Tightrope

This Is Me

Тугой узел галстука непривычно врезался в горло. Адриан нервно оттянул его, надеясь вдохнуть свободнее. Не получилось.

Он уже давным-давно вырос из своей старой одежды: нарядный жилет трещал по швам, а фрак боле не сидел на широких плечах. Казалось, что стоит выпрямить спину — и он разойдётся.

Впервые за долгое время идеально выбритый, Адриан одновременно чувствовал себя и нагим и скованным — старыми правилами и порядками, которые он должен был впитать в себя с вместе молоком матери, но не смог. Был слишком свободолюбив для древнего консервативного французского рода, где и от париков-то отказались всего с десяток лет назад, хотя вся остальная часть Европы уже давно прониклась сдержанным дендизмом.

Адриан не хотел жить в клетке, слепо следуя придуманным кем-то заветам, а в отчем доме пришлось бы. Поэтому он принял спокойное и взвешенное решение — уйти и зарабатывать на жизнь самостоятельно. Отец отнёсся к намерению младшего сына весьма холодно. Просто никогда не относился к нему, как к своему прямому наследнику, считал его некой ошибкой природу, и все свои надежды возлагал на старшего сына — Феликса, который точно пошёл в их породу. Такой статный, собранный и строгий, он смог бы продолжить семейный род так, как надо.

Но судьба распорядилась иначе.

Феликс Агрест скоропостижно скончался вследствие горячки, не растеряв, тем не менее, в беспамятстве своего изящества. Он уснул, оставив крепкого, но уже немолодого отца наедине с проблемами.

И тогда Габриэль вспомнил о своём младшем сыне, который очень кстати спустя несколько лет отсутствия наконец вернулся в Европу, соскучившись по родному парижскому антуражу.

Несмотря на свой необузданный (по мнению большинства) нрав, в Адриане был силён голос крови, поэтому он прибыл в отцовскую резиденцию сразу же, как только у него появилась на то возможность.

Сняв маску циркового артиста-лихача и фальшивые смехотворные уши, к которым он уже успел изрядно прикипеть. Оставив позади ту единственную девушку, которой своей простотой удалось дотронуться до струн его души.

Адриан сжал руку в кулак до боли в костяшках, потому что от легкой и фривольной жизни оказалось совершенно непросто отказаться. Там были слепящий глаза свет огней, восторженные крики публики, удобная одежда и разговоры с Маринетт в ночи. Тут его снова приветствовали формальности, этикет и фальшивые улыбки, а удушливый запах одеколона проникал под самую кожу, вызывая рой мурашек.