Безумица

IV

Я посадил её на лошадь, а сам пошёл рядом, ведя животное под уздцы.
Особняк Лопухиных располагался на самой окраине города, а потому его скорее можно было назвать загородной усадьбой.
Я не знал куда мы идём, в ушах у меня шумело, а ноги до сих пор подкашивались. Я ступал медленно по жухлой прошлогодней траве, сердце билось в темпе того самого жуткого вальса, а я всё не смел на неё взглянуть. Я был удивлен до чего меня довело безумие, я всегда был склонен к авантюрным выходкам, будь то в детстве или во время службы, но любовь и благоговейный страх перед матушкой всё таки держали меня в разумных пределах.
Куда же я скатился? Похитил девушку из её собственного дома, а теперь спокойно шагаю по лесу. Я вновь вспомнил Кавказ, а затем и другая мысль вдруг скользнула в мой ум. Я украл её, значит теперь она моя по закону гор...
Но я всё ещё пытался сохранять здравый рассудок, а потому поскорее прогнал эти опасные сладостные думы.
— От чего вы молчите? — сказала девушка, устремив на меня свой взор, — Неужели думаете, что это я буду развлекать вас разговором? Я, конечно, могу, но вы устанете слушать.
И она рассмеялась. Сколько прелести было в её голосе. И вот теперь, когда я решился записать всю трагическую историю, я не могу вспомнить, чтобы тогда хоть одна маленькая деталь её облика не казалась мне прекрасной. До сих пор, вспоминая это по-детски наивное, но между тем, слишком мудрое для своего возраста существо, я вижу в ней лишь красоту и очарование, которыми она лишала меня рассудка.
— Что же вам рассказать, mademoiselle? — я осмелился посмотреть на неё. Её лицо не было совершенно гладким, на щеках было несколько царапин, возможно, нанесенных нечаянно. На её пыльно-розовых губах, я заметил черную запекшуюся кровь. — Чем я могу вас удивить?
— Вы уже меня удивили, когда я увидела вас в своем окне. Лучше вы уже не сможете, поэтому просто расскажите мне про Кавказ, про горы, про всё.
И я рассказал. Про Кавказ, про горы, про всё. Мой голос уже не дрожал, а постепенно набирал силу. Мне до невероятности хотелось быть с ней откровенным, потому как я чувствовал, что меня поймут. Это было глупо, очень глупо, совсем по-мальчишески, но я верил, что только она и может понять меня.
Она слушала внимательно, серьезно. Не вскрикивала и не строила наигранных эмоций. Она просто умела слушать, изредка лишь задавая вопросы. Вопросы неглупые, побуждающие меня к откровениям.
Удивительно, я ведь видел эту девушку второй раз в жизни, не знал даже её имени, но почему то рассказал ей о том, о чем не осмелился рассказать матушке.
— Я утаил тогда, почему должен ехать на Кавказ, — я смотрел прямо ей в глаза, — я ведь убил человека. Я стрелялся на дуэли и убил его.
Я рассказал ещё немного, тогда я был ещё мальчишкой, даже большим мальчишкой, чем сейчас. «Ты совсем ребенок» — говорила мне матушка, когда я делился с ней восторженными впечатлениями о недавнем бале. Тогда мне было уже двадцать четыре года. Не намного младше вашего хваленого Печорина.
— А всё таки вы похожи на мальчишку, — словно прочитав мои мысли, промолвила девушка, — вы очень милы. Видели себя в зеркало? — она улыбнулась, — Выглядите совсем ребенком.
Я действительно выглядел молодо. Светлые вьющиеся волосы, какой-то детский румянец — должно быть, я был очень похож на матушку. Кавказ меня закалил, я чувствовал, что возмужал, глядел на свои детские портреты, а затем поворачивался к зеркалу. Но оказалось, что я ни капельки не повзрослел.
— Мне приятно с вами разговаривать, господин Веневитинов...
— О, прошу, не надо ко мне так обращаться... — я удивился, услышав свой взволнованный голос.
