Вишневое вино

Интерлюдия седьмая: четвёртый курс

У него кружилась голова.

Болела, ныла, заставляла его стонать и ощущать чёртов дискомфорт постоянно.

Возможно, дело было — как казалось все, блин, понимающему Джорджу — в малом, но для Фреда, который из-за волнения обгрыз все ногти, а также почти всю кожу на большом пальце правой руки, так, конечно же, не казалось.

Святочный, Годрик его раздери, бал.

«Гермиона, разрази её горгулья, Грейнджер.»

Эти две составляющие боли в его голове были причиной всех его страданий и — он бы никогда в этом не признался — страшного, и, блин, такого редкого для него смущениея, заливавшего его до кончиков покрасневших ушей, когда он слишком близко приближался к Грейнджер.

А она, похоже, старательно не замечала его тщётных потуг.

Или — он подумал об этом с какой-то горечью в груди — не хотела замечать.

Он в пух и прах разругался с Алисией.

Лето перед учебным годом стало каким-то переломным моментом в его жизни, когда понимаешь, что девчонка, за которой ухаживал ещё будучи тощим мальчишкой, плавно вытекает из твоей жизни, освобождая какой-то участок в голове и, определённо, в сердце.

Он как раз сидел в кресле у камина и вяло раздумывал о тлене жизни и глупости девчонок, признающихся в любви, а после — старательно ворочающих носом, как дверь распахнулась, и в гостиную ввалилась целая толпа четверокурсников, на лицах которых явственно читалось чуть ли не сильнейшее расстройство желудка.

Зельеваренье у Снейпа отпечатывалась на учениках почти всегда.

А она смеялась.

Смеялась «так», как умеют далеко не все девчонки.

Гермиона провела в "Норе" почти месяц, быстро простила его за выходку той ночью, но больше сама не заговаривала с ним. Не улыбалась, краснея, поглядывая на него из-под опущенных, до неприличия пушистых ресниц, не пыталась шутить и помочь им в чем бы то ни было, как делала это раньше.

Казалось, что установилось твёрдое, веющее холодом перемирие, которое дало трещину лишь раз, на Чемпионате, когда Фред, до смерти перепугавшись за жизнь одной юной заучки, с разбегу врезался в неё, целуя во влажные щеки и обнимая так крепко, что она со смехом пискнула, тут же целуя его в щеку.

Но промахнулась.

Легкий, почти что невесомый поцелуй в губы останется в памяти надолго, грея вечерами и даря надежду на что-то, о чём даже подумать было жутко непривычно и боязно.

Фред сильнее вжался диван, с неприязнью поглядывая на Невилла, который, краснея и сбиваясь, пролепетал:

— Тыпойдешьсомнойнабал?

Грейнджер — надо отдать ей должное — с улыбкой — за которую Фред, пожалуй, свернул бы горы — сказала, ласково проводя по дрожащему плечу Долгопупса:

— Прости, Невилл, но меня уже пригласили, — сердце Невилла, как и Фреда, совершило бешеный кульбит. — И я сказала да.

Грейнджер светилась, словно рождественская ёлка, и Фред, неприязненно — почти болезненно — отвернувшись от разыгравшейся сцены, ловил лучи её свечения, понимая, что « она светится не из-за него.»

Он поморщился и, когда тяжелая сумка, вместе с заучкой оказалась рядом, отвернулся, не желая наблюдать за её искрящимися — «не из-за него» — от счастья глазами.

Он «действительно» боялся посмотреть на неё.

Потому что позже, валяясь на кровати за плотно задернутыми шторами, ему будут являться её глаза, которые, хитро и озорно сверкнув, будут зазывать его за собой, опаляя сердце горячим жгутом.

Грейнджер, которая была, как оказалось, бьющим в потолок шампанским, каждым взглядом, словом и поступком разбивает его сердце, причиняя непривычный и, точно противный, дискомфорт.

Но он больше не собирается страдать.

Позже, когда Фред, сидя напротив Гермионы в большом зале, пригласит на бал Анджелину, глаза Грейнджер застелет пелена непрошеных слёз, и она убежит, коря себя за искорку надежды, подаренную Уизли.