Вишневое вино

Попытка девятая: Вишня на губах

Он проснулся с каким-то странным возбуждением и толикой волнения, которая возрастала в нём со скоростью стремящегося вверх бобового стебля, — Гермиона с увлечением рассказывала про маггловские сказки — и тупой, щемящей радостью, пожаром горящей внутри него.

Это ощущение крепко поселилось в нем, и Фред, с каким-то странным удовольствием взглянув на свои покусанные — Гермионой — губы, широко улыбнулся отражению в зеркале, небрежным жестом поправляя взлохмаченные волосы.

Он сгорал буквально каждый день.

Когда ловил её смущённые взгляды, улыбки — открытые и искренние, адресованные только ему — упивался каждым, даже случайным прикосновением и возрождался, кажется, каждый раз, когда она — Мерлин, помоги — целовала его, упивалась, «выпивала его.»

Сегодня ожидался решающий матч Гриффиндор-Слизерин, к которому команда готовилась с особым усердием и пристрастием, с горечью понимая — это последний матч.

Он настолько сильно пылал желанием победы, что, окунувшись в сладостное преддверие матча, совсем мало времени проводил с Грейнджер, которая — надо отдать ей должное — просто пожимала плечами, кивая на его сбивчивые извинения.

А глаза светились пониманием и поддержкой.

И это всё, что ему было нужно на тот момент.

День выдался жутко солнечным и свежим, словно погода подталкивала, помогала им в последней игре сезона и, для большинства, в последней игре в Хогвартсе.

Фред носился по полю как сумасшедший, рёв трибун заглушал все остальные звуки, а глаза время от времени искали до боли знакомую макушку, владелица которой, почти что свесившись с перекладины, с жутким волнением в глазах следила за ходом матча, и за бладжером, который вызывал у Грейнджер неподдельный ужас.

Чувство крышесносящей эйфории накрыло его с головой, трибуны взорвались вспышками, криками, рёвом и, кажется, чьим-то плачем, и он кричал вместе со всеми, участвовал в общей суматохе и просто сходил с ума, наслаждаясь этим терпким вкусом победы.

А позже, когда трибуны опустели и эхо тысяч голосов перестало закладывать уши, Фред направился туда, где, он точно знал, сегодня его никто не побеспокоит.

Раздевалка, закиданная мишурой, бутылками из-под сливочного пива и обёртками, почему-то, успокаивала.

А горячий душ избавил от всех лишних мыслей, усталости и подарил спокойствие.

Он услышал шаги — долгие годы проказ научили его прислушиваться к каждому шагу рыщущей рядом матери — и выключил воду, прислушиваясь.

— Фред.

Тихий, ровный, плавный, «нужный» голос.

Он слегка приоткрыл створку, и, задержав дыхание, замер, наблюдая за картиной, нарисованной шоколадными, «сладкими» красками.

Счастливая, веселая, раскрасневшаяся Грейнджер, сияющие, влажные глаза и порозовевшие — явно от сливочного пива — щеки.

Лёгкое голубое платье; руки, нервно сжимающие края юбки, — к таким нарядам Гермиона точно не привыкла — и взгляд из-за просто-напросто неприлично пушистых ресниц, заставивший его нервно сглотнуть накопившуюся во рту жидкость.

— Ох, — она отвернулась, и волосы прикрыли её лицо. — Я не знала, что ты в душе, — Грейнджер сильнее сжала края юбки, заливаясь густым румянцем. — Тебя не было в гостиной, да и там сейчас довольно шумно, и я подумала...

Во время её поистине душещипательного монолога он успел обмотаться по пояс полотенцем и, пока она что-то ещё сбивчиво шептала, схватил её, подавил тихий визг поцелуем и поставил ценнейшую ношу в душе, тут же присоединись.

— Ты можешь поздравить меня с победой именно сейчас, а я пока не буду тебе мешать и наконец закончу прерванное тобой занятие.

— Поздравляю, — выдохнула она, когда вода снова застучала по каменному полу.

— Не верю, — ухмыльнулся Фред, быстро целуя опешившую Грейнджер в щёку. — Где все твое хвалёное актёрское мастерство?

