Параноидальный митоз

Глава IV

      Мы весело направлялись навстречу к приключениям. Киф взял с собой мячик, который ему сделал его отец, Рикерт отвечал за перекус, а Элька, самая младшая из нас, ни за что не отвечала, но плелась медленнее всех.
     — Живей давай! — бросил ей Рикерт. Он был самым старшим и сильным. Когда он рядом, мы никого не боимся, потому что он никого не боится. Он так говорит.
     В итоге Рикерту пришлось нести Эльку на спине. Киф заметил, что она заснула, и сказал:
     — Наверное, ее не надо было брать с собой. Матушка говорила, что на заброшенной Окраине очень опасно. Мне не нужны лишние проблемы.
     — Да, я тоже так думаю, — негромко согласился Рикерт. — В девять лет она должна мамаше помогать, а не на заброшках локти кусать.
     — Но уже поздно об этом думать, братья, — сказал я. — Раз уж она с нами, будем за ней присматривать. Среднего не дано.
     — И то верно, — вздохнул Киф.
    
     — Мы бредем уже с час, — жаловался Киф. — Ну когда начнется эта дурацкая Окраина?
     — Да скоро, скоро, потерпи еще. Кто ждет многого, дождется и малого! — Я случайно повысил голос и разбудил Эльку.
     — А?
     — Ну, зато мне не придется тащить ее на спине весь оставшийся путь. Все, слезай, мелочь.
     — На, Элька, я оставил тебе пирожок.
     — Спасибо, Брай. Жаль у меня нет старшего брата. Как бы я хотела, чтобы он был прямо как ты!
     — Ага, я такой.

