Ждали их по-пустому до самого праздника, но зато как только отпели святую заутреню и попы стали в ряд посреди церкви с лукошками, чтобы все люди подходили к ним христосоваться и класть яйца, то вдруг, подошел с желтым, в луке крашенным яйцом и Кромсай. -- Христос воскресе, -- говорит, -- батюшка; держи яичко. -- Воистину воскресе! -- отвечает священник и от радости, не выдержав, тут же стал его спрашивать: -- Когда явился? -- А вот в самую в заутреню: когда ты звонить зачал, так я еще за лощиной был... Путался... Чуть, брат, не залился. -- Ну-у! А Павел где ж? -- Ей же ты богу! Мерин-то мой насилу, брат, выскочил! -- Скажи пожалуй!.. Ну, а Павел где ж? -- Его, брат, уж нетути! -- А где же он? -- Он не приехал. Дальше говорить было нельзя, потому что это задерживало движение подходящих христосоваться крестьян, и дьякон, заметив непорядок, сказал: "не препятствуйте", а Кромсаю добавил: "Удались!" Тогда священник велел Кромсаю войти в алтарь и подождать, пока он с народом "отцелуется". И когда все люди отцеловалися и священник стал в алтаре разоблачаться, то Кромсай поведал ему, что "Павел в городу остался". -- Для чего же он остался? -- Да вот... Сказал мне: "Ты, говорит, поезжай, -- а я, говорит, останусь". -- А зачем? -- "Потому, говорит, что мне надо себе... другое приделение". -- Ну, и ты его приделил? -- Не я, а он сам приделился. Священник подвел Кромсая к окну, из которого видны были могилки, и говорит: -- Всмотрись-ка да "помяни гробы -- они вечны домы": долго ли нам жить-то остается?.. Куда ты Павлушку дел? Кромсай пенял, какое смущение запало в душу священника, и отвечал ему с широкой улыбкой: -- Что ты... Полно, батя!.. Неужли ты думаешь, что я Павлуньку загубил? Жив Павлунька! -- Ты подумай: у него мать Фаптея древняя. Если ей о сыне что-нибудь ужасное сказать -- она помрет!.. Но ужасного ничего не было. Кромсай рассказал только следующее: когда они с Пустоплясом выехали, то Пустопляс будто "все на самого себя обижался". "Что, -- говорит, -- дядя Кромсай, рассуди ты, какой я неахтительный, что никто меня очень не обожает! И всего у меня средства только одна старушка есть, только к ней к одной у меня есть и жалость на земле, -- так что ни для кого, как для нее, я бы даже и в солдаты... Ведь я могу на Кавказ пойти и в офицеры выйти". А Кромсай ему и помог начать всю эту карьеру; он свел его к Николаю Андрееву Воробью, старинному орловскому маклеру, или "сводчику", а тот его как в хоровод завел и "определил идти по найму за бакалейщикова сына". Священник, услыхав неожиданно такую развязку, молча присел на сундучок и только глаза на Кромсая выставил. -- Ну, ты, -- говорит, -- брат, жиган! недаром, видно, тебя вором кличут! -- А что же "кличут"!.. Кличут-то меня разно кличут, а у кого я что-нибудь украл? Ан я ничего не украл, а живу честно и благородно. Павлунька не так пошел, а семьсот серебра получил деньгами, да что еще, брат, гульбы было....Вот бы ты посмотрел!.. А он еще сто рублей прислал матери. -- Ну, лучше бы уж ты у него все последнее с плеч украл, чем этакое добро ему сделал. -- Чего он хотел, то ему и сделано... Чего ты на меня!.. -- Ты, Кромсай, жиган, ты нехороший, дурной человек! -- Что ты это?.. за что?.. Разве пропал Павлушка? Он пошел служить богу и великому государю... Ты, сделай милость, в этом оставь меня! -- А сто рублей матери-то его... целы у тебя? -- А ты почем знаешь? -- Верно, не целы? -- Ну, если тебе открыто, то что же спорить... Не целы! -- Вот ведь какая твоя совесть! -- Что же совесть!.. Я их вез и довез до самой лощины. А тут звон услыхал и в зажор сел... Сделай милость -- это хоть и на тебя доведись: провались хоть и ты под снег, так небось все покинешь, а одну свою душу начнешь спасать! Мерин биться стал... Я, брат, весь растерялся: и два куля хлеб а при мне были, -- вез на просвиры, -- и те оба там в зажоре погубил. -- Там и деньги пропали? -- Все там осталось. Тридцать рублей, которые вез бумажками, те как на кресте были привязаны, так они и уцелели, а