Золотой храм. Мисима Юкио.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Почти целый год продолжался мой добровольный траур по Цурукава. Едва
начались дни одиночества, как я сразу почувствовал, что безо всякого усилия
возвращаюсь к жизни полного уединения и молчания. Суета и волнение больше не
смущали мою душу. Каждый новый безжизненный день был мне одинаково приятен.
Излюбленным моим пристанищем стала университетская библиотека. Я не
изучал там трактатов по дзэн-буддизму, а просто читал все, что попадалось
под руку, - от трудов по философии до переводных романов. Пожалуй, я не
стану называть здесь имена заинтересовавших меня философов и писателей. Они,
безусловно, оказали определенное влияние на ход моих мыслей и, возможно,
отчасти подтолкнули меня к Деянию. Но все же мне хочется верить, что Деяние
- детище мое, и только мое, и я решительно возражаю против того, чтобы
совершенное мною относили за счет воздействия какой-либо уже известной
философской идеи.
С детских лет единственной моей гордостью была уверенность, что я
недоступен ничьему пониманию; я ведь уже говорил, что мне совершенно чуждо
стремление выразить людям свои мысли и чувства понятным им образом. Я всегда
хотел иметь ясное и неприкрашенное представление о самом себе, это верно, но
не думаю, чтобы причиной тому было желание до конца себя понять. Подобное
желание, вообще говоря, свойственно человеческой природе, оно необходимо,
чтобы наладить контакт между собой и окружающими. Однако пьянящее
воздействие красоты Золотого Храма делало часть моей души непрозрачной и
лишало меня возможности поддаться любому иному виду опьянения, поэтому,
чтобы сохранить разум, я должен был всеми силами беречь вторую половину
души, ту, что еще оставалась незамутненной. Я ничего не знаю о других людях,
во мне же главенствовала эта ясная и трезвая часть натуры - не я
распоряжался ей, а она мною...

Миновал год с тех пор, как я поступил на подготовительное отделение
университета. Шли весенние каникулы сорок восьмого года. Отец настоятель
куда-то отлучился, и я отправился на прогулку - для меня, лишенного друзей,
это был единственный способ использовать выдавшийся свободный вечер. Я вышел
с территории храма через главные ворота. Вдоль стены тянулась канава, а на
самом ее краю была установлена табличка. Я видел ее несчетное количество
раз, но теперь, не зная, чем заняться, остановился и стал разглядывать
старую надпись, освещенную луной:
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
1. Запрещается каким-либо образом видоизменять облик храмовых построек
без специального на то разрешения.
2. Запрещается производить какие-либо действия, могущие нанести вред
сохранности памятников архитектуры.
Несоблюдение вышеуказанных предписании карается законом.
Министерство внутренних дел 31 марта 1928 года
Объявление явно относилось в первую очередь к Кинкакудзи. Однако смысл
казенных фраз был туманен, и я никак не мог их соотнести с вечным и
неизменным Храмом. Надпись намекала на возможность каких-то таинственных и
абсолютно невероятных действий. Создавалось впечатление, что сам закон
затруднялся определить их точнее. Если преступление может совершить только
безумец, как испугать его угрозой наказания? Нужны какие-то особые письмена,
понятные лишь безумцам...
Пока в моей голове рассеянно бродили подобные мысли, я разглядывал
одинокую фигуру, приближавшуюся к воротам по широкому тротуару. Время
посетителей уже кончилось, темноту рассеивал лишь лунный свет, лившийся на
ветви сосен, да отсвет фар автомобилей, что изредка проезжали по улице.
Вдруг я понял, что человек, идущий в мою сторону, - Касиваги. Его
выдала походка. И я тут же решил, что не буду больше сторониться своего
сокурсника, ведь я не общался с ним целый бесконечный год. Мне вспомнилось,
какое благотворное влияние оказывали на мой характер те беседы. Конечно,
благотворное. С первой же нашей встречи Касиваги своими уродливыми ногами,
своими грубыми и жестокими речами, своей откровенностью врачевал мои больные
мысли. Впервые испытал я наслаждение общения с равным, с таким же, как я. Я
вкусил истинное блаженство, хоть и было в этой радости нечто глубоко
безнравственное; я самозабвенно погрузился в сознание своей сути, которую
можно выразить двумя словами: заика и монах. А дружба с Цурукава заставляла
меня временами забывать и о первом, и о втором...
Я, улыбаясь, шагнул навстречу Касиваги. Он был в студенческой тужурке,
в руке держал какой-то продолговатый узкий сверток.
- Идешь куда-нибудь? - спросил Касиваги.
- Да нет...
- Хорошо, что я тебя встретил. - Касиваги уселся на каменную ступеньку
и развернул сверток. Там оказалась флейта сякухати - спаренные ее трубки
сверкнули холодным темным блеском. - Понимаешь, какая штука, у меня тут дядя
умер и на память завещал вот эту дудку. Он мне уже дарил такую - давно, еще
когда учил на ней играть. Эта, кажется, классом повыше, но я привык к
старой, а две мне вроде ни к чему. Вот я и решил тебе презент сделать.
Мне прежде не приходилось ни от кого получать подарки, и я обрадовался.
Я осторожно взял свирель в руки. На ней было четыре отверстия спереди и одно
сзади.
- Меня учили играть в стиле Кинко, - продолжал Касиваги. - Я вообще-то
чего сюда шел - луна нынче больно хороша, вот и захотелось поиграть в
Золотом Храме. Да и тебя надо бы поучить.
- Очень кстати, - обрадовался я. - Настоятеля нет, а служитель совсем
обленился и уборку там еще не делал. После уборки Храм всегда запирают.
Появление Касиваги у ворот обители было внезапным, как и высказанное им
желание поиграть на флейте в залитом луной Кинкакудзи, - именно таким я и
знал своего приятеля. Да и потом, в серой и монотонной моей жизни любой
сюрприз был радостью. Зажав в руке подаренную свирель, я повел Касиваги к
Храму.