Дорогой Билли Миллиган

9

-ВСЕ?! – Крикнул я в пустое пространство. – НЕТ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Я ВСЕ ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ!
Та самая неясность, а вместе с ней преждевременное разочарование вновь настигли меня. Ударили под грудью и пронзительно пронеслись по всему телу. Но на этот раз это напоминало состояние после прочтения книги, в которой ты не понял ровным счетом ничего. Книги, которая оказалась колоссальным достижением литературы, но потерпела провал в твоей жизни. Что могло быть скрыто за этими невзрачными строчками, чтобы мое понимание оказалось неспособным дотянуться до него? 
Сидя у окна и рассматривая трепещущиеся от ветра лужи, я понимал, что ей было больно. Это было видно по тому, как она сжимала свои эмоции в одно предложение, по тому, как изменился ее почерк и по тому, как интерес, составляющий всю ее жизнь, исчез как солнце на горизонте. И я не спроста привел именно это сравнение. Я знал, что этот интерес вернется. Вопрос состоял лишь во времени. Будет ли она ждать рассвета пару часов или пару лет?
Вдоволь поразмыслив над парой месяцев, расписанных в ее дневниках, я отложил их в сторону и принялся за переводы, которые вот уже который день тщетно пытались привлечь мое внимание. Меня редко что-то могло озаботить так, чтобы мешать выполнению какой-нибудь работы, но именно это и произошло в тот вечер. Самые простейшие фразы на моем языке принимали какую-то глупую форму, и мне приходилось несколько раз перечитывать тексты, чтобы углубиться в смысл написанного. Образ девушки воскресал на каждой страницы переводов, дергал за слова, полз между строк и надоедливо напоминал мне о том, что я так и не смог ее понять. Осилил «Войну и мир», «Отверженных» и даже «Улисс», но ее понять не смог. В ней явно скрывалось что-то выше моего понимания. Что-то, что свойственно увидеть не каждому.
Я возился с переводами весь вечер. Свет от настольной лампы и классическая музыка на фоне клонили меня в сон. Я положил голову на кипы бумаг. Слова перед глазами приобрели какое-то немыслимое значение. Все зависит от точки зрения. В такой позе мне казалось, будто переводы содержали в себе нечто совершенно романтичное, хотя по сути представляли сухие, сжатые записи. Желудок предательски заурчал, но не смог заставить меня встать с места. Буквы перед глазами складывались в слова, а слова - в предложения. Я видел черным по белому «Это не моя вина, но это моя ноша». Эта фраза витала перед глазами, оставляя за собой еле уловимый шлейф горького аромата. Она казалась такой настоящей, такой естественной и неоспоримой, что мне хотелось протянуть руку и разрушить ее, оставить лишь руины, доказать ее лживость и поверить в это доказательство.
- Это не моя вина, но это моя ноша, - услышал я.
Девушка появилась рядом со мной в широкой белой рубашке под которой, как мне показалось, не скрывалось абсолютно ничего.
- Что «это»? – Спросил я.
Она присела на корточки рядом со столом, чтобы вглядеться в мои сонные глаза. Смотрела и нежно проводила кончиками пальцев по моей щеке. Я не поднимал головы, а она не отводила взгляда, словно готовилась слиться со мной в одно целое. На миг меня пробрала ледяная дрожь. Ее лицо омертвело за считанные секунды, губы потрескались как старые швы и по ним просочилась темно-алая кровь. Мы продолжали сидеть в той же самой позе, пока ее белоснежная рубашка впитывала кровавые капли.
- Я хочу тебя забрать, - прошептала она и обдала мои губы холодным воздухом, - но я не могу.
- Почему?
- Одержимость...
- Что?
- Твоя одержимость не дает мне этого сделать.
Она злостно вцепилась в мою шею, с легкостью подняла голову и жестко ударила по столу. Я проснулся. Ветер ворвался в комнату через открытое окно и тончайшую тюль, разбросав повсюду листы и властвуя тут с того самого момента, как я уснул. Часы показывали половину третьего ночи. Мне стоило бы взбодриться и вновь приняться за работу, но глаза слипались и болезненно манили в кровать. Я оставил все как есть и пошел спать.
