Мразь

твари

Гук знает о них. Он осведомлен о том наблюдении. Они следят за каждым его шагом. Гук чувствует их наблюдение даже сидя на толчке. А тот, живущий в его запястьях, продолжает драть буквы изнутри и размазывать ненужную жидкость снаружи. У Чонгука сводит челюсть от постоянного скрежета. Он больше не чувствует собственного сердца и думает, что ну хоть что-то хорошее. Потому что хоть эта дико-заёбывающая его боль наконец поутихла. Или умерла? Без разницы.

Главное — больше не беспокоит. У Гука и без того хватает проблем. У Чона раздражение переходит грани. Оно плавит изнутри. Он выходит из туалета и оседает в коридоре. До выделенной ему комнаты метров пять, но Гук не в силах до нее дойти. И, вообще-то, туалет есть и в комнате, но он зачем-то выходит в тот, что в коридоре. Ему кажется, что оно, то что в запястьях, словно размножилось внутри, взяло в руки наточенную до идеала косу и теперь со всего размаха бьет ею по его костям. По всем одновременно. Вот оно. Секундой назад в черепушке. Парень слышит звук ее тупых ударов, чувствует, как некто со всего размаха колотит по твердой поверхности, пытаясь проломить кости, словно то орех. Но выбравший, кажется, неправильный, твердый предмет для этого непростого дела. И тут же вот он: уже у ребра, у шестого слева и одиннадцатого справа, у таза, у бедренной кости, в коленях, у кости между пальцев и на мизинце, а там уж и вовсе пытается вывернуть кость. Все изнутри. Точно и больно до воя. Снаружи ничего этого не видно. Те издевательства внутри его тела не имеют свидетелей, и Гук знает, именно из-за этого ему не верят. Эти ебучие крысы расхаживающие туда-сюда, не понимают, что вдох снега мог бы облегчить тот процесс, снести лавиной облегчения этих тварей внутри. Никто этого не понимает. Они лишь наблюдают, словно Гук лабораторная крыса. Парень не может встать, и возникает чувство, что кто-то еще и надавливает сверху. Чон скребет по полу, по этому их паркету цвета шоколада. Или цвета грязи, а быть может и не цвет это вовсе, а и есть та самая грязь. Усмехающееся над ним болото, в котором прямо сейчас парень тонет. Неважно, Чонгук хочет передрать его к чертям, сука, весь пол или болото. Что это? Поебать, все это передрать. Разодрать. Уничтожить. Хочется кричать и плакать. А эти чертовы бинты, они снова красные и пахнут гребанными ягодами и порой кажется, что и не кровь это сочится под бинтами, а этот ненавистный парнем вишневый сок.

«Когда же это уже кончится?»       

Парень вдруг ощущает прикосновение. Гука, кажется, пытаются поднять с пола. Один из этих бугаев, ну точно он. Тот, что пытается помочь ему что ли? Чонгука трясет, как же он все это ненавидит. Ненавидит их всех. И потому он плюет на последствия. В прямом смысле выплевывает все свое раздражение в лицо человека, пытающегося отодрать его от пола. Ему нужен снег. Ему нужен свисток блаженства. Его райский кокс, а не эта лицемерная попытка помощи. Ему, сука, нужен его прежний глоток. Его все заебали, до тошноты, до нервных спазмов. Его тянет блевать от их рож. Он соскучился по своему любимому столу, по своим послушным игрушкам. Блять, он хочет хорошенько потрахаться, и с удовольствием трахнул бы сейчас пятерых, убежден он в мыслях, хотя и подняться в данный момент не способен. Он не может спать из-за всего этого. У него эта хрень, которую вроде называют бессонницей, а вроде нет, ведь то, что у парня — намного хуже, и поэтому в последнее время он рвет простыни. Потому что хуже, а никто не понимает. «Чего эти бляди, — во главе с его предками и этим уебком Намджуном, — добиваются?»