Обдающие холодом слова из-под ног землю вырывают, услышанное оглушительным ударом парализует, пока твоя мама беззаботно смеется, будучи уверенной в том, что Чонгук не позволил бы себе наглости прикоснуться к тебе. Вот только мужчина звучал совсем неуверенно, сказанное им не внушало доверия, а в голосе слышна толика сомнения и дрожь, которую мать решает проигнорировать, бросая короткий взор на помявшегося друга.
— Собирайся, нужно ехать, — она не в настроении, но голос от этого своей мягкости не теряет. Ты срываешься с места, стоило матери повторить просьбу быть побыстрее, проходя мимо грубо задеваешь плечо Чона, одним этим жестом показывая, как гадко поступил и плюнул в душу, а он ничего и не предпринимает, не бежит за тобой, пытаясь объясниться — у него другие планы. Около пятнадцати минут теряешь на сборку вещей, без разбора неаккуратно закидывая их в чемодан, очищаешь все ванные полки и прикроватные тумбы от своих принадлежностей, не оставляя ничего, что может вскоре напомнить о тебе. Обида и печаль сердце в тиски сжимают, выдавливая оттуда всю любовь и трепет, оставляют в нем лишь звенящую пустоту, окутанную мраком от злобы неистовой, с корнем выдергивают Чонгука со всеми его слащавыми словами и бесполезными обещаниями. Ты мужественно принимаешь далеко не сказочную реальность. Былые грезы и девичьи мечты вдребезги на глазах разбиваются, жестокая правда жизни с горьким привкусом смертельный яд по жилам пускает, отравляя. Уверовав в искреннюю любовь мужчины, больнее всего осознавать её недействительность, понимать, что обманули и пустили пыль в глаза ради собственной выгоды, чтобы избавиться от удушающего одиночества, но слёзы всё никак не норовят плеснуть из наполненных гневом глаз. Бесшумно подходишь к сладко посапывающей малышке, расплываешься в нежной улыбке глядя на чудо, засевшее в сердце так глубоко, маленькое счастье, ставшее неотъемлемой частью твоей жизни, и целуешь её невесомо в лобик. Уже скучаешь, не успев уйти, шепчешь что-то о скорой встрече, поглаживая пухленькую детскую щечку, и покидаешь комнату с тяжелым сердцем, не попрощавшись и даже не обернувшись на Чонгука, хлопаешь входной дверью под непонимающий взгляд матери, загружаешь в багажник вещи и садишься в такси, гулко сглатывая омерзительный комок в горле. Следом в машину садится мама, ручкой машет на прощание и наклоняется к тебе одну бровь выгибая.
— Ты чего злая такая?
— Ничего, — выплевываешь язвительно с колким оскалом, стараешься в руках себя держать, не выпалить неосторожно то, чего Чонгук по всей видимости забоялся, и ловишь себя на мысли, что теперь ненавидишь это слово, неприятно въевшееся в сознание. Дорога домой сопровождается гробовой тишиной, никто из вас не проронил ни слова за всё время, вы затерялись совсем в собственных мыслях, подпитывая обиды беспрестанно воспроизводящимися в голове воспоминаниями, и если прислушаться, то можно услышать лязг падающих осколков разбитого сердца. Мама не начинает разговор о своем горе, не говорит, что была обманута, не напоминает о своей разочарованности в мужчине, как и ты о своей, она лишь так же молча проходит в свою комнату и запирает за собой дверь. Ты бы побеспокоилась за нее, вытянула бы из её больного сердца всё отчаяние, однако собственное состояние и подавленность просто-напросто не позволит выслушать чужие горести, потому что медленно и безвозвратно рассыпаешься на мелкие крупицы, неспособная помочь самой себе. Телефон не разрывается от сообщений, как хотелось бы, Чонгук не звонит и не дает о себе знать до глубокой ночи, несмотря на то, что ты ждешь. Всем сердцем ждешь и надеешься. Только вот, надежды твои напрасны, а ожидание невыносимо болезненное. Три дня длятся целую вечность, и чувство ненужности едко заполняет всё огорченное нутро, мысли о безразличии Чонгука к твоей персоне подкрадываются скользко, из-за спины, цепко хватаясь за уязвимые точки твоего сильного «я». Ты ломаешься, треском громким на части разваливаешься, наблюдая разрушение внутреннего мира, что Чон старательно украшал и яркими красками разрисовывал, заполняя каждый его уголок счастливыми, трепетными мгновениями. Всеми фибрами тела ощущаешь пронизывающую адскую боль, она до раненой души добирается и нещадно в лоскуты её рвет, отчего выть в голос хочется и дать волю непрошенным слезам, что щеки обожгут солеными дорожками. Боль внизу живота и в пояснице дикий дискомфорт доставляют на протяжении двух дней в четырех стенах, аппетит не навещает трое суток, вынуждая скорчиться на кровати от рези и тихо всхлипывать от безысходности. Чувствуешь себя жалкой, немощной и преданной. Тело ломит и голова разрывается от постоянного гула, виски пульсируют, малейший шум режет слух, отдаваясь сокрушительной болью и мигренью. Мать не может уговорить поесть хоть что-нибудь, ты лишь головой вертишь и мычишь недовольно на её просьбы перекусить, встаешь за обезболивающим, глотаешь жадно таблетки, надеясь на скорое отступление этой мучительной ломоты, и снова скрываешься под одеялом. Ворочаешься на кровати, сгибая пальцы ног от сводящего живота, отвлечься от боли не получается, и ты разреветься готова от всего недомогания, тебя дерёт на части, напряжение держит в своем плену битый час, не думая отступать, а причина подобного расстройства всего организма неизвестна.