Только на следующий день, когда я ехал в больницу, вспомнил, что видел во сне Девушку. Эта мысль застигла меня врасплох. Ударила по сознанию как гром среди ясного неба. Причем настолько ясно, детально, что я на мгновение подумал, будто мы действительно с ней виделись и она действительно разбила мою голову о стол. Что может быть хуже, чем не получать ответы на свои бесчисленные вопросы?
К больнице я подъехал около полудня. Солнце раз за разом показывалось в небе, напоминая о своем существовании, затем снова пряталось за облаками. Сырость от недельного дождя впивалась в самые ноздри, вызывая непроизвольную рвоту и словно бы отпугивая чужаков. Охрана уже знала меня в лицо. Никто не проходил через эти ворота так часто, как я. Внутри было непривычно пусто. Меня провели по узким коридорам на третий этаж прямиком к Доктору. Как обычно, он сидел за своим столом с кипой бумаг и стаканом виски. Некоторые вещи просто не способны изменяться.
- И снова вы! – Воскликнул он радостно, подправив рукава халата. – Дочитали?
- Да.
Я присел на свое место, взглянув на еще зеленые верхушки деревьев, возвышающихся в открытом окне.
- Вам холодно? – Спросил меня Доктор.
На улице стояла осень. Ранняя сентябрьская осень. Температура падала с каждым днем, и это ощущалось не только на теле, но и внутри. Как будто кто-то выключал радиатор и постепенно охлаждал твою душу, готовя к суровой снежной зиме.
- Нет, все хорошо. Я вам не помешаю?
- Конечно, нет. Все это, - он обвел глазами стол, - сугубо символическая работа. Я вас внимательно слушаю. Нашли ответ на мой вопрос?
Съежившись в кресле, я понурил голову и прижал ее к плечам.
- В дневниках слишком много пробелом.
- На то это и дневники. В них записывается все самое важное. Тем более не все наши чувства поддаются описанию.
- Ну да.
- Впервые, когда я начал с ней общаться, - начал он, - мне показалось, что у нее обычная депрессия, какая наблюдается у семидесяти процентов населения. Я сделал скидку на тяжелое обучение, проблемы с родителями и огромное количество дел, которые она на себя брала. Шло время. Наши приемы стали ежедневными и теперь мне было намного проще выявить проблему. У нее нарушился сон, она могла не спать целыми днями, могла лежать в кровати по двадцать часов. Сегодня питалась исключительно фруктами, завтра могла не есть вообще, а через день не принимала ничего, кроме японской еды. Стала забывать имена любимых писателей, полностью лишилась навыков, которые наработала за пару месяцев, потом внезапно зачитывала наизусть всего Шекспира. Улыбалась и плакала, хотела покончить жизнь самоубийством, запиралась в комнате и ходила за матерью по пятам. Разговаривала с каким-то Билли, а часто и меня называла этим именем. Что я мог подумать? Я поставил ей диагноз – диссоциативное расстройство личности. Мы привезли ее сюда. Я продолжил встречаться с ней раз в неделю, беседовать и слушать ее рассказы. Мне нравилось наше общение, признаюсь, с ней было все как-то по-другому, как-то...
- По-настоящему?
- Да, - робко произнес он.
- Но однажды, во время тихого часа после обеда, я стоял у этого окна и смотрел, как садовник ухаживает за розами. Делал он это небрежно, грубо, как будто совсем не умел работать с цветами, но в конце концов, к удивлению, всегда выходило крайне аккуратно. Я присматривался к каждой клумбе и понимал, что подходил он к этому делу с крайне высоким мастерством. А со стороны и не скажешь... Со стороны я делал слишком поспешные выводы... И вот в этот самый день я понял, что...
- Что она не была больна, - продолжил я.
Он поднял на меня взгляд, придерживая дрожащей рукой свой постаревший подбородок.
- Она и сейчас совершенно здорова. Верно?
