🥀Записки депрессника🥀

Глава 14 "Пианино, агония и воспоминания"

Я очнулась в постели с рядом сидящим на стуле Джоном. У меня чертовски болела голова, а со лба стекал пот. Мужчина стирал его с моего лица в то время, как я в лихорадочном состоянии не могла увидеть даже его силуэт. Мои руки жутко тряслись, пальцы стали ярко-пунцового цвета и безвольно стучали по простыне. Тогда мне показалось, что такова моя кончина, агония настигала меня уже не раз за последние года, но сейчас она не была похожа на мираж. Температура отчётливо чувствовалась во всё изнеможённом теле. Судороги лишь усугубляли состояние, но Джон был спокоен, как никогда. Он протянул свою руку и сказал идти за ним. Я еле держалась на ногах и постоянно падала, но мужчина крепко придерживал меня за талию. Джон вёл меня по какому-то полупустому коридору. Запах смрада разносился по всем окрестностям, и мигающая лампа на потолке только сильнее вселяла испуг. Я шла, спотыкаясь о неровности пола, все мои босые ноги были изранены камнями, а сырость добавляла неловкости и заставляла скользить ещё больше. Испытание вечного лабиринта продлилось около двадцати минут, после чего мы оказались в зале. Большая люстра свисала с  потолка почти до самого паркета, пустое помещение было наполнено эхом тишины. Я ничего не понимала, но полностью доверяла и без того молчаливому Джону. Он наклонился и протянул мне руку вновь, и я ответила тем же жестом. Моё любопытство глушили тоска и апатия, отчего я не выражала никаких эмоций. Мужчина начал вальсировать, вводя меня в ещё большее непонимание происходящего. Я опёрлась о его плечо и в попытках не свалиться на пол, вцепилась в его спину. Облокотившись, я почувствовала до боли знакомый запах мужского парфюма. Мгновенье, и всё наполнилось музыкой. Пианист не жалел своих пальцев и стирал их в кровь о клавиши музыкального инструмента, впрочем, он был верен своему делу и не замечал такой мелочи. По пианино стекали капли алой жидкости, но это не вызвало жалости или отвращения,  лишь напомнило о моём прошлом. В детстве мачеха обучала меня игре на этом инструменте. Когда она злилась на меня, то закрывала крышку пианино несмотря на то, что там были мои руки. Несколько раз я ломала по её вине пальцы, однако всем было безразлично, и я видела выход только в том, чтобы видеть в боли приятное ощущение. Мой мазохизм никогда не проявлялся, да о нём, собственно, никто и не знал, просто позднее я начала получать какое-то приятное чувство от этой боли. От этого кровь, стекающая и капающая на пол, казалась привычным делом, в чём я видела долю чего-то прекрасного, пускай это звучит так дерзко и странно. Вновь вернувшись мысленно в зал, я рассмотрела остальных танцоров, они не замечали нас, однако это было совсем неважно сейчас. Я привыкла к танцу с Джоном и уже не боялась стоять на своих собственных ногах. Вдруг музыка прервалась, и кто-то ласково и отдалённо позвал меня моим именем: "Гретель". Это мог быть лишь единственный человек во всём свете, который использовал именно эту форму слова Маргарет, словно ударом обуха меня вернуло в свою реальность. Я обернулась и увидела Готтфрида, который смеясь своей скромной улыбкой, заставил вспыхнуть в моём сознании старые чувства. Я побежала к нему навстречу и уже меньше, чем через минуту была у него в объятьях. Он был молод, как будто мы перенеслись в прошлое, и нам снова было по двадцать пять. Я осмотрелась и поняла, что на мне надето коктейльное платье, которое я надевала двадцать лет тому назад на бал в честь выпуска из университета. Всё казалось слишком реальным, чтобы понять, что это всего лишь очередное воспоминание. Я танцевала как тогда, глядя на Готтфрида влюблёнными глазами без ненависти и боли. К тому времени мне удалось вылечить его от зависимости, только потому что в один вечер он пришёл ко мне в слезах и умолял помочь ему. Его глаза никогда не выражали столько боли, но в тот момент он сам решил, что ему нужно отколоться. У нас было две попытки, к счастью, вторая оказалась удачной. Многое причиняло в моей жизни боль, но смотреть как страдает твой возлюбленный порой становилось невыносимо. Меня тошнило от его судорог и беспощадных криков, истязающих мою душу. Я металась из уборной к нему в постель, где Готтфрид был без сил. Тогда я увидела, как выглядит агония, и, пожалуй, это и была бы она, если бы не мужество моего бывшего супруга. Я не могла ничего есть и вскоре мой вес не превышал девяносто двух фунтов, но это было ничто против истощения Готтфрида. Даже сейчас мой разум не может предположить, как было тяжело бедному юноше.
Я

вновь вернулась в зал, где мы кружились без остановки в вальсе. Серо-голубые, почти лазурные глаза Готтфрида сопровождали меня и проникали куда-то глубже, чем сама душа. Он был благодарен, но его держали не любовь, а лишь только долг передо мной, ведь я сама привязала его к себе. Когда сейчас я думаю об этом, то нахожу в своём поступке омерзительность, но тогда я не желала слышать ничего об этом и была пленена самим Готтфридом.
Вальс кажется таким безмятежным и бесконечным, что я забываю обо всём напрочь, и это делает мне услугу. Но что-то не так, и скоро я это пойму. Лица присутствующих меняются, в них виден страх и океан криков заливает музыку в зале. Пред нами явился образ мёртвой Эмили, кишащий жуками подле её ног и бабочками, которые сплели венец возле её шеи. Гости перепуганы и выбегают из помещения, пробираясь сквозь лабиринты здания. Эмили полыхает огнём, который завораживает и в то же время потрясает испуганные души. Готтфрид исчезает так, словно его и не было никогда раньше, а Эмили становится всё ближе. Это невероятно терзает моё сознание и вырывает из сна-воспоминания.