О СМЕРТИ.

5. Я не могу умереть. Черепаха смерти.

Собственно, откуда мы знаем, что мы умрем? Из наблюдения за смертью других людей. Но ведь умирают они. Тот, кто умирает, всегда в третьем лице. А первое лицо и смерть несовместимы, во всяком случае, такого опыта на свете еще нет. За одним исключением. Но тот, кто мог сказать о себе "я умер" - он же и воскрес. Так что смерть в первом лице оказывается неотделимой от воскресения.

Это очень важно понять; смерть - грамматическая категория третьего лица, как местоимение "он". То, что можно сказать о ком-то, нельзя сказать о себе. О себе можно сказать (и то лишь на основании единичного опыта): я умер и воскрес. Т.е. вполне возможно, что для первого лица, для "меня", вообще нет смерти. Глагол бытия тоже подлежит спряжению, и смерть - это переход из 1-го лица в 3-е. "Я" не умираю, но перехожу в "он", а это и есть смерть, подобно тому как пeреход из "он" в "я" было рождением. Очнуться, найти себя уже рожденным - это и значит перейти в форму "я" из формы "он". Оттого, возможно, мы и не помним себя, что были не собой, а кем-то, в 3-ем лице.

Тогда умерший - это уже не "я", a "он", что соответствует отчужденному виденью своего тела на операционном столе, о чем сообщают прошедшие опыт клинической смерти (книга Раймонда Муди "Жизнь после жизни"). То, что в третьем лице предстает смертью, в первом лице, т.е. для меня самого, а не окружающих, может представать продолжением жизни, точнее, того, что по отношению к смерти называется "жизнь".

Я так же не могу умереть, как не могу заглянуть в собственные глаза. Могу - но лишь в своем зеркальном отражении, которое мною, конечно же, не является. Еще меньше являются мною другие люди, в смерти которых я вижу заведомое отражение (предсказание) своей грядущей смерти.

У Толстого в "Смерти Ивана Ильича" есть интересное и как бы не вполне явное противоречие. И. И. раньше знал о смерти только то, что люди умирают, что вообще человек смертен. Из учебника логики: "Кай - человек, люди смертны, потому Кай смертен". И вот, заболев, он впервые понял, что это ложь, что смерть относится не к какому-то абстрактному Каю, но к нему лично, что это он умрет, тот самый Ванечка, который помнит шелест платья своей матери, помнит и знает то, чего никто в мире не знает и не узнает никогда. Этой правды он не может даже осознать до конца. Но потом, когда смерть и в самом деле подступает к нему вплотную и он проваливается в темноту, вдруг через какие-то наплывы и барахтанье в черном мешке появляется свет и оказывается, что именно для него, умирающего, смерти нет. "Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет". [8]

Толстой забыл указать, что глупый учебник логики оказался прав. Смерть существует только для Кая, для человека вообще, для всех людей, кроме меня. Для меня, Ванечки, смерти нет.

Знают ли умершие, что они уже умерли? И откуда живой знает, что он еще жив? По качнувшейся платформе, мелькающим деревьям узнаешь движение поезда. Но жизнь - такой поезд, который едет вместе с платформой и деревьями, и потому нет гарантии, что заметна будет остановка.

Умирание так же неуловимо для нас, как переход из яви в сон. Миг засыпания нельзя поймать, даже если только на нем и сосредоточиться, - всегда проскользнешь мимо и очутишься уже во сне или в следующем пробуждении. Это похоже на зеноновскую апорию о том, что Ахиллес никогда не сможет догнать черепаху. За любой отмеченный промежуток времени, пока Ахиллес будет ее догонять, черепаха успеет продвинуться вперед, и значит, разрыв между ними будет только бесконечно сокращаться. Так и сон, и смерть всегда чуть впереди сознания, наблюдающего за собственным засыпанием или умиранием....