Потерянный

23. За порогом девяти с половиной

Форт Челюскин, острошпильная черная громадина, полуразрушенная и вздыбленная по разбитому берегу, выглядит, будто недособранная от скуки крепость из лего.

Воздух идет рябью от жара сквозь стекла бинокля, а цвет у неба не как на детских рисунках, ярко-рыжим карандашом по белой-белой бумаге, — а грязно-серый, с примесью противной желтизны. Не красивое, не ужасающее, не похожее ни капли на небо с картины «Гибель Помпеи», которую в детском доме показывали на старом жужжащем проекторе на уроках докатастрофной истории.

Может, именно потому, такой нелепый на фоне бедствия древних римлян, форт внушает куда больше подсушенного ожиданием страха.

Опаснее всего. Недооцененный риск.

Из горла Егора вырывается нервный смешок — наверное, глупо, что он научился этому от неопознанных лесных грибов, которыми блевал всю дорогу до побережья Карского моря.

Никита и Герман переглядываются мрачно, передавая друг другу бинокль и склоняя попеременно головы к мутному дисплею тепловизора дальнего действия.

И в Егоре снова, как и всякий раз в подобные моменты, вскипает детская колючая обида — они никогда не говорят ему прямо, если считают единодушно, что дело дрянь. Только пересматриваются многозначительно и долго, будто молча спорят глазами. Герман еще и кривится показательно и кивает, думая, видно, что Егор не заметит, в его сторону.

«Собрался тащить его в самое пекло? — так и читается в жесте. — И кто будет менять ему подгузник?»

После кто-то из них обычно бросает небрежно «Не пойдем, нет смысла рвать жопу — поставили низкую цену», но Егор знает, что дело не в бабках и не в простой философии наемного отряда. Дело в том, что Никита и Герман опекают его, как ребенка, потому что он младше обоих на год, но даже злосчастный год, полный боев, прокладывает между ними целую вечность.

— Мы должны им помочь, — говорит Егор, вглядываясь в мутную полоску горизонта так, без бинокля, прищурив глаза. Столбы дыма растут над башнями форта ужасающе быстро, и потому каждая минута, что они медлят, наблюдая с холма, кажется преступно долгой — непозволительной. Егор оборачивается на Германа, цепляет ярый протест в его больших темных глазах и линии упрямо поджатых губ. Выкрикивает запальчиво единственное, что приходит на ум: — Я не ребенок! Я справлюсь!