Гермиона забавно прищурилась и, слегка ударив Уизли в плечо, встала на носочки, оставив на его губах сладкий поцелуй.

Вкус вишни на её губах заставил его облизнуться, а сердце — да и все возможные органы — потребовали новой порции.

— Я думал, что жадность тебе не присуща.

И она целует его «так», что, будь у него даже всевозможные словари в мире с самыми разнообразными метафорами — он бы не нашел там нужных слов.

Потому что это намного глубже.

Её платье промокло и, стоило Фреду оторваться от этого целительного источника, окинув намокшую Грейнджер взглядом, как во рту мигом пересохло, <i>и то самое </i> ноющее где-то внизу живота стало зарождаться с удвоенной силой, наполняя его.

И следующий поцелуй обжигает.

Уносит, выбивает их из привычной колеи, полностью растворяя в себе.

И им уже совершенно не хочется сдерживаться.

Потому что они пылают.

Подобное было уже несколько раз: в спальне, когда Фред, совершенно потеряв голову и забыв о здравом смысле оставил Грейнджер без бюстгальтера, но она, почему-то, сбежала, оставив его мучиться потом всю ночь; в пустой гостиной, когда потрескивающий камин подталкивал, а руки забрались далеко под юбку, а Грейнджер, шумно выдыхая, краснея и всхлипывая, просит его остановиться; за гобеленом, когда ночное свидание — ну, и Филч — загнали их в укромный уголок, и когда её пальчики «сами» стаскивали с него рубашку, но кошка завхоза обнаружила их слишком быстро, и сейчас, когда Фред, легким движением поддев лямку платья, с удивлением обнаруживает отсутствие бюстгальтера и понимает — она знала, зачем идет сюда.

Его Грейнджер.

Горящую, словно облитую смолой кожу, не может остудить даже прохладная вода.

Он снова целует её, проталкивая свой язык глубже, слыша стон — и оказывается даже не в силах разобрать, кому он принадлежит, справляется с застёжкой на платье, которое, облепляя Гермиону будто второй кожей, никак не хочет падать к ногам.

Пальцы порхают по влажному, такому желанному телу, спуская ткань ниже; он отрывается от её губ и, продолжая спускаться вниз, целует каждый участок кожи и, когда платье вместе с бельём оказывается у ног, а Гермиона смотрит на него — в глаза расплавленный, горячий шоколад — он не сдерживается, легко, почти невесомо прикасаясь губами «там», тут же слыша стон, разливающийся хмелем на его сердце.

Он резко поднимается, желая попробовать этот стон на вкус, когда его палец аккуратно поглаживает её, секундой позже врываясь внутрь.

Фред выпивает её стоны до последней капли.

И силы, держащие капли самоконтроля, разбиваются, когда Грейнджер, подпрыгивая, обхватывает его ногами, и слегка двигается вверх-вниз, отчего он рычит, и, срывая раскалённый поцелуй, скользит в неё, тут же взрывая всё свое существо.

Прошивая его алыми нитями.

Гермиона куксится, вскрикивает, кусает губы и, привыкая, сама, — «Мерлин, помоги» — сама двигается на нём.

С каждым толчком, поцелуем, рыком, стоном, они приближаются к развязке, которая, настигая их, суживает мир до небольшой душевой кабинки, которую пропитали любовь, страсть и сладкое, болезненное ощущение удовольствия.

Вода заглушает протяжные стоны и, кажется, закрывает их от всего мира.

Он смотрит на неё, впитывает, поглощает, забирает её всю.

Они стоят под плещущим душем и, улыбаясь сквозь поцелуи, находят неизвестные сложного уравнения, заданного жизнью.

— Теперь я точно должен на тебе жениться, — шепчет Фред сквозь поцелуй, и она улыбается шире, разливая горячую патоку у него внутри.

А Фред, всматриваясь в открытые, чистые глаза, думает, что, пожалуй, это была уж точно не шутка. Ему просто необходимо утащить Грейнджер к себе, даже не допуская мысли, что она может принадлежать кому-то ещё.

Иначе он просто не сможет дышать.

Выше, за тысячи километров от их собственного маленького мира, мигая, пролетела звезда.

Но им не нужны никакие звёзды.