог по тогдашней моде круто загнуты кверху, словно полозья саней, – эффект, которого молодые люди в то время достигали упорным трудом и терпением, сидя по целым часам у стены и прижимали к ней носки своей обуви. Лицо у мистера Уолтерса было глубоко серьезное, сердце было чистое, искреннее; к священным предметам и местам он питал такие благоговейные чувства и так отделял все святое от грубо-житейского, что всякий раз, когда случалось ему выступать в воскресной школе, в его голосе незаметно от него самого появлялись особые ноты, которые совершенно отсутствовали в будние дни. Свою речь он начинал такими словами:
    – Теперь, детки, я просил бы вас минуты две-три сидеть как можно тише, прямее и слушать меня возможно внимательнее. Вот так! Так и должны вести себя все благонравные дети. Я замечаю, что одна маленькая девочка смотрит в окно; боюсь, что ей чудится, будто я сижу там, на ветке, и говорю свою речь каким-нибудь пташкам. (Одобрительное хихиканье.) Я хочу сказать вам, как отрадно мне видеть перед собою столько веселых и чистеньких личиков, собранных в этих священных стенах, дабы поучиться добру.
И так далее, и тому подобное. Приводить остальное нет надобности. Вся речь директора была составлена по готовому образцу, который никогда не меняется, – следовательно, она известна всем нам. Последнюю треть этой речи подчас омрачали бои, возобновлявшиеся между озорными мальчишками. Было немало и других развлечений. Дети ёрзали, шушукались, и их разнузданность порою дохлестывала даже до подножия таких одиноких, непоколебимых утёсов, как Мэри и Сид. Но все разговоры умолкли, как только голос директора стал понижаться, и конец его речи был встречен взрывом немой благодарности.
В значительной мере шушуканье было вызвано одним обстоятельством, более или менее редкостным – появлением гостей: вошёл адвокат Тэчер в сопровождении какого-то дряхлого старца. Вслед за ними появились джентльмен средних лет, очень внушительной, с седеющей шевелюрой, и величавая дама - несомненно, его жена. Дама вела за руку девочку. Тому все время не сиделось на месте, он был раздражён и взволнован. Кроме того, его мучили угрызения совести: он не смел встретиться с глазами с Эмми Лоренс, не мог выдержать её нежный взгляд. Но когда он увидел вошедшую девочку, его душа наполнилась блаженства. Он мгновенно начал "козырять" что есть мочи: тузить мальчишек, дергать их за волосы, корчить рожи – словом, упражняться во всех искусствах, которыми можно очаровать девочку и получить её одобрение. К его восторгу примешивалась одна неприятность: воспоминание о том унижении, которое ему пришлось испытать в саду под окошком ангела; но память об этом событии была начертана, так сказать, на зыбком песке. Потоки блаженства, которое испытывал Том, смывали её, не оставляя следа.
Гостей усадили на самом почетном месте, и как только мистер Уолтерс окончил свою речь, он представил посетителей школьникам.
Мужчина средних лет оказался весьма важной особой – не более не менее, как окружным судьей. Такого важного сановника дети ещё никогда не видали; глядя на него, они спрашивали себя с любопытством, из какого материала он сделан, и не то жаждали услышать, как он рычит, не то боялись, как бы он не зарычал. Он прибыл из Константинополя, лежавшего в двенадцати милях отсюда; следовательно, путешествовал, и видел весь свет; он собственными глазами видел здание окружного суда, на котором, как говорят, цинковая крыша. О благоговении, вызываемом подобными мыслями, свидетельствовала тишина во всем классе и целая вереница внимательных глаз. То был великий судья Тэчер, родной брат адвоката, проживавшего здесь, в городке. Джефф Тэчер, школьник, тотчас же вышел вперёд – чтобы, на зависть всей школе, показать, как близко он знаком с великим человеком. Если бы он мог слышать перешёптывания своих товарищей, они были бы для него сладчайшей музыкой.
– Смотри-ка, Джим, он идёт туда! Да гляди же! Никак, он хочет пожать ему руку?.. Смотри! Честное слово, пожимает! Здоровается! Ого-го-го! Тебе небось хотелось бы быть на месте Джеффа?
Мистер Уолтерс "козырял" по своему, суетливо выказывая своё усердие и свою расторопность: его советы, распоряжения, приказы так и сыпались на каждого, на кого он мог их обрушить. Библиотекарь тоже "козырял", бегая взад и вперёд с целыми охапками книг, страшно при этом усердствуя, шумя, суетясь. Молоденькие учительницы "козыряли" по своему, нежно склоняясь над детьми, – которых они незадолго до этого дергали за уши, – с улыбкой грозя хорошеньким пальчиком непослушным и ласково гладя по головке послушных. Молодые учителя "козыряли", проявляя свою власть замечаниями, выговорами и внедрениями похвальной дисциплины. Почти всем учителям обоего пола вдруг понадобилось что-то в книжном шкафу, который стоял на виду – рядом с кафедрой. Они то и дело подбегали к нему (с очень озабоченным видом). Девочки, в свою очередь, "козыряли" на разные лады, а мальчики "козыряли" с таким усердием, что воздух был полон воинственных звуков и шариков жеваной бумаги. А над всем этим высилась фигура великого человека, восседавшего в кресле, озаряя школу горделивой судейской улыбкой и, так сказать, греясь в лучах собственного величия, ибо и он "козырял" на свой лад.
