Безумица

VI

Легкая воздушная фигурка в полупрозрачном развевающемся на ветру платье бежала в сторону леса. Было еще совсем ранее утро, когда горящее солнечное пламя только-только начинало окрашивать края акварельного неба. Трава была влажной от росы, и в домашних туфельках нежные маленькие ножки быстро намокли. Но Кэтти не возможно было остановить, уж если она и решила сбежать из дому, то она была настроена бежать, не оглядываясь на какие-то там промокшие ноги.
За ней кое-как поспевала Дуняша, которой эта вздорная идея с побегом, откровенно говоря, не нравилась, а больше потому, что ей приходилось тащить тяжелый сундучок, в котором кроме множества книг не лежало ничего полезного. Однако, зная свою переменчивую госпожу, Дуняша не очень-то и торопилась, когда их хватятся, проголодавшаяся Кэтти сама побежит обратно. Главное просто не упускать её из виду, чтобы не упала в какую-нибудь канаву и не запачкала платья.
У Кэтти не было особых причин навсегда покидать родной дом, с ней часто такое случалось, когда ну очень хочется куда-то убежать, пускай ненадолго, но чтоб тебя непременно искали, волновались, а ты просто коротаешь время приятной прогулкой.
Барышне вскоре наскучило просто бежать, да и сырой утренний воздух ей совсем не нравился. Она замедлила шаг, потерла замерзшие руки, и вдруг, выкрикнув испуганнно: "Медведь!", упала в обморок. Между тем, как успела заметить Дуняша, в кустах шевелился не более, чем заяц, который тут же удрал, напуганный криком.
Кэтти нравилось падать в обмороки, так постоянно делали героини её любимых романов. Когда подобное случалось с ней дома, обычно посылали за ключницей Феклой, которая обладала каким-то особенным даром возвращать в сознание. Но здесь, между лесом и обширным полем, Дуняша совсем растерялась, не зная, как привести в чувство свою госпожу. Она сразу поняла, что на траве приличным барышням валяться не положено, но Кэтти словно вросла в землю и никак не хотела сдвигаться с места. Тут Дуняша не на шутку разволновалась, что с ней сделает барин, если узнает о побеге? Кого позвать на помощь, дабы тот не проговорился никому о таком досадном происшествии?
Мысли крутились с лихорадочной скоростью и вот, Дуняша уже стучится в избу Микулишны, где на лавке спит ее брат Ермолай. Дверь тихонько отворяется и на крыльце возникает молодой человек, как две капли воды похожий на Дуняшу, с тем лишь отличием, что его русые волосы не заплетены в тугую длинную косу, а лежат неровными прядями, прикрывая наполовину уши. Ну и подбородок его имел более резкие мужественные черты, нежели у сестрицы. Где-то в глубине избы глухо храпела Микулишна.
— Собирайся быстрей, с барышней сделался обморок. Она в лесу.
— Гм... — ответил Ермолай, что в переводе на язык нормальных людей означало "Хорошо, я скоро буду готов".
Небо окрасила розовато-красная заря. Ветра не было, деревья стояли неподвижно, лишь самые тоненькие веточки тихо вздрагивали. Ермолай шел молча, сурово глядя вслед убегающей сестре.
Кэтти всё время лежала неподвижно, оставленная под охраной увесистого сундучка. Любопытная маленькая пташка совсем перестала бояться и, сидя на веточке, совсем близко от барышни, рассматривала сие необычное явление.
Вот и подошла Дуняша, за ней медленно плелся Ермолай.
— Подыми её, — скомандовала сестрица.
Ермолай с легкостью подхватил практически невесомое тело. Такая бледная, с мраморной гладкой кожей, Кэтти вся как-будто светилась изнутри. Они ступали медленно, Дуняша тащила сундучок, а её брат — прекрасную нимфу. Было в ней что-то, что всерьез его взволновало, а ему редко приходилось волноваться. Ермолай был из тех людей, которые постоянно находится в спокойном забытьи.
Между тем, Кэтти очнулась, обнаружив себя в руках незнакомого молодого человека. Она поглядела прямо ему в лицо. А ведь крестьяне тоже бывают красивыми, до того, как обгорают на солнце, обрастают торчащими лохматыми бородами и покрываются этой твердой и грубой коркой, состоящей из невежества, пьянства и непосильного труда. А Ермолай был красивым. Его русые вьющиеся волосы обрамляли высокий лоб, прямой нос отражал некое дикое благородство, а горящие голубые глаза пугали и завораживали одновременно. И только немного смугловатая кожа выдавала в нем крепостного.
