Здравствуй.
Тебе ведь говорили или писали вещи, которые не выходят из головы? Зацепило и всё. Впилось в твою голову. Поглотило разум. И вовсе это были не признания во взаимной любви, не чистые признания твоих прекрасных особенностей. Это были колья. Их вшивают в твою башку. Разве вампира уничтожить так? Нет, я не хочу написать, что ты... Неважно. Все мы питаемся другими.
Те слова — не похвала. Те слова — оскорбления. Каждого из нас пожирали. Нам говорили, что мы не сможем то или иное сотворить. Нам поведали о том, что мы уродцы и слабые.
Они сказали ей, что её маленькие глаза и шрам на щеке — худшее уродство. Они не сказали ей о том, насколько прекрасна её игра на фортепиано. Она столько лет посвятила изучению особенностей этого инструмента. Словно виртуоз играл. Знаешь, мне казалось, что если бы ей позволили таскать за собой фортепиано повсюду, она бы так и сделала. Не знаю как, но знаю, что нашла бы способ. Не знаю, был ли человек в её школе игравший лучше. Те подростки лишь ещё заявили ей и о том, что ей бы стоило похудеть. По-ху-деть. Ровно сорок восемь, чёртовых, килограмм на весах! Отметка возле старой двери тихо молвит: «Всего лишь сто шестьдесят два сантиметра». Индекс массы тела, словно гром посреди пустого поля кричит о «18,2% масса тела недостаточная». Она не слышит. Глуха и слепа к этим цифрам. Лишь слова сверстников и костлявые леди с глянца. Больше ничего.
Когда я притрагивалась к её спине... Мои руки не знали ничего схожего на это... Разве существовали: более мягкая кожа покрытая волосами из-за холода и голода и позвоночник, который вот-вот пронзит её тонкий кожный покров. Она вовсе не признавала своей проблемы. Смотрела, словно расплавит меня, как жалкий метал, или же заставит меня тонуть, будто я "Титаник" встретивший айсберг, а она холодный океан щекочущий нервы всем морякам и пиратам, тех глубин.
Она начала сама себя оскорблять стоя пред зеркалом со старыми фотографиями. Она искала успокоения через физическую боль. Рестораны быстрого питания — кара едой. Прослушивание грустных мелодий по утрам и перед сном — кара музыкой. Рука над горящей зажигалкой — кара огнём. Стоит ли продолжать? Она наказывала себя из-за веры в чужие глупые звуки из, чёртовых, ртов! Был случай, когда костлявая героиня этой были, проговорилась о том, что чувствует. Она сидела в столовой и к ней докопалась какая-то типичная девушка. Это не было приятно. Она в порыве боли сказала, что носит эту тупую кофту из-за шрамов её на руках. «Я резала себя и всё ещё это делаю. Ты... Нет, вы все сломали меня и остальных таких же!» Её назвали эгоистичной вруньей, к тому же решили, что если она и делала повреждения, то слишком слаба значит. Ошибка, вовсе не опечатка в их утверждении. Возможно, это было окончанием. Страшно ли умирать? Не знаю. Даже не пыталась спросить её.
Она не стала ждать окончание уроков. Выбежала из здания так лихо, словно желая избавиться от душевной тяжести. Отталкивала случайных прохожих. Она немного приподняла подол пышной юбки, дабы быстрее добежать. «Извините», «Простите», «О., я не хотела», «Вы в порядке?». На вопрос какой-то пожилой дамы с пышной шляпкой: «Всё хорошо, милая?» прикрикнула: «Вовсе нет!». Бегло смотрела вперёд, искала дом, в котором провела большую часть своего существования. Вот он пред ней. Будто, большая четырехугольная колонна. Ровно сотня этажей. Построен ровно в год её рождения. С одной из квартир съезжает молодой юноша и его отец. На улице стояло их фортепиано. Именно на том инструменте она училась играть. По-несколько часов в день она проводила в той квартире. Лишь пожилой учитель и мелодичность клавиш. Мне казалось, что вовсе не её пальцы играли, а сам Дьявол. Девушка вежливо поприветствовала бывших соседей и пошла навстречу стихии воздуха. Поднявшись на лифте на скай-лобби, она немного удивилась. Так мало людей было. Словно это не то людное место, которое она помнила. Сорок четвёртый этаж. Поехав на последний этаж, она потянула свою тушу на крышу. Ближе к шпилю. Она ловко сняла свои красные туфли. Уже триста сорок четыре метра над асфальтом, над людьми, которые озабочены своими хлопотами там далеко внизу. Чикаго ниже, слева, справа и наверху? Однозначно, да.
Она подходит к краю. Всё ещё держит в руках свои туфли, а на спине висит вельветовый рюкзак с нашивкой лаванды. «Lavandula» — надпись на боковом кармане. Ещё не вошедшая в моду вещь, но так важна этой юной мисс. Эта девушка стоит на краю. То ли упадёт из-за неосторожности, то ли сама устремится вниз. Оглянувшись назад и осознав, что это тот момент. Она кладёт туфли на землю и снимает рюкзак. Не пишет записки, лишь аккуратно складывает их. Смотрит наземь, потом ввысь. Закрывает глаза. Делает оборот на триста шестьдесят градусов и рвётся к долу. Она хохочет и улыбается. Порыв ветра переворачивает её. Теперь, лишь облака и гул машин с ахами людей. Истошный визг и краткий трескучий всплеск. Вот она лежит на том старом фортепиано. Она разместилась на инструменте, словно сама возлегла на него. Её бледный, средний палец застыли на одной из клавиш. Не видно ни крови, ни ссадин. Видны лишь закрытые глаза и восхищённая улыбка.
«Разбежавшись, прыгну со скалы,
Вот я был, и вот меня не стало,
И когда об этом вдруг узнаешь ты,
Тогда поймешь, кого ты потеряла»
Разве слабая взлетела бы с небоскрёба?
