Безумица

V

Лопухины откланялись раньше всех. С болью в сердце я смотрел, как удалялась фигурка несчастной пленницы, окруженная конвоем из тетушки, кузины и нескольких слуг.
— Бедное дитя! Разве она виновата, что её мать была сумасшедшей? — рядом со мной вздохнула хозяйка, только недавно проводившая гостей.
— А вы знали её мать?
— Только после замужества, когда она уже совсем лишилась рассудка. А говорят, что болезнь проявлялась в ней не сразу. Бедная, бедная Корцева!
— Чья это фамилия?
— Ох, эта фамилия её матушки после замужества, значит и дочери тоже. Если честно, Альберт Дмитриевич, я не была близко знакома с этой семьей, но насколько могу судить, эта девочка единственная дочь Катерины Георгиевны Корцевой.

Серце затрепетало от восторга, когда я наконец узнал её фамилию. Дабы не возбудить подозрений (щеки мои пылали огнём), я как мог спокойно и вежливо поговорил с хозяйкой на посторонние темы, а когда все гости уже выразили ей своё merci и обещали всенепременнейше прибыть вечером на бал, я тоже откланялся и помчался поскорее к уже знакомому мне особняку Лопухиных.
***
Я снова пришел к тому месту где забор почти развалился, снова стоял лицом перед деревянным флигелем. Я вновь увидел ее окно, разглядел темный женский силуэт. Но что-то было не так в этой мирной картине, я не мог определить что именно вызвало мою тревогу.
Я подошел ближе, и тут наконец-то понял, что стою подле срубленного дерева. То самое дерево, по ветвям которого я впервые проник в маленькую комнатку под крышей флигеля, лежало распростертое посреди двора, протягивая ветви к моим ногам, как умирающий нищий вымаливает кусок хлеба у прохожего. Дерево. Совершенно невиновное, оно поплотилось жизнью за моё безумие.
Я стоял ошеломленный, я глядел на него, как на погибшего в бою товарища, не вполне осознавая случившееся и лишь со временем понимающего всю трагичность и несчастье.
— Я думала вы не придете! — донесся сверху знакомый голос, — Альберт, где вы были?
Как же прекрасно звучало моё имя в её устах. Каждое слово что-то обозначает, будь то предмет или явление, а имя — это то слово, которое обозначает человека, одного конкретного человека. И было бы глупо недооценивать значение имени. Я всегда не любил свое имя, предпочитал, чтобы меня звали по фамилии. Но в её голосе, доселе противное слово, приобрело ту трепетную чувствительность, которой можно было описать всю мою натуру.
— Альберт...
Я встал под окном. Она уже сидела на подоконнике, свесив ноги вниз.
— Тетушке крайне не понравился тот факт, что я вышла прогуляться через окно. Как видите, сегодня дерево срубили, поэтому вы больше не сможете меня навестить...
Я смотрел на нее, инстинктивно протягивая руки. Она легко соскользнула со своего неустойчивого положения. Она готова была безропотно лететь вниз, слепо мне доверяя. Я вновь поймал её, но уже более осознанно. Я едва не упал, когда подхватил её легкое холодное тело. На этот раз она вырвалась слишком быстро, я ещё не успел осознать её близость от меня, как она уже стояла на земле. Быстрыми шагами она приблизилась к поваленному дереву.
— Тетушка вместе с Lise уже давно уехали наносить визиты. У тетушки мало душ, а домашних слуг и того меньше. В доме осталась только кухарка, которая уже давно засела в буфете. Должно быть сейчас уже спит хмельным сном... Почему вы не приходили, Альберт? — она не отрываясь смотрела на безжизненный ствол, но как только произнесла мое имя, в моё сердце вновь вонзились два ярких голубых глаза. В них читался вопрос, в них был укор...
— Я ведь почти решилась рассказать вам всю правду...
Я затрепетал, через секунду я уже стоял совсем рядом.
— Вы можете мне доверять...
— Это могу решить только я сама, но для начала ответьте мне на один вопрос: считаете ли вы меня сумасшедшей?
— Нет, — это вырвалось непроизвольно, но я тут же замер, неуверенный в своих чувствах.
Что я мог о ней думать. Она была для меня загадкой, прекрасной тайной. Я не знал о ней ничего, но в то же время, мне не хотелось верить тому, что о ней говорили.
— Я поверю вашим словам, хотя и с подозрением отнесусь к вашему взгляду. Вы спрашивали мое имя, верно?
— Я знаю только вашу фамилию...
Она удивленно изогнула бровь.
— Какую? — искренне недоумение отразилось в её голосе.
— Корцева.
Как странно, ведь я был так самоуверен, но её реакция ввела меня в замешательство, а позже я и вовсе почуствовал себя глупцом.
Она засмеялась.
— И какая же досужая сплетница вам об этом рассказала? Так вот почему вы задержались, расспрашивали обо всем этих глупых старых лгуний. Неужели вы действительно хотите слушать ложь, даже после того, как я обещала открыть вам правду?
Я замялся, я испытал стыд, мне показалось, что я навсегда теряю её доверие. Но она продолжала:
— Корцева – это фамилия моей матери, но не моя. Хотите знать мою фамилию?— сказала она с издевкой, —Мирумская. А хотите знать откуда она взялась? А имя хотите знать? Меня зовут Анриэтта. Вы всё ещё хотите знать правду?
***
Я был готов ко всему. В тот момент я осознавал, что делаю серьезный шаг, который возможно навсегда переменит мою жизнь. Что поведает мне это полубезумное неземное существо, эта прекрасная нимфа, запертая и скованая пленница.
