Безумица

I

В тот год я только возвратился в Петербург. Родной город встретил меня холодным сырым туманом. Лошади утопали в слякоти, а шерсть на их спинах потемнела от излишней влаги. Я заметил, что тщетно озираюсь по сторонам в надежде заметить вдали вершины кавказских гор, столь сильно я привязался к ним.
Мне не терпелось показаться на глаза матушке, покрасоваться перед ней в новом мундире, повертеться, чтобы она лучше разглядела мои эполеты. Я вспомнал, как со слезами на глазах она провожала меня, как долго махала мне вслед своим вышитым платком.
Я въехал в наш широкий двор. Перед глазами у меня пронеслись картины прошлого, когда увидел я свой родной дом, взглянул на конюшню, на босоногих дворовых мальчишек, сидевших в грязи возле крыльца и нежно трепавших за уши собачонку.
Как на крыльях, я взлетел по ступеням, вбежал в гостиную, где в большом старинном кресле напротив камина сидела матушка, закутавшись в мягкий плед. На коленях у неё сидела пестрая кошка и мурлыкала какую-то кошачью песню. Матушка не изменилась ни капли, всё тот же чепец, всё тоже доброе покрытое мелкими морщинками лицо, всё те же светящиеся глаза и всё та же улыбка, задумчивая и печальная. При виде меня она вздрогнула, на глазах блеснули слезы, а её нежный, совсем ещё детский, ротик растянулся в широкую улыбку. От невероятной радости она вскрикнула и бросилась меня обнимать. От неожиданности кошка соскочила на пол, стянув за собой плед. Матушка ещё не оправилась от болезни, а потому была бледна и слаба. Как же мучила меня совесть, когда я покидал её в такое время. Я подхватил её хрупкое тело, и едва не споткнулся о щель между половицами.
В тот вечер мы долго смеялись и плакали, кухарке приказали приготовить для меня ужин. Вскоре я уже ел жареного поросенка, пока матушка пила свой горячий бульон. Доктор велел ей ложиться спать раньше, поэтому остаток вечера я провел в одиночестве, протянув ноги поближе к камину. Я глядел, как танцуют языки пламени, как дрожат маленькие огоньки свечей, всматривался в висевший на противоположной стене парадный портрет своего отца. Поздно я вошёл в свою спальню, велел вычистить хорошенько мундир, а на следующий день отправился наносить визиты.
***
Царила жестокая питерская зима, по углам мостовую укрывали жидкие серые комья, именуемые в простонародье снегом. Вязкий туман обволакивал бесцветные здания. Холодный ветер пробирал до костей, а по тому я всё сильнее кутался в пальто и старался прижаться как можно глубже к сиденью кареты, как будто бы это могло меня согреть.
В Петербурге я повстречал своих старых приятелей, бывших сослуживцев, которые тоже недавно возвратились с Кавказа. Было что вспомнить, было и то, что хотелось забыть.
Засвидетельствовав почтение всем возможным родственникам и знакомым, я поспешил домой к матушке. Ей всё не легчало, но как говорила она улыбаясь одной из своих по-детски кротких улыбок, теперь то, когда вернулся её любимый сын, ей сразу стало свободней дышать. Хотелось мне верить ей, но мешал её ужасный скрипящий кашель и невероятная бледность. Кожа её сделалась совсем прозрачной, отчего на руках видны были темные вены, а глаза совсем поблекли, и временами мне казалось, что скоро матушка совсем растворится в дрожащем отблеске свечей. Между тем, она со свойственной ей настойчивой мягкостью уговаривала меня не отказываться от светских развлечений. Уж не знаю, что за надежда питала ум её, но видно ей и вправду становилось приятнее, если отправлялся я на бал. Думалось ей видно, когда сидела она у камина в те одинокие вечера, что встретиться мне прекрасно воспитанная молодая девица с богатым приданным, а она на старости лет будет рассказывать внукам сказки.