— Чонгук? Я же говорила, что сейчас не хочу ни с кем видеться, поезжай домой, — ты едва улавливаешь тихий голос матери и не можешь понять, на самом деле это слышишь или же тебе кажется, потому что головокружение с ума сводит, стирая грань между реальностью и блефом.
— Я должен был поговорить с тобой еще вечером после твоего приезда. Я не могу больше откладывать этот разговор.
— Чонгу, я не в духе, пожалуйста…
— Нуна, это важно, — мужчина отрезает строго, не принимает никаких возражений, и ты напрягаешься всем телом пуще прежнего, на секунду забывая о непереносимой боли, когда слышишь столь суровый бас. И/М знает, что с ним спорить бесполезно, потому что это — Чон Чонгук, никогда не отступающий, властный и сильный мужик, на руках которого уснувшая по дороге к вам дочь сопит забавно. Он бережно Давон укладывает на диван в гостиной и присаживается на кухонный стул. Вид у него серьезный, сосредоточенный, явно говорящий о том, что он пришел обсудить весьма важную тему, и женщина заметно напрягается. В такие моменты она всегда готовится морально ко всему, ибо Чон таким бывает крайне редко.
— По приезде ты спросила о том, случилось ли что между нами с Т/И, — делает глубокий вдох, видя, как нуна глаза щурит и вкрадчиво вглядывается в его глаза, в которых видит невероятную решимость и непоколебимость. — Случилось. И даже не спрашивай, почему я не сказал сразу, сама знаешь, что это обсуждается в подходящее время и в подходящей обстановке. Мы не дети, чтобы бездумно говорить такие вещи, — Чонгук на одном дыхании выпаливает всё, даже спросить не задумывается о тебе, пока ты у двери застываешь, внимательно слушая разговор.
— Что «случилось»? Что ты имеешь в виду?
— Я люблю Т/И, нуна, — говорит четко, уверенно и без каких-либо колебаний, а у тебя сердце в пятки ускакивает с грохотом от услышанного, ты и представить себе не могла, что тебе удастся в коем-то веке услышать эти заветные три слова.
— Чонгук, ты, блять, с ума сошел? Ты старше её на десять лет! Как ты…
— Знаю, но я пришел не извиняться, — мужчина перебивает нагло твою мать, готовую врезать несносному мальчишке за такое пылкое заявление. Она поверить в его слова не может и возмущением давится, стараясь обуздать злость.
— А зачем тогда пришел?
— Попросить у тебя её руки, — у тебя от шока рвота подступает к горлу, и ты резко срываешься в туалет, прочищая желудок. Тебя мутит и голову разносит в щепки, пока низ живота неумолимо тянет, изнывая от неприятных ощущений.
— Ты в своем уме? — женщина еле сдерживает себя, чтобы не закричать и не разбудить спящую Давон, уста размыкает от удивления и переварить слова не может, надеясь на то, что всё происходящее — неудачная шутка. Однако Чонгук предельно тверд и решителен, хмурится и головой отрицательно мотает, удрученно вздыхая.
— Я позабочусь о ней, нуна. Ты меня знаешь лучше всех и можешь мне доверять.
— Убирайся отсюда, живо!