Он еле заметно кивнул. Откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. Не помню точно, что проскочило в его глазах в ту секунду: удивление или страх?
- Так вы все поняли?
- Только сейчас, когда вы начали оправдываться...
- Мне необходимо было кому-то об этом рассказать, иначе я не смог бы себя простить, утаив такое от людей.
- Как вы могли ошибиться? У вас ведь такой опыт за плечами. Как вы вообще могли поставить ей такой серьезный диагноз – расстройство личности. У вас было достаточно доказательств для этого?
- Люди любят искать что-то особенное в том, что ничего не стоит. Поэтому я и нашел расщепление личности в обычной актерской игре. Я игрок, признаюсь, вошел в азарт. Больница – мой игровой стол, а пациенты – это фишки, которые я раскладываю по тем позициям, по которым хочу, в том количестве, которое считаю нужным. За всю историю своего руководства здесь я ни разу не ошибся, выставлял их на правильные позиции, выявлял правильный диагноз, и всегда одерживал победу, маленькую, но победу. И вот ко мне пришла она. Страстно желающий встретить кого-нибудь с расщеплением личности, кого-нибудь похожим на Билли Миллигана, в своей больнице я совсем ослеп и решил, что смогу сорвать куш. В итоге проиграл все до копейки. Нет ничего бесконечного, понимаете, во всем есть своя грань, и важно увидеть ее до того, как перейти. В казино намного больше философии, чем мы думаем.
Я молчал. Что я мог ответить на это? Я был поражен в самое сердце.
- Поверив ей, я совершил самую глупую ошибку за всю свою долгую жизнь.
- Все совершают ошибки, - глупо и совершенно необдуманно бросил я в надежде утешить его.
- Нет, нет, в моей профессии это недопустимо. Ошибка означает лишить человека права считаться нормальным и упечь в оковы рабства. Вы слышали что-нибудь об эксперименте Розенхана?
- Нет, - покачал головой я.
- Почитайте на досуге, поймете, как важно не совершить ошибку и не заставить людей поверить в чье-нибудь расстройство сознания. Иначе не выпутаться из этой колеи. Эти люди, - он махнул рукой в пустой коридор, в котором обычно виднеются силуэты пациентов, - они как рабы. Их любят, кормят, за ними смотрят, дают им отдохнуть, но они все равно остаются рабами своего сознания.
- Каждый из нас – раб своего сознания. Это неизбежно.
Я заметил, как уголок его губ скривился в ухмылке.
- Мне льстит, что вы пытаетесь утешить меня, но оно того не стоит.
- А что тогда делать хирургам, из-за рук которых умирают люди?
- Поверьте мне, друг мой, в гробу намного проще, чем здесь. В нашем-то обществе уж лучше считаться мертвым, чем не таким, как все.
Он усмехнулся, но заметив мой задумчивый взгляд, застывший на его плече, спросил:
- О чем вы думаете?
- Почему вы оставили ее здесь?
- Что вы имеете в виду?
- Почему вы оставили ее здесь, если она здорова? – Повторил я немного жестче, чтобы показать степень своего негодования.
- Я уже говорил, что это место – не тюрьма, а дом. Мы примем любого, кто захочет сюда прийти. Особенно тех, кто не способен жить во внешнем мире, общаться с людьми, решать проблемы и защищать себя.
- И сколько таких как она?
- За кого вы меня принимаете? Она одна, я уже говорил об этом. Она моя первая и последняя ошибка.
- Она знает, что вы все о ней знаете?
- Конечно.
- И она не хочет уходить?
- Думаю, нет.
- Почему?
- Спросите у нее.
- Вы разрешите мне с ней поговорить?
- Она сама этого хочет.
Что вообще происходило в этой больнице, я не мог понять. Люди крутились вокруг меня, словно я смог познать что-то, что не смогли они, словно я был для них каким-то поистине важным и неопровержимым героем. Идолом, своего рода. Меня это пугало сильнее всего.