— Ну уж извините, я не знаю, как вас зовут по имени...
— Альберт Дмитриевич...
— Альберт... — она протянула мое имя, словно это приносило ей удовольствие, — Так красиво звучит, Альберт. Теперь только так и буду вас называть, Альберт.
— Мой отец был поэтом и романтиком. А матушка хотела, чтобы я назывался Дмитрием.
— Дмитрий Дмитриевич? Нет, вам так не пойдет. Это было бы слишком скучно, а вы, я вижу, человек незаурядный.
Она откинула волосы за спину, снова улыбнулась и добавила:
— Раз уж коротаете время в моей компании... Кстати о времени, мне уже пора возвращаться.
— А как же вы поднимитесь обратно?
— Ну какой же вы всё-таки ребенок, Альберт! Меня, в отличие от вас, пропустят и через дверь.
Мы вернулись назад к флигелю. На прощание она протянула мне свою холодную руку, укрытую длинным рукавом. Я заметил небольшой белый шрам чуть выше костяшек пальцев, когда обжег свою ладонь о её морозную загорелую кожу. Хочется верить, что я хоть немного её согрел.
Я стоял возле перекошенного столба, оставшегося от когда-то крепкого забора, глядел, как удаляется эта хрупкая темная фигурка, слишком поздно осознав, что не узнал её имени.
***
Я снова сидел в нашей гостинной, протянув ноги поближе к камину. Тысячу раз я грелся у этого доброжелательного очага, глядя на портрет отца. Это был большой холст, изображавший отца в полный рост.
Дмитрий Владимирович Веневитинов, в его облике воплотилась сама поэзия — аристократически бледное гладкое лицо, романтические и возвышенные черты, этот взгляд, проникающий в самую душу и взывающий к моим светлым чувствам. Он навсегда останется молодым. Женился слишком рано и умер ещё совсем юным и романтически настроенным глупцом. А мне было лишь несколько месяцев, когда его не стало.
С детства я злился на него, не любил смотреть на этот портрет, на эти брови, издевательскую усмешку. Я чувствовал себя несчастным и неполноценным от того, что не было рядом настоящего мужчины, а мой собственный отец был изображен не в офицерском мундире, а с лирою в руках. От того то я, наверное, и не любил стихов.
Ненавидел я и собственное имя. Мне хотелось зваться Александром или Константином, а между тем я носил слащавое имя Альберта, которым должно быть называли только героев французских романов.
К двадцати четырем годам я постепенно примирился с отцом, с его ненавистным портретом. И он тоже словно перестал издевательски усмехаться, а лишь смотрел на меня спокойно и уверенно. Я чувствовал над ним силу, ведь я стал старше, я прожил больше лет, чем этот чувственный юноша на портрете.
Я служил на Кавказе, я стрелялся на дуэли, я во всем превзошел его. И если бы мне вздумалось написать поэму, она бы вышла куда более выразительной, чем все его стишки – записанные в альбом, который матушка перечитывала до конца своих дней – потому как я вложил бы туда все свои искренние чувства, которые испытал в своей жизни, а не вычитал в умной книге по философии.
И все-таки я был романтиком. Как бы сам себе не хотел признаваться, но я был романтиком. Самым романтичным романтиком, который мог бы сыскаться на свете.
Я призывал сам себя к мужеству, старался скрывать свои чувства. Я научился вести себя в обществе, чтобы никто не смог разглядеть под любезной улыбкой моих душевных терзаний.
Я наскучивал сам себе, временами мне хотелось выйти из своей безумной головы. Я вечно ввязывался в какие-то глупые приключения, для того чтобы взбудоражить нервы. Я всё хотел почувствовать, всё испытать, пропустить через сердце.
Глупый озабоченный романтик, который ничего не воспринимал всерьез, а потому и не имел, ни крепкой дружбы, ни настоящей любви.
