Безумица

VIII

Меня трясло, как в лихорадке, но как ни странно, в тот тревожный для меня час я решил обратиться к той части меня, которую порой часто игнорировал, презренно отталкивал и шел с ней вразрез — к рассудку.
Вместо того, что уподобившись сентиментальному рыцарю из какой-нибудь вздорной баллады, пуститься в погоню за дамой своего сердца, я поехал домой.
Успокоившись, одевшись в нарядный отцовский камзол, воспоминаний о котором я всячески избегал, причесав свои волнистые светлые волосы и приказав заложить экипаж, я почувствовал себя до невероятности сильным и мужественным.
Два танца, ещё терпимо, но три — свидетельство серьезных намерений...
***
Я подъехал к усадьбе Лопухиных.
Ночной мрак покрывал все мои движения, и даже луна в ту безветренную ночь не стала свидетелем моего тайного проникновения во двор генеральши.
Высокое окошко флигеля было незаметным, свет не горел. Стрекотали сверчки, колотилось моё сердце, шуршали в траве ночные зверьки — все слилось в единый жуткий ритм. И та странная мелодия клокотавшая у меня в висках была нарушена звонким ударом — то летели осколки разбитого стекла.
Из того самого маленького окошка сыпались стеклянные искры, на землю рухнул небольшой ящик, нечто вроде саквояжа, и я отчетливо увидел Анриэтту. Ее силуэт был обведён желтоватым светом маленькой дрожащей свечки, стоявшей на подоконнике. Девушка безжалостно отковыривала остатки стекла, пока не оставила совершенно пустую раму. Она умудрилась заметить меня в той кромешной тьме, а я разглядел её дрожащие губы и в жалком свете тонкой свечи узрел два блестящих ручейка на её щеках.
— Ах, это вы, Альберт? — дрожащим, но повелительным голосом воскликнула Анриэтта. — Как видите, они заколотили окно. Верней будет сказать, прибили раму к подоконнику!
— Вы сможете прыгнуть? — выкрикнул я.
Вместо ответа она пролезла через окно и, с прежней доверчивостью, соскользнула вниз.
Я тут же её подхватил. На этот раз она не спешила вырваться из моих рук. Её пальцы вцепились в пуговицы моего камзола, она прижалась лицом к моей груди и зарыдала.
Отблески лунного сияния летели к нам сквозь сизые облака, на чёрном небе явно вырисовывались их пушистые края.
Окровавленные пальцы, поврежденные осколками, с яростной энергией стиснули складки ткани моего камзола, оставив жуткие багровые пятна. Я держал на руках холодное легкое тело, содрогавшеяся от отчаяного рыдания. Её слезы жгли меня кипятком.
— Они не смеют...нет! — в стенаниях ветра я различал глухие слова, — Я не хочу в лечебницу... Я убегу...
Ветер становился всё сильнее, трепал складки её черного платья, подхватывал её волосы своим жестоким порывом. Нет, никакая буря не вырвет это холодное сокровище из моих рук.
Не помню как, но точно знаю, что в какой-то момент, я словно начал понимать мысли Анриэтты. Сквозь её плач, я различал почти четкую речь.
— Мой чемодан... Я должна бежать... — слова тонули в слезах, но я, умело подхватывал их.
Я крикнул своего крепостного, старика Селифана. Кривенький, но довольно жилистый, от него постоянно пахло скисшыми яблоками. Когда-то он был моим дядькой, в какой-то степени заменившим мне отца. Не знаю, где проходит эта странная грань — в детстве мы до безумия любим своих нянек, дядьев, дворовых мальчишек, кухарку, которая отрежет кусок от пирога, ключницу, которая принесет чаю, а в хорошем настроении расскажет сказку. Но вскоре мы вырастаем и перестаем принимать их за людей: продаем, покупаем, считаем, как скотину, и распоряжаемся, как вещами. И я когда-то тоже был подвержен этой бесчеловечной дворянской гордости, раздавал пощечины лакеям, кричал на слуг, в особенности ненавидел краснощекую горничную, ухаживающую за матушкой лучше всех наемных сиделок. Я отчасти считал её виноватой в исходе той трагической поездки, а теперь лишь понял, что крепостная девка переживала сильней и плакала искренней, чем все титулованные матушкины родственники.
***
Селифан перенес чемодан Анриэтты в экипаж, где уже были уложены мои собственные вещи. Я давно уже хотел уехать на Кавказ, но в Петербурге меня задерживала обязанность исполнить последнее матушкино желание.
