Стендаль "Красное и чёрное"

XIX МЫСЛИТЬ - ЗНАЧИТ СТРАДАТЬ

Расставляя по местам мебель в комнате, которая была отведена г-ну де Ла-Молю, Жюльен нашел очень плотный лист бумаги, сложенный вчетверо. Внизу первой странички он прочел: "Его светлости господину маркизу де Ла-Молю, Пэру Франции, кавалеру королевских орденов, и прочее, и прочее". Это было прошение, написанное корявым почерком судомойки: "Господин маркиз, Я всю жизнь держался благочестивых правил. Я был в Лионе под бомбами во время осады в проклятом 93-м году. Я приобщаюсь ев тайн и каждое воскресенье хожу к мессе в нашу приходскую церковь. Никогда я святой Пасхи не пропускал, даже в 93-м, да будет он проклят. Кухарка моя - до революции у меня много челяди было, - моя кухарка по пятницам постное готовит. И в Верьере я общим почетом пользуюсь, и, осмелюсь сказать, заслуженно А когда крестный ход бывает, так я иду под самым балдахином рядом с господином кюре и самим господином мэром. А уж если какой особенный случай, так я сам свечу несу, самую толстую и за свой счет. И обо всем этом у меня письменные свидетельства имеются, и находятся они в министерстве финансов в Париже. Честь имею просить вашу милость дать мне в заведование лотерейную контору в Верьере, потому как она все равно скоро останется без начальника; нынешний совсем плох, тяжело хворает, а потом на последних выборах голосовал неподходяще, и пр. де Шолен". На полях этого сочинения была сделана рекомендательная приписка за подписью де Муаро, которая начиналась словами: "Я имел честь сообщить вчерась насчет благонадежного человека, который просит..." и т.д. "Вот оно что! - подумал Жюльен. - Даже болван Шолен, и тот показывает мне, каким путем следует идти". Прошла неделя с тех пор, как король побывал в Верьере, и от неисчислимого вранья, глупейших пересудов, самых дурацких разговоров, предметами коих поочередно были сам король, епископ Агдский, маркиз де Ла-Моль, десять тысяч бутылок вина, осрамившийся бедняга Муаро, который в надежде заполучить крестик выполз из дому только через месяц после своего падения, единственно, что уцелело от всего этого, были толки о нахальном бесстыдстве, с коим протиснули в ряды почетной стражи этого Жюльена Сореля, плотничьего сынка! Стоило послушать, как упражнялись на сей счет богатые мануфактурщики, которые, сидя в кафе с утра до вечера, орали до хрипоты, проповедуя равенство. Эта гордячка г-жа де Реналь, вот кто придумал это безобразие! А что ее на это толкнуло? Догадаться нетрудно: красивые глаза да свежие щечки этого аббатика Сореля. Вскоре после того как семейство г-на де Реналя снова вернулось в Вержи, младший из детей, СтаниславКсавье, заболел. Г-жу де Реналь внезапно охватили ужасные угрызения совести. Впервые она стала упрекать себя за свою страсть последовательно и жестоко; ей вдруг, словно чудом, открылось, в какой страшный грех вовлекла ее любовь. Несмотря на то, что она была глубоко верующей, ей де сих пор ни разу не случилось подумать о том, сколь велико ее преступление перед богом. Когда-то в монастыре Сердца Иисусова она пылала исступленной любовью к богу; теперь она так же исступленно страшилась его. Мучительная борьба, раздиравшая ее душу, была тем особенно страшна, что страх ее не поддавался никаким доводам рассудка. Жюльен заметил, что всякое разумное убеждение не только не успокаивало, а, наоборот, раздражало ее, ибо ей казалось, что это сатанинские речи. Но Жюльен сам очень любил маленького Станислава, а она только с ним и могла говорить о болезни мальчика; ему с каждым днем становилось все хуже. Г-жа де Реналь, мучаясь непрестанным раскаянием, совсем лишилась сна; она целыми днями пребывала в угрюмом молчании, а если бы она только позволила себе разжать губы, она тут же немедленно покаялась бы в своем грехе перед богом и людьми. - Заклинаю вас, - говорил ей Жюльен, когда они оставались одни, - не говорите ни с кем. Пусть я буду единственным свидетелем ваших мучений. Если вы хоть сколько-нибудь еще любите меня, молчите, - ваши признания не могут излечить вашего Станислава. Но его уговоры не достигали цели, он не понимал, что г-жа де Реналь вбила себе в голову, что для умилостивления господа бога, которого она прогневила, ей надо возненавидеть Жюльена или потерять сына. И оттого, что она не находила