Свидание же тети Полли с бывшей княгиней Д*, вероятно, имело что-то неудобопередаваемое. Тетя вернулась домой в сумерки, когда все мы, дети, сидели вокруг Гильдегарды Васильевны в отведенной для них комнате. Англичанка показывала сестре моей, как надо делать "куадратный шнурок" на рогульке, и в то же время рассказывала всем нам по-французски "о несчастном Иуде из Кериота". Мы в первый раз слышали, что это был человек, который имел разнообразные свойства: он любил свою родину, любил отеческий обряд и испытывал страх, что все это может погибнуть при перемене понятий, и он сделал ужасное дело, "предав кровь неповинную". В это время в комнату вошла тетя Полли и, сказав всем нам общее приветное слово, опустилась на стоявшее в углу кресло. -- Что же вы замолкли? -- сказала она, -- продолжайте говорить, о чем вы говорили. Гильдегарда Васильевна мельком взглянула на нее, и продолжала об Иуде, и закончила, что если бы он был без чувств, то он бы не убил себя, а жил бы, как живут многие, погубивши другого. Тетя прошептала: -- Правда. Англичанка спустила паузу и сказала: -- Ты довольна собой или нет? Тетя Полли хрустнула пальцами руки и отвечала: -- Не знаю, но... она так трогательна, она переносит на меня такие чувства, что мне хочется плакать. В голосе у нее в самом деле звучали слезы. Англичанка опять дала паузу и потом тихо сказала: -- Титания... Но тетя перебила скороговоркою: -- Ах, конечно, конечно!.. Титания, дорассветная Титания, которая еще не видит, что она впотьмах целовала... осла!.. -- Я этого не сказала, -- заметила, смутясь, Гильдегарда. -- Ничего, мой друг! Ничего! я знаю, что ты не хочешь, чтобы я "предавалась воспоминаниям", ну и карай меня! Тетя ласково кинула на плечи англичанке свои руки и сказала: -- Ты Петр, и это значит: "камень"; и ты блаженна, -- но прости нас грешных! И она, кажется, хотела спуститься и стать на колени, только Гильдегарда успела схватить ее под плечи и воскликнула: -- Полли! Полли! Неужели я тебя оскорбила?! -- Нет, -- отвечала тетя, -- мне просто... хочется плакать. Они обнялись, и тетя два раза всхлипнула, потом утерла слезы и, улыбнувшись, сказала: -- Вот когда аминь! Свидание это имело также и другие разнообразные добрые последствия, из числа которых два были очень замечательны. Первое состояло в том, что больных в нашей местности с этих пор уже не приходилось более класть на кострике в холодной риге, потому что "бывшая княгиня" построила "для всей местности" прекрасную больницу и обеспечила ее "на вечные времена" достаточным содержанием; и второе: слезы кондитера, рыдавшего и воздымавшего руки к "рабыням господним", были отерты: в Поелове было написано завещание, дававшее после смерти Д* "всем волю". Это было величайшее событие во всей губернии, которая такого примера даже немножко испугалась. А кроме того, в день отъезда от нас тети и Гильдегарды, "бывшая" Д* сама приехала к нам, чтобы еще раз видеть обеих этих женщин. Я ее помню, эту "Титанию", -- какая она была "нетленная и жалкая": вся в лиловом бархатном капоте на мягчайшем мехе шеншела, -- дробненькая, миниатюрная, с крошечными руками, но припухлая, и на всех смотрела с каким-то страхом и недоверием. Ее лицо имело выражение совы, которую вдруг осветило солнце: ей было и неприятно и больно, и в то же время она чувствовала, что не может теперь сморгнуть в сторону. Мне показалось, что вот это и есть он сам -- воплощенный голод ума, сердца, чувств и всех понятий. Тете некогда было с нею теперь заниматься, потому что, узнав об их отъезде, пришло множество больных, и все ожидали у балкона, на котором тетя и Гильдегарда их осматривали, обмывали и, где было необходимо, -- делали проколы и надрезы. "Бывшую" Д* посадили в кресло на этом же балконе, Она сама не хотела отсюда удалиться и смотрела с величайшим вниманием на все, что делала тетя, и, наконец, даже сама захотела принять хоть какое-нибудь непосредственное участие и сказать человеку хоть теплое слово. К этому и представился повод в том случае, который особенно поразил внимание ее голодного ума. В числе женщин, пришедших с больными детьми стояла баба неопределенных лет, худая, с почерневшей кожей; она была беременна и имела при себе трех детей, из которых двое тянулись за материну юбку, а третье беспомощно пищало у ее изможденной груди. У всех детей лица были в красных отметках наружной болезни, которую в крестьянстве называют "огник", Это поразило даму, и она устремила на бабу пристальный взор и, не умея соразмерять голоса, сказала ей строго: -- Это зачем столько?! -- Что, матушка? -- Зачем столько... детей? -- Да ведь как же мне быть-то? замужем я... сударынька! -- Ну и что же такое!.. И я замужем... Детей нет. -- Ваше дело иное, сударынька... -- Отчего дело иное? Пустяки! -- Как пустяки, болезная: вы живете в таких-то широких хоромах... Накось какое место... займаете... простор вам... разойдетесь и не сустретитесь; а у нас избы тесные, все мы вместях да вместях... -- Ну и не надо! -- Да и не надо, а приключается. Тут сразу и баба и дама остановились, и тетя расхохоталась, а Гильдегарда сконфузилась. Тогда и "бывшая" Д* что-то поняла и, осмотрев бабу в лорнет, проговорила: -- Saves-vous: elle est maigre, mais... {Знаете: она тощая, но... -- франц.}Дама вдруг вздрогнула, несколько раз перекрестилась и прошептала: -- Retire-toi, Satan! {Отойди, сатана! -- франц.}
