9 мая 1944, утро. Ленинград
— Что там? Дим, не томи, нам еще списки возвращающихся утверждать, — раздалось из-за спины Колпино, но он не пошевелился, все еще стоя лицом к уже закрывшейся входной двери с опущенной головой.
Сообщение от Москвы. Только пришло.
Они сидели спокойно, собравшись, как делали это сейчас регулярно, на двухдневное совещание. Вчера они говорили о прогрессе в своих городах и приветствовали тех, кто либо переродился, как Пушкин, и тех, кто пережил, набрался сил и смог приехать, как их любимые Луга с Ладогой, которых они за глаза ласково называли старушками, приветствуя так тепло, как только было возможно. Приезжал Свердловск, передавал экспонаты — в целом, вчера день был вполне себе светлый и хороший.
А вот сегодня они должны были коллективно принимать решения по поводу восстановления города Александра Петровича, пока его нет, и делали это довольно успешно и гладко, пока в дверь не постучали, и Колпино, сегодня сидевший к ней ближе остальных, не вызвался ее открыть.
Лучше бы не открывал.
— Мить, да что там копаешься? Даже если товарищ Московский зарубил нам бюджет, ничего страшного, мы найдем способы...
В ушах Меншикова стоял шум, из-за которого он плохо слышал, что говорят за его спиной. Залитый солнцем кабинет, все ждущие его позади товарищи, работа — все было неважно, все не имело значения.
Александра Петровича больше нет.
На бумагу упала одинокая слеза, и Колпино встрепенулся, глядя на то, как она впитывается в бумагу и размывает текст на ней, создавая некрасивый развод. Промокнув глаза рукавом, он повернулся, прокашлившись. Судя по тому, как напряглись остальные, спрятать свою реакцию он не смог, да и не надо было, наверное; какая уже разница?
— От товарища Московского. "Товарищи! С прискорбием вынужден сообщить вам печальные вести..." , — теперь уже точно все присутствующие смотрели на него. — "...После длительной борьбы, не сдавшись врагу и не опустив головы, воплощение одного из самых главных городов нашей страны..."
Его речь замедлилась, в горле внезапно пересохло, и он закашлялся. Использовав это, как передышку, Меншиков поднял глаза на сидевших перед ним. На него смотрели еще не знавшие, что написано на этой чертовой бумажке, лица; и он отдал бы все, чтобы ему просто привиделось то, что было написано дальше. Бегло глянув вниз, на текст, он снова быстро отвел от него глаза, пытаюсь сфокусироваться хоть на ком-нибудь.
