Тремор и травмы

Часть 3. Авокадо и зелёные яблоки

Сегодня он выглядит гораздо хуже, чем вчера.

Я в онемении замираю на пороге медицинского кабинета, с ужасом рассматривая Антона. На него словно надели маску. Ну не может лицо живого человека выглядеть таким ... неживым. За ночь его кожа приобрела опасный синеватый оттенок, а под глазами и вовсе почти почернела. Губы, бледные, сухие и разбитые, начали трескаться в тех местах, которые уцелели в драке. Головная повязка насквозь пропиталась кровью, а волосы стали совсем темными от нее, резко контрастируя с белым бинтом. Если вчера Шастун весьма романтично походил на фарфоровую куклу, то сегодня слишком живо напоминает мертвеца. Рассеченная бровь распухла и теперь нависает над глазом, создавая интересную симметрию живописному бордовому фингалу.

Я не врач, но даже для меня очевидно, что налицо все признаки сильного сотрясения мозга и кровопотери, о чем свидетельствовала прямо-таки могильная бледность Шастуна. Вчерашний беглый диагноз Валентины Семеновны, похоже, оказался верен. Как и ее настойчивая просьба перевести Антона в больницу.

Подхожу ближе, стараясь не разбудить пострадавшего. Он вообще дышит? Лежит настолько неподвижно, что мне становится немного жутко. Осторожно подношу ладонь к лицу Антона и с облегчением ощущаю, как кожу щекочет едва заметное движение воздуха.

Аккуратно присаживаюсь на стул, видимо, принесенный все той же Валентиной Семеновной. До начала занятий остается еще двадцать минут. Все сейчас на завтраке, поэтому вряд ли кто-то придет навестить Антона. Да и вообще, придет ли к нему хоть кто-нибудь? Очевидно, что Шастун - далеко не душа компании, и вообще не самый коммуникабельный человек. Что в принципе, понятно. В нашей стране не особенно жалуют представителей меньшинств, а точнее сказать - не жалуют вовсе. А уж в такой специфической, обособленной среде, как детский дом, где озлобленные, порой абсолютно беспринципные подростки правят бал, а воспитателям чаще всего проще закрыть глаза на внутренние конфликты, чем пытаться разрешить их - тем более.

На что же Антон рассчитывал, раскрываясь? Этот момент упорно не желал укладываться у меня в голове. Бахвальство? Желание выделиться из толпы? Хотел кому-то что-то доказать? Но и на то, и на другое, и на третье можно было найти миллион других, более действенных методов.

Антон поворачивает голову в мою сторону, чуть нахмурившись и с трудом сглотнув. Он все еще спит, но ресницы уже слегка подрагивают. Я замираю и не отвожу от него взгляда. Отпускаю мысли и вопросы, яростно терзающие меня изнутри уже много дней, и просто смотрю на Антона. Сейчас он выглядит болезненно хрупким. Тонкие руки лежат поверх одеяла, переплетенные паутиной чуть заметных голубоватых вен. У него очень длинные пальцы, аккуратные ногти, узкие, даже изящные запястья. Красивые руки. Массивные кольца и браслеты странно дополняют общую картину, смотрятся грубовато, но почему-то очень уместно, хоть мне они все еще не нравятся.