     Элька все так же отставала, Киф вымученно тащил ноги; лучше всего держались я и, конечно же, Рикерт. Еще где-то через полверсты мы наконец дошли до Окраины.
     — Фу-ух, — протянул Рикерт, выгибая спину. — Чувствую себя стариком, ей-богу.
     — Я устала.
     — Я тоже отдохну, — сказал измученный Киф. — Все равно времени полно.
     Я устал меньше остальных, поэтому сообщил, что пойду осмотреться, чтоб отыскать классное местечко. Рикерт бросил: «Валяй», потому что он за меня не отвечал.
     Вокруг были обставлены старые-старые бревенчатые домишки, некоторые из которых уже успели обрасти густым мхом. Около них валялись разные принадлежности: от поломанных корыт до конского остова. Тропинки не выглядели истоптанными, а траву давно никто не косил. Я обходил каждый домик в надежде найти что-нибудь интересное, но пока что ничего путного я так и не нашел. Внутри самих домов тоже ничего, кроме признаков обветшалости. Пройдя с десяток домов, я бросил взгляд на самый старый из всех. И черный, и зеленый одновременно, дрожащий и обугленный. Я встал поодаль от него. Мне не очень хотелось заглядывать внутрь, так что я решил поглазеть на его крыльцо. Выбежав со спины лачуги, я не заметил торчащий из соседнего дома деревянный брус, споткнулся – и упал. Я ушибся, но больше всего досталось моей ноге – она вывихнулась и немного побаливала. Я поднялся, допрыгав до более открытого участка, к которому все дома повернуты лицевой стороной, и сел передохнуть. Занятый делом, я услышал за спиной нечастые шорохи по песчаной земле. Любопытство заставило меня обернуться. А обернувшись, я увидел  невыносимо воняющего и тупо улыбающегося в полдюжины кривых зубов седого дедушку, загородившего собой солнечный свет и одетого в рваные обноски. Но от его появления меня почему-то охватил неописуемый ужас.
     — Пиве-ет, — довольно протянул он. Мое тело тут же сковало, я потерял способность говорить, и мне стало резко не хватать вездесущего воздуха. — А почиму-у ты одын?
     Что? В чем дело? Почему я не могу шевельнуться? Что в нем такого страшного? Чего я боюсь? Это ведь все лишь вонючий старик! Ха-ха... Но почему я не могу сомкнуть челюсти?
     — Мальчщик, хочшь послушть мью сторию, кык я стался одын? Пдем с мной дымой, мальчщик, я тбя угосчу сладстьми. — Он говорил словно парализованный, но не это меня пугало.
     — Пдем, не бося. — Он грубо схватил своей грязной рукой, покрытой трещинами, мою и куда-то поволок меня, будто мешок картошки. Я был не в состоянии дать хоть какой-то отпор.
     — Вн та мой до-ом, — не оборачиваясь сказал он. Я не мог оторвать взгляд от его дряблой пыльной спины, как не может оторвать взгляд от пола провинившийся ребенок, стоящий перед родителями.
     Внутри меня пролетали мысли: что делать, куда бежать и отчего я боюсь. Мысли так быстро скакали, что я даже не заметил, как оказался на крыльце ветхого, еле стоящего на твердой земле дома. Того самого, покрытого слоем копоти.
     — Тьбе не нравца?
     Я набрал немножко смелости, чтобы лишь робко сказать «нет». Тогда он перестал улыбаться.
     — Тык все говурат. — Старик почти дотащил меня до двери. И голос, и хватка его стали еще грубее. Он был старым, но очень сильным.
     «Что за невозможная вонь?», — мелькнуло у меня в голове перед порогом дома.
     Когда старик наконец затащил меня внутрь, мне будто оборвали все двигательные суставы. Ослепительное свечение солнца резко сменилось полным мраком, давящим со всех сторон. Я забыл, как дышать и моргать.
     — Вот сьдесь зживу я и мья семя.
     Внутри рассыпавшейся лачуги смердело потом, жиром, уриной, отходами и гниющим мясом. Всюду валялись ржавые гвозди и ошметки ткани, пол был и скользким, и липким, а на стенах вместо обоев или картин показывались приколоченные к ним кишки, желудок и другие органы – словно сегодня какой-то праздник, но внутренности здесь в качестве мишуры.
     — Хочшь кушыть, мальчщик? Я мугу подлица с тбой, во-от. — Он отошел, чтобы открыть гарнитурный ящик, и достал оттуда обрубок посиневшей руки, сказав: «У мня що сталось, мальчщик». Тогда я понял наверняка: висячие на стенах органы – человеческие. Я было вздумал сбежать, но от осознания того, где я нахожусь, тело вмиг оцепенело и окончательно перестало реагировать на мои команды.
      Старик подошел и протянул кусок гнилой плоти. Я смог только нервно отрицательно помотать головой, на что он пообещал, что я скоро передумаю, и забросил конечность обратно в ящик. Мои пальцы рук, которыми я опирался об пол, инстинктивно поползли в сторону двери, вслед за ними стали медленно смещаться и мои ноги. «Тихо и не быстро, тихо и не быстро», — про себя повторял я.
     — Эта хука моэй внучги, — бубнил старик, что-то перебирающий в шкафчиках. — Я любыл ее. Она мня – не-ет. И семя нет. Но тык было не всыгда. Мня любыли, и я любыл. Пытом мня позвали на фонт. Кыгда я вырнуся, бабки не бла. Я плакл. Пытом случана убыл собаку внучги. Топохом. Не мугу нати... Она плакла. Я тозже плакл. Она стала не любыть мня. Тыгда я убыл ее. Мня стал не любыть ся семя. Тыгда я убыл семю. Дочику, два внучига, зятьга. Я праталса и сылно плакл от горе. Мня скали, и я пратаца тут. То-то тут был, я их убывал. И я не гладал, кыгда убывал. И чечас не гладаю. — Старик рассказывал это с глупым, но тоскливым лицом, сидя напротив меня на стуле и почесывая густую седую и неухоженную бороду.
     Я почти собрался с духом, чтобы встать и побежать. Мое лицо окропилось потом от выжидания момента, а дыхание уравновешивалось. Старик снова вяло вздохнул:
     — Не мугу нати-и... — Он расстроился как маленький ребенок.
     Я резко рванул к двери, попытался открыть ее, но у меня не получилось. Меня охватила паника. Все видимые окна были заколочены досками, а дверь наглухо заперта. Старик по-прежнему недвижно сидел на дряхлом стуле и тосковал, пока я судорожно дергал дверную ручку. Мои попытки ничем хорошим не закончились, поэтому я метнулся в соседнюю, еще более мрачную комнату, в которой воняло еще сильнее, чем в коридорной. В комнате была кромешная темень, поэтому пришлось искать все возможные лазейки на ощупь, вслепую. Я трогал все подряд, пока вдруг не нащупал пригвожденное к стене распятое холодное тельце ребенка. У комнатного входа стоял оскаливший редкие зубы старик с массивным топором в руках. Я почувствовал, как он стремительно приближался ко мне, но из-за полной темноты его не было видно. Я не двигался – я дрожал. В воздухе звякнул тяжелый замах над моей головой. Дзынь...
     — Бей... Бей... Бей! — доносились многочисленные крики. — Бей! Бей!
     Почему-то я лежу на холодной земле. Вокруг трепещет толпа школьников всех мастей и возрастов. Кто этот человек передо мной?
     — Какого черта?! — выкрикнул он. За этими словами последовал увесистый пинок ногой в мой живот. Я скорчился от боли. — Ты понимаешь, что творишь? — Кричал он.
     — Да в чем дело? — простонал я.
     — Ты еще спрашиваешь, в чем, ублюдок? — Он снова меня пнул. Я хотел спросить, что я сделал и почему меня избивают, но удар пришелся на солнечное сплетение, так что сказать мне ничего не удалось. Обидчик спустился ниже к моему лицу и, преисполненный злобы, сказал:
     — Чтобы я больше никогда не видел тебя в этой школе. — Это был Рикерт.
     — Кх, кх, Рик?
     — Ты меня слышал. — Рикерт ушел – толпа осталась. Изо рта и носа текла кровь, освещенная вспышками камер телефонов. Всюду были слышны щелчки фотосъемки, ребяческие насмешки и девчачьи толки. Видимо, пока есть тот, кто плачет, всегда будет и тот, кто смеется.