Одного только не хватало мистеру Уолтерсу для полного блаженства: он жаждал показать своим высоким гостям чудо прилежания и вручить какому-нибудь ученику Библию. Но хотя кое-кто из учащихся и скопил несколько желтых билетиков, этого было мало: мистер Уолтерс уже опросил всех лучших учеников. Ах, он отдал бы весь мир, чтобы снова вернуть рассудок мальчугану из немецкой семьи!
И вот в ту минуту, когда его Надежда угасла, выступает вперёд Том Сойер и предъявляет целую кучу билетов: девять желтых, девять красных и десять синих, и требует себе в награду Библию! Это был удар грома среди ясного неба. Мистер Уолтерс давно уже махнул рукою на Сойера и был уверен, что не видать ему Библии в ближайшие десять лет. Но против фактов идти невозможно: вот чеки с казенной печатью, и по ним необходимо платить. Тома возвели на помост, где восседали судья и другие избранники, и само начальство возвестило великую новость. Это было нечто поразительное. За последние десять лет школа не видывала такого сюрприза; потрясение, вызванное им, было так глубоко, что новый герой как бы сразу поднялся на одну высоту со знаменитым судьей, и школа созерцала теперь два чудо вместо одного. Все мальчики сгорали от зависти, и больше всего мучились те, которые лишь теперь уразумели, что они сами помогли Тому добиться такого ужасного успеха, продав ему столько билетиков за те сокровища, которые он приобрёл во время побелки забора. Они презирались себя за то, что их так легко одурачил этот коварный пройдоха, этот змей-обольститель.
Директор вручил Тому Библию со всей торжественностью, на какую был способен в ту минуту, но его речь была не слишком горяча – смутное чувство подсказывало бедняге, что здесь кроется какая-то темная тайна: было бы сущей нелепостью предположить, что этот мальчик скопил в амбарах своей памяти две тысячи снопов библейской мудрости, когда у него не хватает ума и на дюжину.
    Эмми Лоренс сияла от счастья и гордости. Она принимала все меры, чтобы Том заметил её радость, но он не смотрел на неё. Это показалось ей странным; потом она немного встревожилась; потом в её душу вошло подозрение – вошло и ушло и вошло опять; она стала присматриваться – беглый взгляд сказал ей очень много, и её сердце разбилось; она ревновала, сердилась, плакала, и ненавидела весь свет. И больше всех Тома... да, Тома (она была уверена в этом).
Тома представили судье, но несчастный едва смел дышать, язык его прилип к гортани, и сердце его трепетало – частью страха перед грозным величием этот человека, но главным образом потому, что это был её отец. Том готов был пасть перед ним на колени и поклониться ему, – если бы тут было темно. Судья положил Тому руку на голову, назвал его славным мальчиком, и спросил, как его зовут. Том запнулся, разинул рот и наконец произнёс:
– Том.
– О нет, не Том, а...
– Томас.
– Вот это так. Я знал, что твоё имя, пожалуй, немного длиннее. Хорошо, хорошо! Но все же у тебя, конечно, есть и фамилия; ты мне её скажешь, не правда ли?
– Скажи джентльмену свою фамилию, Томас, – вмешался Уолтерс, – и, когда говоришь со старшими, не забывай добавлять: "сэр". Надо уметь держать себя в обществе.
– Томас Сойер... сэр.
– Ну вот! Умница! Славный мальчик. Хороший мальчуган, молодчина! Две тысячи стихов – это много, очень, очень много! И ты никогда не пожалеешь, что взял на себя труд выучить их, ибо знание важнее всего на свете. Оно-то и делает человека великим и благородным. Ты сам когда-нибудь, Томас, будешь великим и благородным человеком; и тогда ты оглянешься на пройденный путь и скажешь: "Всем этим я обязан бесценной воскресной школе, которую посещал в детстве; всем этим я обязан моим дорогим наставникам, которые научили меня трудиться над книгами; всем этим я обязан доброму директору, который поощрял меня, и лелеял меня, и дал мне чудесную Библию, красивую, элегантную Библию, чтобы у меня была собственная Библия и чтобы она всегда была при мне; и все это оттого, что меня так отлично воспитывали." Вот что ты скажешь, Томас, – и ты, конечно, никаких денег не взял бы за эти две тысячи библейских стихов. Никаких, никогда! А теперь не согласишься ли ты сказать мне и вот этой даме что-нибудь из выученного тобой, – я знаю, ты не откажешься, потому что мы гордимся детьми, которые любят учиться. Ты, конечно, знаешь имена всех двенадцати апостолов?.. Ещё бы! Не скажешь ли ты нам, как звали двух первых?
Том дергал себя за пуговицу и тупо смотрел на судью. Потом вспыхнул, опустил глаза. У мистера Уолтерса упало сердце. "Ведь мальчишка не в состоянии ответить на самый простой вопрос, – сказал он себе, – зачем только судья спрашивает его?" Но все же он счёл своим долгом вмешаться:
– Отвечай же джентльмену, Томас, – не бойся!
Том переминался с ноги на ногу.
– Мне-то ты ответишь непременно, – вмешалась дама. – Первых двух учеников Христа звали...
– Давид и Голиаф!
Опустим завесу жалости над концом этой сцены.