Я сел в карету, не выпуская Анриэтту из объятий. Сам не заметил, как прижал к себе её прелестную головку, как начал целовать её холодные гладкие волосы. Она сразу как-то резко встрепенулась и, отстранившись, поглядела на меня с укоризной. Губы её дрожали, а глаза от слез сделались ещё более блестящими. Я не отводил взора от её лица, освещенного единственным фонарем, вздагивающим на каждой кочке. От его мутного света, лицо Анриэтты казалось желтоватым, словно на безупречный акварельный рисунок случайно капнула неудачно смешанная краска, но от этого ненарочного вмешательства он стал еще милее. Она, конечно, не была идеальной, но не было для меня лица красивее, чем этот лик совсем юной девушки, этот лоб усеянный мелкими царапинами, покрытыми черной корочкой, эти густые русые брови, нежные покусанные губы и глаза — два горящих сапфира, как бы банально не было сие сравнение.
Она всё ещё всхлипывала, когда соскользнула с моих колен и уселась рядом. Она потерла мокрые щеки рукой, и на них тут же остались красные следы. Эта холодная нимфа совсем не чувствовала физической боли, слишком сильно она переживала душевную. Я достал из кармана платок, которым она вытерла лицо и перевязала рану на руке.
— Порыдав, словно наглоталась соленой воды, — голос её был слаб, — Говорят, что от слез становится легче. Были бы они сладкими, мне бы действительно стало легче. Ничто так не облегчает душу, как сладости и слезы.
Она улыбнулась такой кроткой и печальной улыбкой, какой когда-то улыбалась лишь моя матушка.
— Вы ведь думаете, что мне больно? — она протянула мне свою перевязанную ладонь.
Я аккуратно прикоснулся к её руке. Анриэтта вдруг развеселилась и, расстегнув пуговицу на запястье, закатила рукав.
Тысячи царапин — мелких и достаточно глубоких — покрывали эту безупречную кожу, словно трещины на идеально гладкой поверхности зеркала. Также стремительно и резко, Анриэтта одернула рукав, и улыбка сошла с её лица. Она вдруг сделалась очень серьезной.
— Ведь у вас есть все причины меня презирать...
— А я вас люблю!
***
О, как мне сложно, мой дорогой читатель вспоминать те годы без излишнего волнения. И, хотя, я всё ещё страшусь публиковать сию повесть печальной жизни моей, всё же надеюсь, что найдется и мой читатель! Знаю, что всю эту писанину я затеял затем лишь, что не имел возможности высказать никому тех мыслей, что вот уже два года гложат меня изнутри. Потому, наконец, я понял, что высшая потребность человеческая — есть возможность быть услышанным! Тяжело держать перо, чувствую, что впадаю в то пафосное настроение, коим были пропитаны стихи моего отца. Схожу с ума... Весь трясусь, понимаю, что совсем сойду с ума, если не выговорюсь...
***
Свое любовное признание я скрепил поцелуем, словно печатью. Губы её были холодны, но вскоре они оттаяли, как тает лёд от прикосновения к нему теплой ладони. Анриэтта, однако же, была полностью сделанной изо льда, она в страхе отстранилась от меня, и жгучий румянец отогрел её щеки.
Но в глазах у неё вновь засиял дикий блеск, она робко коснулась ладонью моей щеки.
Мы проезжали мимо темных деревень, мрак устилал нам дорогу, луна ненадолго взглянула на нашу черную карету, овеянную туманом, звезды дарили нам свое сияние...
Мирная тихая дорога... Глухая деревня и маленькая церквушка, сокрытая еловыми ветвями. Я шептал ей какой-то романтический вздор, а она улыбалась, снисходя до моей наивности. Её голова лежала у меня на плече, а она сидела совсем рядом, так что я слышал биение её сердца, которое гнало горячую кровь по  заледеневшим венам.
Мы вышли из экипажа.
Темнота сопровождала нас всю дорогу. Холодный ночной воздух дыхнул свежестью. Ветер свистел меж деревьев, а они приветствовали нас взмахами своих веток.
Анриэтта потянулась к своему чемоданчику, из которого извлекла длинную черную вуаль.
Ночь была тому свидетелем. Маленькая церквушка в глухой деревне. Прекрасная нимфа с растопленным сердцем, стройная темная фигурка.
И я повел к алтарю свою мрачную невесту.
Я исполнил твою последнюю волю, матушка!