Золотой храм. Мисима Юкио.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

О Золотом Храме еще в раннем детстве рассказывал мне отец.
Родился я на отдаленном мысе, сиротливо уходящем в море к
северо-востоку от Майдзуру. Отец был родом из других мест, его семья жила в
Сираку, восточном пригороде Майдзуру. Уступив настояниям родных, он принял
сан священника и стал настоятелем захолустного прибрежного храма. Здесь он
женился, здесь появился на свет его сын - я.
На мысе Нариу не имелось даже школы, и, едва сойдя с колен матери, я
был вынужден покинуть отчий дом и поселиться у дяди, брата отца, в Восточном
Майдзуру. Там я и стал ходить в гимназию.
Родина моего отца оказалась краем, где круглый год щедро сияло солнце,
но в ноябре и декабре по нескольку раз в день с небес - какими бы синими и
безоблачными они ни были - низвергался холодный осенний дождь. Уж не
коварству ли погоды тех мест обязан я своим непостоянным и переменчивым
нравом?
Майскими вечерами, вернувшись после уроков в дядин дом, я, бывало,
сидел на втором этаже, в комнатке, отведенной мне для занятий, и глядел из
окна на окрестные холмы. В лучах закатного солнца их склоны, укрытые молодой
листвой, казались мне похожими на расставленные кем-то позолоченные ширмы. Я
смотрел на них и представлял себе Золотой Храм.
Мне, конечно, много раз попадались фотографии и картинки в учебниках,
на которых был изображен знаменитый храм, но в глубине души я представлял
его себе совсем иным - таким, каким описывал его отец. О, он не говорил, что
от стен святилища исходит золотое сияние, но, по его убеждению, на всей
земле не существовало ничего прекраснее Золотого Храма, и, вслушиваясь в
само звучание двух этих слов, завороженно глядя на два заветных иероглифа, я
рисовал себе картины, не имевшие ничего общего с жалкими изображениями в
учебнике.
Стоило мне увидеть, как ослепительно вспыхивает на солнце гладь дальних
заливных полей, и мне уже казалось, что это отсвет невидимого Золотого
Храма. Горный перевал, по которому проходит граница нашей префектуры Киото и
соседней Фукуи, высился прямо на восток от дядиного дома. Из-за тех гор по
утрам восходило солнце. И, хотя Киото располагался совсем в иной стороне,
каждый раз мне чудилось, что в солнечном нимбе в утреннее небо возносится
Золотой Храм.
Храм, оставаясь незримым, виделся мне во всем, и этим он был похож на
море: деревня Сираку находилась в полутора ри1 от побережья, и Майдзурская
бухта лежала по ту сторону гор, но близкое присутствие моря ощущалось
постоянно - ветер доносил его запахи, в непогоду тысячи чаек прилетали с
берега и садились на рисовые поля.
Я был хилым, болезненным ребенком, самым что ни на есть последним во
всех мальчишеских играх и забавах. Это да еще мое врожденное заикание
отдаляло меня от других детей, развивало замкнутость и любовь к уединению. К
тому же все мальчишки знали, что я сын священника, и их любимым развлечением
было дразнить меня, изображая, как заикающийся бонза бормочет сутры. На
уроках чтения, если в книге действовал персонаж-заика, все его реплики
непременно зачитывались вслух - специально для меня.
Неудивительно, что заикание воздвигало стену между мной и окружающим
миром. Труднее всего давался мне первый звук слова, он был вроде ключа от
той двери, что отделяла меня от остальных людей, и ключ этот вечно застревал
в замочной скважине. Все прочие свободно владели своей речью, дверь,
соединяющая их внутренний мир с миром внешним, всегда была нараспашку, и
вольный ветер гулял туда и обратно, не встречая преград. Мне же это раз и
навсегда было заказано, мне достался ключ, изъеденный ржавчиной.
Заика, сражающийся с первым звуком слова, похож на птичку, бьющуюся в
отчаянных попытках вырваться на волю из силка - силка собственного "я". В
конце концов птичка вырвется, но будет уже поздно. Иногда, правда, мне
казалось, что внешний мир согласен ждать, пока я бьюсь и трепещу крылышками,
но, когда дверь удавалось открыть, мгновение уже утрачивало свою
неповторимую свежесть. Оно увядало, блекло... И мне стало казаться, что
иначе и быть не может, - поблекшая, подгнившая реальность в самый раз
подходит такому, как я.
Нет ничего странного в том, что в отрочестве меня преследовали
соблазнительные и противоречивые грезы о власти, вернее, о двух разных видах
власти. То, начитавшись исторических романов, я воображал себя
могущественным и жестоким владыкой. Он заикается и поэтому почти всегда
молчит, но как же трепещут подданные, живущие в постоянном страхе перед этим
молчанием, как робко заглядывают в лицо своему господину, пытаясь угадать,
что их ждет, - гнев или милость? Мне, государю, ни к чему оправдывать свою
беспощадность гладкими и звучными фразами, само мое молчание объяснит и
оправдает любую жестокость. С наслаждением воображал я, как одним движением
бровей повелеваю предать лютой казни учителей и одноклассников, мучивших
меня в гимназии. И еще нравилось мне представлять себя владыкой иного рода -
великим художником, повелителем душ, молча созерцающим Вселенную. Так,
несмотря на жалкую свою наружность, в глубине души я считал себя богаче и
одареннее всех сверстников. Да это, наверно, и естественно - каждый
подросток, имеющий физический изъян, мнит себя тайно избранным. Не был
исключением и я, я знал, что впереди меня ждет пока неведомая, но великая
миссия.