— Ваше внимание льстило мне, вы были единственным человеком, Альберт, который действительно мною интересовался. Когда я увидела вас впервые, вы показались мне мальчишкой, ребенком. А как известно у детей нет предрассудков, дети искренны до тех пор пока отравленная общественность не начинает разлагать их нежные умы.
Мне захотелось вам доверять, Альберт, потому что я никому не доверяла до вас. И то что вы услышите... Вы либо возненавидите меня и забудете навсегда, либо...
— Либо упаду к вашим ногам, mademoiselle... — с чувством выпалил я, действительно чуть не упав на колени.
Она вздрогнула. Посмотрев на меня самым красноречивыс взглядом, продолжала:
— Меня зовут Анриэтта, это имя выдумала моя мать. Её отговаривали, говорили, что дитя нельзя крестить французским именем, но она не слушала. Должно быть она-то действительно была сумасшедшей.
Кэтти, так называла её гувернантка, в то время, когда ещё совсем юная девица находилась под опекой овдовевшего отца. Она была младшей дочерью в семье из трех детей, самой капризной и избалованной. Кэтти обожала французские романы, её постоянно влекло в какие-то авантюры и она никогда не подчинялась правилам. «Мэри такая умница, а Кэтти её полная противоположность» — так говорила гувернантка о своих воспитанницах. Мэри недолюбливала Кэтти, среди дочерей соседских помещиков её называли странной, а в обществе все отзывались о Кэтти, как о слишком дерзкой и взбалмошной девице. Поэтому эта самая девица и нашла себе компанию по душе, в лице собственной горничной, своей ровесницы Евдокии, или попросту — Дуняши. Отношения между ними, совсем не походили на отношения рабыни и госпожи, они были настоящими подругами, обсуждали вместе сюжеты романов, Кэтти пересказывала прочитанное Дуняше и даже начала немного учить её читать по-французски.
Дуняша, можно сказать, выросла вместе с Кэтти. Её история начиналась семнадцать лет назад, когда Георгий Петрович Новосильцев, помещик еще в полном расцвете сил, выиграл в карте дворовую девку двадцати лет от роду. Его молодая жена, ожидавшая в то время появления третьего ребенка, не очень обрадовалась сей удаче, ведь до того Новосильцев проиграл почти целое состояние и даже собственного вороного коня.
Новоприобретенная была не слишком сообразительной, хотя возможно сказались нервы и насильственная разлука с семьей, она всё время рыдала и практически не понимала, что происходит вокруг. Как оказалась она носила сразу двух детей, потому и умерла во время родов не пробыв у нового барина и недели. Зато появлению близнецов, мальчика и девочки, Новосельцев почти искренне обрадовался, мол, была одна, а теперь целых двое.
Сирот пристроили к Микулишне, дородной краснощекой бабе с мелкими поросячьими глазками.
Спустя пару дней и госпожа Новосильцева разрешилась от бремени.
***
Дуняша и Ермолай, как нарекли её братца, с детства были замкнутыми и угрюмыми. Было в них что-то ненормальное от чего Микулишна пытались их лечить заговорами и отварами из горьких трав. Но если Дуняша ещё умела проявить себя в работе, а потом и вовсе научилась во всем угождать маленьким барышням, то Ермолая все считали попросту полоумным.
Для работы в поле он не годился, вечно отвлекался, то застывал, глядя на небо, от чего зрачки его расширялись, а взгляд становился каким-то мутным и отрешенным, словно он всматривался куда-то вглубь себя, то сидел где-то в стороне и чертил палочкой на земле непонятные знаки. Побоев он не боялся, иногда создавалось впечатление, что он и вовсе не живой, так бесстрастно он сносил все удары плетью, не издавая при этом ни единого звука или даже стона. Ермолай практически не говорил, мычал что-то себе под нос. Говорил он только с сестрой, да и то на каком-то своем, понятном только им двоим, языке.
А Дуняша речью владела прекрасно, как вскоре овладела и грамотой и даже немного выучилась по-французски, однако никто и не догадывался о её дружбе с Кэтти, ведь иначе Георгий Петрович их попросту бы не понял.
***
Однажды, когда госпожа Новосильцева ещё была жива, а симптомы сгубившей её чахотки только-только проявлялись, старший сын помещика, Георгий Георгиевич, сидел в садовой беседке и читал учебник по латыни.
— Папенька, — обратился двенадцатилетний барченок к отцу, гулявшему здесь же в саду, — вы не знаете случайно, что значит это слово по-латыни?
— Да, мой дорогой, — Новосильцев был до невероятности тщеславен, а потому любил лишний раз блеснуть знаниями, особенно перед членами семьи, — что вызывает у тебя затруднения?
— "Ми-рум" — по складам прочитал мальчик.
— Ах, mirum... Ну это что-то вроде "чудной" или "странный"...
— Как тот мальчишка? — и юный Новосильцев ткнул тонким розовым пальчиком в направлении девятилетнего Ермолая, сидевшего неподалеку на камне и как обычно глявшего в пустоту.
— М-да, этот парнишка, действительно, чудной...
— Мирумский! — поправил Георгий Георгиевич отца, тут же изменив незнакомое слово на манер родного языка.
— А что, очень даже подходит...Слышишь, мальчишка? Ты у нас теперь Мирумский!
Ермолай промычал что-то в знак согласия.