А встречал я много девиц, увешанных жемчугами, видел множество пышных юбок, кружащихся по лакированному паркету и походивших на нежные кувшинки на зеркальной поверхности пруда. Те барышни строили невиданные прически на своих хорошеньких головках, закрывали веерами смеющиеся лица, кокетничали с молодыми офицерами. Я быстро влюблялся, то в одну, то в другую. У меня вообще было большое сердце и, временами, мне казалось, что я могу вместить в нем весь мир. Я раскрывал свои объятия целому свету, но между тем, ничто всерьез меня не волновало, кроме, разве что, матушкиного самочувствия. Я танцевал мазурку, глядя как плавятся тысячи свечей, эти маленькие яркие точки, как капает воск на перья в прическах дам и на офицерские эполеты. Временами, запах бального зала, эта душная смесь всех возможных духов и адекалонов, копоти свечей и разгоряченных людей, по настоящему кружил мою голову, но не мог я остановиться во время. Я привык хватать всё большими кусками, был нетерпелив, от того и наскучивало мне всё раньше, чем мог я хорошенько войти во вкус, пресыщалось, прежде чем я мог распробовать.
Так и безумный свет, скоро совсем перестал манить меня своим блеском, и более не мог я терпеть духоту бальной залы, и мечталось мне вновь бежать от всего, туда где гуляет свободный ветер, а на горизонте видны кавказские горы.
***
К концу зимы матушка всерьез захворала. Она почти не выходила из комнаты, не пускала к себе ни слуг, ни лекарей, и только старая пестрая кошка, свернувшись горячим шерстяным комком в матушкиных ногах, разделяла её одиночество. Я бродил по дому, погруженный в тяжелые думы, изредка скрип половицы или резкий звук матушкиного кашля, вырывали меня из тревожащих мыслей, опутавших ум мой липкой паутиной.
Самочувствие матушки всё ухудшалось, вскоре к нам с визитом явился доктор. Это был маленький щуплый человек, с длинным носом, седыми волосами, которые торчали во все стороны и рваной "козлиной" бородкой. Его мелкие глазенки словно высматривали что-то в тебе, норовили прокрасться в самые глубины твоей души. Доктор вечно был сгорблен, руки его постоянно прижимались к телу, так словно он хотел насовсем их спрятать. Казалось, он что-то подозревает и остерегается какой-нибудь беды.
А я всё больше остерегался доктора. От его рецептов, порошков да микстур мне не виделись никакой пользы. С полным равнодушием он осматривал матушку, поправлял очки на носу, чесал в затылке, протягивая многозночительное «хмм...». И ничего не трогало эту старую съежившуюся душонку, не заставляло ни вздрогнуть, ни удивиться, ни опечалиться, ни возликовать.
В тот день, впрочем мне могло только показаться, но очень хочется верить, что было то на самом деле, доктор вздрогнул. Вздрогнул, и будто бы расгладились его морщины, в которых уже скопилась пыль, замерли глаза и расширились зрачки. Пусть на какой-то короткий миг, но его зачерствелое сердце содрогнулось.
***
Я чувствовал, что оставалось недолго. Я так хотел быть рядом. Я был готов, как тогда в детстве, вцепиться руками в её юбки, зарыться лицом в шуршащие складки, зарыдать.
Но матушка была непреклонна. Она всегда была мягкой и податливой, кротко улыбалась и уступала. Но если ей вдруг вздумалось настоять на своем, то её невозможно было разубедить, хоть упади ты на колени, она оставалась непреклонной.
Так и теперь она вдруг решила, что последним своих вздохом, хочется ей вдохнуть родной воздух, повидать старинный деревенский домик, где провела она свое детство. И никами доводами её не разубедить, выдержит ли она дорогу, как встретит её уже пожилой брат-помещик, не лучше ли будет сопровождать её. Но матушка настаивала, чтобы я оставался в Петербурге, чтобы не вздумал сделаться отшельником и запереться дома, чтоб ходил на каждый бал и домашний вечер, чтобы нашел себе жену.
Я злился, был готов кричать и топать ногами, но всё равно усадил матушку в карету. Розовощекая девка укутала её, подоткнула со всех сторон плед. Я велел ей быть с матушкой нежнее, пригрозил плетьми. Крестьянка лишь сжалась от страха и поскорее закрыла дверцу экипажа.
Я ещё долго глядел им вслед...
***
Спустя два дня, я узнал, что остался один. Пришло письмо, накаляканное дрожащей рукой полузасохшими чернилами, за ним последовали длинные и пустые письма всех ближайших родственников, стремившихся поскорее отделаться от обязанности выразить мне свои соболезнования.
Матушка умерла в дороге...