Очарованная неведомым героем, Кэтти не удержалась и, обхватив руками голову Ермолая, прижалась мягкими губыми к его щеке. Он вздрогнул. Тепло поцелуя медленно распространялось по его лицу и, добравшись до скованного льдом сознания, расстопило холод в этом угрюмом безумце.
Кажется, с того самого момента он начал ощущать мир вокруг, несчастный ребенок, который наконец-то обрел душевную теплоту. Ермолай, сам ещё ничего не понимая, вдруг ответил на поцелуй своей барышни.
***
Вот так начался её собственный роман. Кэтти была счастлива и не только потому, что она наконец тоже нашла кого любить, но и потому, что любила искренне.
С ней Ермолай совсем переменился, он начал говорить, и как оказалось довольно грамотно. Он высказывал ей все свои тайные помыслы, объяснял, что значат его странные рисунки на земле, а она его понимала, потому как сама была странной и всё странное было ей не чуждо. Так двое безумцев нашли друг друга.
Естественно Георгий Петрович ни о чем не подозревал. Он заметил способность Ермолая прислуживать лакеем и перевел его к домашним слугам, не догадываясь, что подарил ему возможность свиданий с Кэтти.
***
Без ведома отца Кэтти вышла замуж. Обвенчалась в крестьянском Дуняшином платье. Сразу после заключения тайного брака все трое — молодые супруги и сестрица — планировали сбежать по-настоящему, только как-то замешкались, потому и перенесли побег.
Но в таких делах ты либо беги, либо не рискуй играть свадьбу. Говорят обо всем рассказала Мэри, как бы оно ни было, Георгий Петрович узнал, что его дочь променяла благородную дворянскую фамилию на прозвище, которое он сам же и придумал. И ясно всё стало именно тогда, когда Кэтти уже носила первенца.
Это был грандиозный скандал. Ермолая сослали на каторгу, а безумную девицу выдали замуж второй раз, за старика Корцева, который и не думал, что в таком спешном браке есть какой-то подвох.
Вот тогда, говорят, Кэтти совсем обезумела. Она кричала, кусалась, рычала по-звериному — каких только ужасов не натерпелся престарелый жених. Даже после второго венчания она не хотела признавать в старике Корцеве своего мужа и всё звала Ермолая. А тот погиб на пути в Сибирь.
***
Когда Кэтти родила ребенка — девочку, как две капли воды похожую на отца — к ней ненадолго вернулось сознание. Она почти перестала бесноваться, если только никто не пытался забрать у неё ребенка. Она плакала, обнимала и целовала девочку, называла её несчастной сиротой. Она придумала ей имя. Анриэтта — так звали героиню её самого любимого романа. Во всех французских романах героинь обычно зовут какими-нибудь Луизами или Эммелинами, а то была Анриэтта. Толстая тяжелая книжка в красивейшем переплете, и героиня, которая не падала в обмороки, но постоянно пускалась в какие-то приключения, разгадывала тайны и постоянно подвергала свою жизнь опасности.
Когда девочку хотели крестить, Кэтти уперлась, что кроме, как Анриэтта ребенка назвать нельзя. Ей пытались втолковать, что это невозможно, что лучше назвать девочку Натальей или Анной, но тогда Кэтти начинала бесноваться, ещё сильнее прижимать к себе дитя, и грозить, что скорее убьет ребенка, нежели позволит обозвать её такими именами. В итоге девочку так и не крестили. Старичок Корсаков вскоре умер, Кэтти осталась вдовой.
Ненадолго рассудок её прояснился, она начала ходить на балы, не смотря на то, что должна была носить траур, танцевать мазурку с молодыми кавалерами. И во всех она искала одного лишь смугловатого лица с яркими голубыми глазами, как-будто позабыла обо всем, что с ней было до этого.