Я до сих пор сам себе противоречу, то куда-то спешу, то затягиваю свое повествование. До сих пор я не могу спокойно вспоминать те события, мысли о которых совсем измучили мое несчастное чувственное сердце, а потому я и решил довериться бумаге.
***
Одна близкая знакомая моей матушки устраивала какое-то благотворительное торжество: утром прием, а вечером бал.
Я не мог не явиться, так как хозяйка приглашала меня лично.
Как же я был удивлен и даже, точнее будет сказать, приятно поражен, когда войдя в довольно миленькую гостиную, я увидел генеральшу Лопухину. Она восседала на диване, занимая своей грузной тушей все свободное пространство, от чего и диван казался не более, чем маленьким креслом.
— Ох, моя милая, любезная Вера Ивановна! — слащаво-ядовитым голосом с приторной улыбкой мурлыкала Марья Георгиевна, — Вы ведь загоняете меня в неловкое положение! Как же я могу ехать сегодня к вечеру на бал, если я не могу оставить племянницу?
Тут я заметил, что на оставшемся крохотном кусочке дивана сидела милая мне фигурка, укрытая вуалью. Я не мог разглядеть её лица, но мне казалось, что я отчетливо видел два горящих голубых огонька.
Руки девушки были связаны так крепко, что совсем побелели, а вдова Лопухина зачем-то ещё и сдерживала тугие путы своею мясистой ладонью.
— Ну что вы, дорогая Марья Георгиевна! — таким же сахарным голоском отвечала хозяйка, — Я ведь потому и приглашаю вас, так как знаю о вашей беде. Вы посмотрите, вашей Lise не хватает общества, — и действительно Лизавета Андревна уже во всю смеялась в компании барышень и молодых людей, сбившихся в кучку у рояля, — а ведь на бал приглашён ещё и господин Шеброль, французский доктор, специалист по болезням рассудка. Вам бы с ним посоветоваться.
Доселе молчавшая девушка вдруг засмеялась, и, как мне показалось, больше от нелепости подобного предложения, чем от безумия.
— При ней совершенно не возможно говорить! — воскликнула Марья Георгиевна.
Тут я уже подошел совсем близко.
— Madam, я стал невольным свидетелем вашего разговора, не могу ли я вам помочь.
От неожиданных слов, на лице вдовы промелькнула возмущение и расстеряность, но как только она заметила мои эполеты, как сразу же смягчилась.
Хозяйка тем временем поспешила меня представить.
— Очень приятно, господин Веневитинов! Я с удовольствием приму вашу помощь, — и она протянула мне веревку, которой были связаны нежные руки, с таким презрением, будто бы это был какой-то ненужный бумажный сверток.
— Держите крепче, а мы на минутку, — и обе дамы ушли в соседнюю комнату.
Её руки были холодны, я невольно начал развязывать узел, чтобы ослабить веревки.
— Ловко вы втерлись к ним в доверие, Альберт. — прошептал голос из под черной вуали.
— А как же мне заслужить ваше доверие, mademoiselle?
— А вы его уже заслужили. Правда не знаю чем именно, просто я так чувствую.
Я уверен, что в тот момент она улыбнулась.
— Вы придете ко мне сегодня?
— Да. А вы скажите, как вас зовут?
— Приходите, я расскажу. Прочитали «Героя нашего времени»?
— Кого?
— Роман о Печорине.
— А, это... Я прочитал предисловие...
Она рассмеялась, совсем тихо.
— Неужели вы совсем не читали Лермонтова? А он ведь тоже теперь на Кавказе.
— Думаете, что я похож на Лермонтова?
— Нет, вы скорее его полная противоположность. Но мне так даже больше нравится.
Я был польщен. Я просто не мог не прийти в тот день к деревянному флигелю, не навестить это несчастное, плененное обстоятельствами создание.
Я сидел очарованный рядом с ней, обоими ладонями обхватив её холодные руки. Вдруг резкий противный голос нарушил моё неземное блаженство:
—  Merci вам за помощь, господин Веневитинов! Ой, тут, кажется, веревка разболталась, помогите подтянуть.