семьдесят, которые были серебряными монетами: рубли и полтинники-с сапогом вместе снялись и из-за голенища потонули. Священник выслушал, поднялся с места и сказал Кромсаю: -- Ну да и подлец же ты! -- Хорошо, что хоть ты честный! -- вздохнул Кромсай. -- Ну смотри же: вспомни мое слово -- за это разразит тебя бог! Это над Кромсаем очень скоро и исполнилось. {Наемный заместительрекрута, которому следовало идти "вслужбу по очереди или по жеребью,почитался в народе за человека не только "пропащего", но и презренного:о наемщике никогда не говорили с жалостью, а всегда, как о палаче, говорили с омерзением, и от солдат ему не было иной клички, как"продажная шкура". Иметь общение с наемщиком считалось так же противно, как иметь общение спалачом, которому, по мнению простолюдинов, будто даже "не даютпричастия". А как таково быловсеобщее презрительное отношение кэтим людям, то, разумеется, об этом знали и сами те, кто нанимался в солдаты, и потому, за весьма редкими исключениями, это были "людиотчаянные" -- зашалившиеся,загулявшие, сбившиеся с пути или чем-нибудь особливо несчастные, покакому-нибудь роковому стечениюсемейных обстоятельствстремившиеся к погибели. Эти последние и составляли жалостное исключение, да к их числу можно еще придать "крепостных", которые, впрочем, могли наниматься только ссогласия своих владельцев, и то после рискованной процедуры сосвобождением их на волю. Случалось, что вольный человек "выкупалкрепостного" с тем, чтобы он после пошел в рекруты за детей этогокапиталиста, и выкупаемыйкрепостной обещался это исполнить,но, получив отпускную в свои руки,отказывался от "охотничания" и предлагал выкупщику отработать заплаченные за него деньги или -- еще проще -- благодарил его и уходилиногда с обещанием "помолить бога", а еще чаще с бранью и насмешкою. Нанявшийся же "распутник" с распутства начинал и в распутстве продолжал все время своего "сговора" схозяином. Зачинал это в Орлепропащий парень с того, чтопоявлялся в безобразном и, всего вероятнее, в безумном состоянии, вторговый день, (в пятницу), наИльинской площади и, остановясь увесов, кричал громким голосом:"Жару!" Его "схватывали хваты" исейчас же "мчали" его в близстоявший "Подшиваловский трактир" и сразу же "поддавали ему жару", то есть поили его водкою и приглашали для "куражения" его подходящего свойстваженщин, или "короводниц", имевшихвблизи свое становище у мостика наПерестанке. Хороводницы, или "короводницы", являлись скоро, и не одна, а две или три, из самых отчаянных и самых бесстыжих --"согласных с охотником гулять". Они сейчас же брали пьяного парня в своираздольные объятия и, обласкав его "до воли", начинали его "вывозить".Обвязав его красными платками, его везли "катать" на извозчике, причем"короводницы" держали охотника на сиденье извозчичьих дрожек или саней,а сами лепились вокруг него, обнимали его, и громко пели бесстыжие песни, иговорили в народ сальности, и дергались, и приплясывали; аокураженный ими охотник сиделосовелый как дурак или по временам безумно вскрикивал и вопил: "Ещежару!" Таким образом, парень уже был афиширован на весь город. А в этовремя, как одни хваты его так "окручивали", другие уже приискивалихозяина, которому наемщик нужен, и сдавали его ему с вознаграждениемсебя за труды и за расходы по всей первоначальной обстановке дела.Такая безобразная гульбапродолжалась все время до сдачи наемщика в рекруты, и он "давал себязнать" своему хозяину, которыйвынужден был исполнять все выдумкии капризы пропащего парня и тотчас же бросал его, когда тому забривалилоб и он делался "продажною шкурою", которую на службе очень любили"выколачивать". До этого "погибельного состояния" человека доводили всегда при необходимом инеизбежном участии женщин, именно сих вышеназванных "короводниц",которые чаще всего сами и наводили слабых людей "на эту путь", то естьнаучали их кричать: "Жару!" Склонного к загулу дьячка Пашу очень нетрудно было провести этим путем, что Кромсай, вероятно, и обделал. (Прим. автора.)}