А Дуняша смотрела за ребенком, за девочкой с таким же лицом, как у неё. Незнающий человек мог легко принять их за мать и дочь, но, между тем, Дуняша девчонку ненавидела. Дитя, вот кто виноват. Из-за дитя её брата сослали на каторгу. Не будь дитя, чтобы произошло? Его бы высекли, продали — это всё равно, он не чувствует боли и страха. Но из-за дитя его сослали в Сибирь, навстречу холодной смерти и бездушному сизому мраку. И только метели воют да стонет ветер над его могилой. Не будь дитя, Ермолай был бы жив.
Зимой Кэтти скончалась от пневмонии. Говорят, всё из-за того, что в припадке безумия она выбежала на улицу в легком домашнем платье, упала прямо в снег и зарыдала. Обжигающе холодный снег опалил ее кожу, она бы умерла сразу, если-бы всё та же Дуняша силой не затащила её в дом. Однако мало ли, что говорят.
Все что известно наверное, так это то, что девочка росла со знанием, что она не такая. Не такая, как надо, а потому она плоха. Её мать была безумицей, её отец — полоумным чудаком. Неудивительно, что с самого рождения от ребенка ждали припадков. Ждали, когда она начнет кричать и бесноваться или просто уткнется в пустоту, издавая вместо речи странные жуткие звуки.
Когда Кэтти умерла, Мэри, к тому времени уже овдовевшая генеральша Лопухина с маленькой дочерью, решила взять племянницу к себе. Но не по великой любви и, уж тем более, не по доброте душевной, а чтобы получать пенсион на имя официальной дочери Корцева (первый брак Кэтти посчитали недействительным).
И вот девочка, самый обычный ребенок, но вместо гувернантки за ней смотрит врач-психиатр, она живет под опекой тетки, ей прислуживает Дуняша, которая тоже её тетка. И обе тетки её ненавидят, но последняя ещё и регулярно рассказывает всю эту трагическую историю, дабы самой выговориться, ведь, как она думает, безумная девочка ничего не поймет. Потом и Дуняша умерла не известно от чего.
С тех пор с ребенком никто не говорил, мол, нет необходимости, всё равно, что с голубем рассуждать. Она была заперта от внешнего мира. Она носила простое чёрное платье, ей приносили еду и уносили посуду. Иногда приходил доктор. Он смотрел на неё как-то отрешенно, как-будто рассматривал неживой предмет, вздыхал, что-то черкал в своей записной книжке и уходил.
Лучше бы её называли бастардкой, отправили бы в людскую, послали бы работать на поле, ругали бы и били, но не это пустое холодное одиночество.
Вскоре девочка открыла для себя книги. Книги — люди, которых уже мертвы, или люди, которые ещё живут на свете, мудрецы, философы, поэты, все кто посчитал важным записать свои или чужие мысли — вот кто стали её друзьями. А затем девочка поняла, чего от неё хотят, она кричала, бесновалась, смеялась, как ненормальная.
***
Анриэтта ненадолго замолчала. История лилась из её уст плавным невозмутимым потоком, а теперь вдруг голос её задрожал. Она старалась сохранять непроницаемое лицо, и только по слегка согнутым бровям и подрагивающим губам, можно было понять, что она пытается сдержать слезы.
— Вы не поймете, Альберт, не поймете... Хотя, так всегда, если начала, надо говорить до конца. Я до сих пор хочу рыдать, но все равно смеюсь, смеюсь, как безумная, а в глазах застыли слезы. Меня запирают на чердаке, связывают мне руки, а я читаю книги и плачу над ними, потому что нахожу там себя. Вот вам не надо искать любви в книгах, вас любили с детства, всю вашу жизнь, и в глазах у вас ясно видно, как вы страдаете, потеряв эту любовь.
Что я чувствал, пока она излагала мне свою историю? А разве это важно? Я ощущал лишь то, что чувствовали Ермолай, сирота с холодным сердцем, вдруг познавший любовь, Кэтти, безутешная вдова, обезумевшая от горя, Дуняша, любившая и брата, и госпожу, но возненавидевшая их дочь, и Анриэтта, такая холодная, потому что никто не дарил ей тепла.
Разве важны здесь мои чувства?
Я взял её руку и поднес к губам. Холодный обжигающий мрамор и белый шрам на смуглой коже. Она вздрогнула, я невольно обжег её ладонь своим дыханием.
Она встала с бренного тела несчастного дерева и дрожащим голосом сказала:
— Альберт, приходите сегодня на бал. И я... теперь буду вам доверять.