Доктор связался с одним из санитаров и попросил вывести девушку из двадцать седьмой палаты в общую комнату. Когда мы прошли коридор и вышли в общую гостиную, Она сидела в самом центре на диване со скрещенным на коленях руками и практически безынтересным взглядом, падающим на узорчатый ковер. Знаете то чувство, когда вы заворачиваете за угол и перед вами случайно выскакивает огромная незнакомая собака? Сердце готовится выскочить из груди, дрожь пронзает все тело, а потом доходит до коленей в виде слабости, подкашивая их из стороны в сторону. Примерно это я почувствовал при виде нее.
Никто из персонала, напротив, не удивился, Доктор даже подтолкнул меня за плечо, как бы намекая проходить вперед. К Ней. Я робко направился в центр, шаркая ногами по вымытому до блеска кафелю, и присел прямо перед ней. Ее потрепанные темные волосы тяжело падали вниз и обрывались у самых плеч, не касаясь одежды. Осанка говорила о самоконтроле, а напряженный морщинистый лоб – о неугасаемой работе мыслей. Она внезапно дернула голову и взглянула на меня. Полная пустота. Вот что я увидел в ее голубых, как океан, глазах. Полнейшую, чистую, безупречную пустоту.
- ***, - сказал Доктор, который сел рядом с ней, отпустив к тому времени  санитаров, - можешь говорить.
- Спрашивайте, - сказал она спокойно,  обратившись ко мне.
Нет. Она совершенно не была похожа на девушку из моего сна. Та была как тень, которая бесшумно перемещалась по комнате и боялась показаться на виду. Эта выглядела такой уверенной и безмятежной, что невольно хотелось склонить голову и упасть на колени.
- Что произошло в тот вечер? – Это, наверное, единственное, что по-настоящему озадачило меня после прочтения дневника.
- Я пошла на ужин с Подругой и ее Сестрой. Не стану вдаваться в подробности, да вам и не будет интересно. Мы разговорились, как девочки. Я спросила, чем она планирует заниматься, сестра подруги. Она удивилась и сказала, что не собирается бросать музыку. А меня удивило именно это. Стало очень интересно, как она смогла найти свое призвание, скажем так. Она сказала, что родители «пихали» ее во всевозможные кружки, за что бы она не бралась, за спиной стояла мама, которая поощряла каждое ее увлечение, а когда ее родители заметили, что она безвылазно изучает уроки гитары в Интернете, отдали ее в музыкальную школу, которая собственно и стала ей вторым домом. Еще немного мы поговорили о моих несуществующих успехах, а потом разошлись.
- Вас это расстроило?
- Конечно. Я даже пожалела, что родилась в своей семье. Хотя, на самом деле, я жалела об этом еще раньше, но в тот вечер поняла, насколько это чувство искреннее. Просто представьте, что вы понятия не имеете, как жить и чем заниматься и ждете, чтобы ваши родители оказали вам должную поддержку, как наставники или как взрослые, в конце концов. А они только отмахиваются и просят поторопиться найти работу, создать семью и прочую ерунду традиционных устоев, в то время как у всего вашего окружения все совершенно по-другому, так, как хотелось бы вам.
Она замолчала.
- Это все?
Я произнес это в тот самый момент, когда она приоткрыла свои румяные губы, чтобы продолжить рассказ. Мой вопрос ее сбил. В ее взгляде проскочил укор, но также быстро исчез.
- После того разговора я вернулась домой и повалилась на кровать. Пролежала так, глядя в небо, весь вечер. В какой-то момент уснула, а наутро проснулась с температурой, слабостью в теле и красными глазами. Не знаю, как так получилось, но в таком состоянии я пребывала около недели. Я ни ела, ни пила, ни поднималась на ноги. Весь день лежала под одеялом при температуре 25, смотрела, куда приходилось, плакала и думала, думала, думала.
Она замолчала.
- О чем вы думали?
- О том, зачем я все это делала? Чьи ожидания я пыталась оправдать, если свои разочаровала с того самого момента, как поняла, что мне уже двадцать лет, а я так и не научилась ничему в этой жизни? Я бежала, как белка в колесе, и никто мне не сказал «стой, остановись, тебе незачем спешить, вдыхай, не торопись», никто не поддержал меня...
