Золотой храм. Мисима Юкио.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

      Исполнился  год со  дня  смерти отца,  и  моей матери  пришла  в голову
странная  идея.  Поскольку я отбывал трудовую повинность и не мог  навестить
родительский  дом,  она  решила  сама приехать  в Киото и  привезти с  собой
табличку с посмертным именем отца, чтобы преподобный Досэн Таяма в память об
умершем друге  почитал  над ней  сутры - пусть хоть  несколько минут.  Денег
заплатить за  поминальную службу у матери, конечно, не было, и она  изложила
свою просьбу  в письме  к настоятелю,  всецело  уповая  на его  великодушие.
Святой отец дал согласие и известил меня о своем решении.
     Новость не  доставила мне особой радости. Я  не  случайно  до  сих  пор
избегал рассказывать о матери, мне не хотелось касаться этой темы.
     Я  ни  словом  не упрекнул  мать  после той  памятной  ночи.  Ни единым
взглядом. Может быть,  ей так и  осталось невдомек, что  я  все  видел. Но в
сердце своем я ее не простил.
     Это случилось  во время моих  первых  каникул, когда,  отучившись год в
гимназии,  я  вернулся на лето  в  отчий  дом. У  нас тогда  гостил  дальний
родственник  матери, некий Кураи, который приехал в Нариу из Осака, потерпев
крах  в  каких-то коммерческих делах.  Его  жена, происходившая  из  богатой
семьи, отказалась пустить незадачливого мужа  в  дом, и  пришлось  ему, пока
улягутся страсти, попросить убежища под кровом моего отца.
     У  нас в храме имелась  одна-единственная  москитная  сетка, и все мы -
отец, мать и я - вынуждены были спать вместе (как только не заразились мы от
отца туберкулезом, не  знаю),  а тут  еще под  сеткой стал ночевать и Кураи.
Помню,  как в  ту  ночь пронзительно трещали цикады во  дворе.  Они-то меня,
наверное,  и  разбудили.  Раскатисто  шумел  прибой,   полог  светло-зеленой
москитной сетки  слегка колыхался  на ветру.  Однако было в  этом  шевелении
нечто необычное.
     Сетку  раздувало  легким  бризом,  потом  она,  словно  фильтруя  поток
воздуха,  опускалась.  Таким  образом,  ее складки  не передавали  колебаний
ветра;  наоборот,  казалось, что сетка лишает бриз  силы, останавливает его.
Слышался  тихий  шелест,  будто  шумели листья  бамбука,  -  это  края сетки
скользили  по татами. Но движение  их явно не совпадало с дуновениями ветра.
Сетка колыхалась совсем  иначе, шла мелкими  волнами; грубая ткань судорожно
дергалась, и казалось, что  это неспокойная поверхность озера.  То ли  гладь
рассек форштевень далекого судна, то ли это был след за кормой...
     Я боязливо перевел взгляд к источнику движения. Вгляделся в темноту - и
невидимые иглы впились в мои широко раскрытые глаза.
     Я лежал рядом с отцом  и, очевидно, ворочаясь  во сне, совсем  задвинул
его  в угол. Поэтому  между мной и тем, что я увидел, белела пустая, измятая
простыня, а в затылок мне дышал свернувшийся калачиком отец.
     Я  вдруг  понял, что он  тоже не  спит,  - слишком  неровным  было  это
дыхание, отец пытался подавить приступ кашля. И тут мои глаза - а было мне в
ту пору  всего тринадцать лет - закрыло что-то большое  и теплое. И я ослеп.
То протянулись сзади ладони отца и легли мне на лицо.
     Я  и  сейчас  явственно  ощущаю  прикосновение  отцовских  рук.  Какими
невероятно огромными  были  эти  ладони.  Они  возникли  откуда-то  сзади  и
прикрыли мои глаза, смотревшие в  самый ад.  Руки из  другого мира. Не знаю,
что это было - любовь, сострадание или стыд, но ладони в один миг уничтожили
зрелище  открывшегося  мне  кошмарного   мира  и  похоронили  его  во  тьме.
Спрятанный за этой  преградой, я слегка кивнул головой. Отец  сразу понял по
этому движению,  что я исполню его  волю, и убрал руки. И, послушный приказу
отцовских ладоней,  я всю бессонную  ночь, до самого утра, пока в комнату не
проник снаружи яркий солнечный свет, пролежал с крепко зажмуренными глазами.