Золотой храм. Мисима Юкио.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Все происходившее со мной было словно зашифровано некой странной
тайнописью; моя жизнь напоминала движение по коридору с зеркальными стенами,
изображение в которых, множась, уходит в бесконечность. Мне казалось, что я
сталкиваюсь с новым явлением, но на нем уже лежала тень виденного прежде. Я
все шел и шел по нескончаемому этому коридору, влекомый подобными
совпадениями, и не знал, в какие неведомые дебри заведет меня мой путь.
Судьба, ожидающая каждого из нас, определена не волей случая. Если человека
в конце пути ожидает смертная казнь, он всю жизнь поневоле в каждом
телеграфном столбе, в каждом железнодорожном переезде видит тень
предначертанного ему эшафота и постепенно свыкается со своей участью.
Мой жизненный опыт всегда оставался однослойным, лишенным углублений и
утолщений. Ни к чему на свете, кроме Золотого Храма, не был я привязан, даже
к собственным воспоминаниям. Но я не мог не видеть, что воспоминания эти,
точнее отдельные их обрывки, не проглоченные темным морем времени и не
стертые бессмысленным повторением, выстраиваются в цепочку, образуют
зловещую и омерзительную картину.
Что же то были за обрывки? Иногда я всерьез задумывался над этим
вопросом. Но в воспоминаниях было еще меньше смысла и логики, чем в осколках
пивной бутылки, поблескивающих на обочине дороги. Я не мог думать об этих
осколках как о частицах, некогда составлявших прекрасное и законченное
целое, ибо при всей своей нынешней никчемности и бессмысленности каждое из
воспоминаний несло в себе мечту о будущем. Подумать только - эти жалкие
осколки бесстрашно, бесхитростно и бесстрастно мечтали о будущем! Да еще о
каком будущем - непостижимом, неведомом, неслыханном!
Неясные думы такого рода иногда приводили мою душу в несвойственное ей
состояние поэтического восторга. Если подобное настроение охватывало меня в
ясную лунную ночь, я брал флейту и шел к Золотому Храму. Я уже достиг такого
мастерства, что мог играть мелодию "Дворцовая колесница", так понравившуюся
мне в исполнении Касиваги, не заглядывая в ноты.
Музыка подобна сновидению. И в то же время, в противоположность
сновидению, она обладает большей конкретностью, чем любая явь. Куда же
все-таки следует отнести музыку, думал я. Ей под силу менять сон и явь
местами. Иногда она и самого меня превращала в мою любимейшую мелодию. Моя
душа познала наслаждение этого превращения, и для меня, в отличие от
Касиваги, музыка стала истинным утешением.
Каждый раз, кончив играть, я думал, отчего Золотой Храм не мешает мне
обращаться в мелодию, не осуждает меня, а просто молчаливо взирает на эту
метаморфозу? Ведь он ни разу не позволил мне слиться со счастьем и радостью
обычной жизни. Разве не пресекал Храм любые мои попытки уйти от него, разве
не возвращал меня обратно? Почему же только в музыке позволяет он мне
находить забвение и усладу?
И при одной мысли о том, что наслаждение это дозволено Храмом, радость
ослабевала. Выходило, что, раз Кинкакудзи не препятствует мне сливаться с
музыкой, значит, музыка при всей своей похожести на жизнь - обман, подделка,
и мое превращение - не более чем иллюзия.