- Разве друзья вам это не говорили?
- Друзья? – Повторила она и снова замолчала на время. – Мне не друзей нужна была поддержка...
К ее уставшим, покрасневшим глазам поступили слезы, она сделала глоток, спрятав внутри свою боль. Не сказала больше ни слова, чтобы случайно не задрожал голос. И тут я понял, о чем она. Понял, потому что увидел в ее застывшем на полу, потухшем взгляде всплывающие воспоминания о родителях. Ей нужна была поддержка родителей. В тот момент, когда она была сломлена внутри, хоть и не понимала этого, ей просто нужны были родители. Человек даже в двадцать лет может оставаться ребенком. Не всем удается пережить одиночество в огромной семье и стать сильнее, взрослее и самостоятельнее. Кому-то поддержка нужна как воздух.
- Возможно, если бы они не наплевали на мое воспитание, я бы смогла чего-нибудь добиться. Или хотя бы понять...
- Понять что?
- Неважно, спрашивайте дальше.
- И вы... - начал я неуверенно, - и вы, не чувствую поддержки, потерялись в лабиринте собственных бесчисленных желаний?
- Нет, - отрезала она, - все мои занятия не были просто желаниями. Это были попытки успеть на уходящий поезд. Не все могут это увидеть, но я потерялась в лабиринте своего страха.
- Какого?
- Страха не реализоваться.
Она опустила голову к ногам. Положила одну ногу на другую, потом убрала обратно. Откинулась на спинку дивана и вновь выпрямилась. Ей было жутко неудобно в этом мире.
- Зачем вы тогда пришли сюда?
- Если честно, - сказал она как-то раздраженно, - на кого я по-вашему похожа?
Я с минуту помолчал, а потом заговорил.
- На ребенка.
- На ребенка? – Она вскинула бровь.
- Да, на ребенка, который как будто потерялся в чужом городе и не знает, что ему делать.
- А что же делать этому ребенку, по-вашему?
- Не знаю, найти взрослого и попросить помощи, наверное.
- А чем взрослый может помочь?
- Он объяснит, что делать...
- Именно, - прервала она, - эта больница – мой взрослый человек. Здесь все равны, и тебе не нужно что-то доказывать, чтобы выжить, куда-то бежать, как за этими стенами, где любая малейшая ошибка воспринимается как строго, словно у меня в руках есть сценарий своей жизни, а я отхожу от него. Это место принимает тебя таким, какой ты есть, без заслуг и достижений.
- Но ни один нормальный человек в здравом уме не решится прийти сюда добровольно, не решится поступить с собой таким образом! – Выкрикнул я, не выдержав всего это бреда. 
- Ваше утверждение абсурдно уже потому, что вы даже понятия не имеете, что значит  быть «нормальным».
- Вы сами виноваты в этом во всем, - бросил я так резко, что даже лицо Доктора, смиренно сидящего в углу дивана, искривилось в осуждающем удивлении.
- Я?
- Да. Зачем вы вообще все это делали? Брались за каждую мелкую ерунду, как будто вам нечем было занять свое время.
Она усмехнулась, скрестив руки на груди.
- Чем вы занимаетесь?
- Я журналист и по совместительству главный редактор газеты ***.
- Вам нравится?
- Я не понимаю, к чем это...
- Вам нравится ваша работа?
- Да.
- Чем она вас привлекает?
- Я не знаю. Я занимаюсь этим сколько себя помню и всегда буду заниматься. Это то, к чему у меня лежит душа, и словами такие вещи не объяснить.
- Вот поэтому вы меня и не понимаете. Потому что знаете, какого это, найти себя.
Она встала, собираясь уходить.
- Вы тоже способны найти себя. Вам было всего двадцать лет.
- Мне было всего двадцать лет, а я уже не могла преодолеть гнет со стороны требовательного общества и не менее требовательных родителей, которые взамен не давали абсолютно ничего и которые просто понятия не имели, зачем меня родили на этот свет. Если вы не знаете, какого это, то я за вас безмерно счастлива. И передайте поклон вашей матери за то, что помогла вам.
- Откуда вы знаете, что она помогла мне?
- До свидания. Ах да, мой вам совет, - сказал она, - если у вас будут дети, забудьте о всех ваших глупых ограничениях, запретах и рамках, которые навязывает ваша мораль и ваше окружение. Помните, что у этого ребенка есть своя собственная жизнь. Не подавите личность в спешке реализовать через него свои нереализованные мечты, и не забывайте, что он всегда будет нуждаться в вашей помощи. И никогда! Слышите?! Никогда не смейте торопить его. У него будет целая жизнь впереди. Он все успеет.
Она последний раз обвела меня своим пустым взглядом, затем дождалась санитара и прошла за ним в палату.
- Я вас проведу, - сказал Доктор, взяв меня за руку чуть выше локтя.
Мы вышли с ним на улицу. Я с жадностью вдохнул воздуха, словно этот разговор высосал из меня весь кислород. Я столько всего хотел с ней обсудить, о стольком поговорить! А мы просто поверхностно перекинулись парочкой красивых фраз! Но, наверное, некоторые вопросы должны оставаться в тени. Тогда я рвал и метал, но сейчас понимаю, что не всякую проблему стоит определять в рамки конкретики. Главное, огласить ее, предоставить на суд людей и оставить ее наедине с каждым из нас, чтобы дать хотя бы крохотную возможность подумать и найти решение.
- Доктор...
- Нет, - прервал он меня, но совсем не грубо, а скорее жалостливо, - я выполнил свою часть уговора. Больше на вопросы я отвечать не стану.
- Всего один, пожалуйста, - вымолил я с дрогнувшей в голосе злостью.
Он вздохнул, прижав губы, но все же кивнул.
- Вы сказали, что я пойму, почему вы поставили меня перед выбором между вашим интервью и разговором с пациенткой. Но сейчас я не могу трезво мыслить, поэтому не понимаю.
- Потому что история этой девушки ставит жирное клеймо на моем опыте и на моем имени. И говорить о своей работе, о своем профессионализме и о престиже этого места дальше было бы просто глупо и неоправданно.
Я понимающе кивнул. Попрощался с ним и ушел. Но на выходе вдруг вспомнил кое-что.
- Доктор...
Он не двинулся с места, провожал меня взглядом, как делал это каждый раз, когда я приезжал сюда.
- Да?
- Понимание, - сказал я, - самое главное в жизни – это понимание.
Он молча улыбнулся, развернулся и зашагал внутрь. Теперь уже я провожал его спину своим опечаленным взглядом.
Автобус приехал намного позже, чем я ожидал. К тому времени начался дождь, который вырос в ливень и под которым я промок до самой ниточки. Сидел на этой треснутой скамейке, как в самый первый день, смотрел на психиатрическую больницу и промокал. Погода насмехалась надо мной, это было понятно. Теперь-то я не выглядел тем самым идолом, каким возомнил себя перед разговором с Девушкой. Теперь я был потрепанным клише к ограниченным взглядом на мир. По крайней мере, я чувствовал себя таковым. Некоторые чувства поддаются описанию, но совершенно не поддаются пониманию.
Наверное, именно эта история побудила меня видеть в людях нечто большее, чем отражается в их внешности, смотреть им в душу и оценивать их с радикальным скептицизмом.
Кто эти люди вокруг? Как они живут? Все ли у них хорошо? Или, может, у каждого из них есть свой собственный дневник, в котором хранятся самые приятные и болезненные воспоминания? О чем они думают, когда просыпаются? Чем они занимаются? И нравится ли им это? Есть ли у них поддержка, и смогли ли они, наконец, найти себя? Все эти вопросы теперь бесконечно крутятся в моей голове как водоворот, всасывая силы, бодрость и здравый смысл.
«Кто бы мог подумать, что можно убить человека, не лишив его жизни.»