в себе сил возненавидеть своего любовника, она и была так несчастна. - Оставьте меня, - сказала она однажды Жюльену. - Ради бога, умоляю вас, бегите из нашего дома: то, что вы здесь, со мной, убивает моего сына. - Бог карает меня, - добавила она, понизив голос. - Гнев его справедлив, да будет его святая воля. Я совершила ужасный грех, и я жила, даже не чувствуя раскаяния. А ведь это первый знак того, что господь оставил меня, и теперь я должна быть наказана вдвойне. Жюльен был глубоко потрясен. Он видел, что это не лицемерие, не громкие фразы. "Она в самом деле верит, что своей любовью ко мне она убивает сына, и вместе с тем бедняжка любит меня больше, чем сына. И - тут уж сомневаться невозможно - я вижу, как ее убивают эти угрызения, - вот подлинно высокое чувство. Одного не понимаю только, как это я мог внушить ей такую любовь, я, такой бедняк, так плохо воспитанный, такой необразованный и зачастую даже такой грубиян в обращении". Однажды ночью ребенку стало совсем плохо. Около двух часов в комнату вошел г-н де Реналь взглянуть на него. Мальчик, весь красный, метался в жару и не узнал отца. Внезапно г-жа де Реналь бросилась на колени перед мужем. Жюльен понял, что она способна сейчас все сказать и погубить себя навек. На счастье, ее странное поведение только рассердило г-на де Реналя. - Прощай, прощай! - бросил он, направляясь к двери. - Нет! Выслушай меня! - вскричала она, стоя на коленях и пытаясь удержать его. - Ты должен узнать правду. Знай, это я убиваю моего сына. Я дала ему жизнь, и я же ее отнимаю у него. Небо наказует меня! Я согрешила перед господом, я убийца! Я должна сама предать себя на позор, подвергнуться унижению: быть может, эта жертва умилостивит создателя. Будь у г-на де Реналя хоть капля воображения, он понял бы все. - Романтические бредни! - воскликнул он, отстраняя жену, которая пыталась обхватить его колени. - Вот еще романтические бредни! Завтра утром, Жюльен, вызовите доктора. - И он отправился к себе спать. Госпожа де Реналь рухнула на пол, почти теряя сознание: но она судорожно отталкивала Жюльена, бросившегося ей на помощь. "Вот он, грех прелюбодеяния! - подумал он. - Возможно ли, чтобы эти мошенники попы были правы? Чтобы эти люди, сплошь погрязшие в грехах, знали, что такое, в сущности, грех?.. Просто непостижимо!" Прошло минут двадцать после того, как г-н де Реналь ушел из комнаты, и все это время Жюльен видел перед собой женщину, которую он любил, все в той же неподвижной позе, - уткнувшись головой в постельку ребенка, она словно застыла в беспамятстве. "Вот женщина поистине совершенно исключительная, - думал он. - И пот она сейчас доведена до полного отчаяния только из-за того, что узнала меня. Время идет час за часом. А что я могу сделать для нее? Надо решиться. Здесь теперь уж дело не во мне. Что мне до людей и их пошлых кривляний? Но что же я могу сделать для нее? Бросить ее?.. Но ведь она останется тогда одна-одинешенька со своим ужасным горем. От этого ее истукана-мужа больше вреда, чем пользы. Он ее еще как-нибудь заденет по своей грубости. Она с ума может сойти, в окошко выброситься! Если я оставлю ее, перестану ее сторожить, она ему откроется во всем. И как за него поручиться? Вдруг он, невзирая на будущее наследство, поднимет грязный скандал. Да она способна - господи боже! - во всем признаться этому негодяю, аббату Малону! И так он под предлогом того, что здесь болен шестилетний ребенок, не вылезал из их дома, и, разумеется, неспроста. Она в таком отчаянии, в таком страхе перед богом, что уже забыла, что он за человек, - сейчас он для нее только служитель божий". - Уйди отсюда, - внезапно произнесла г-жа де Реналь, открывая глаза. - Ах, тысячу раз я отдал бы жизнь мою, чтобы хоть узнать, как тебе можно помочь! - отвечал он. Никогда я так не любил тебя, ангел мой, или, вернее, только сейчас начинаю я обожать тебя так, как должно. Что будет со мной вдали от тебя, да еще когда я все время буду думать, что ты из-за меня несчастна! Но что говорить о моих мучениях! Да, я уеду, уеду, любовь моя. Но ведь стоит мне только тебя покинуть, стоит мне только перестать оберегать тебя, непрестанно стоять меж тобой и твоим мужем, ты ему все расскажешь - и тогда ты погибла. Ты подумай, ведь он тебя с позором выгонит из дома, и весь Верьер, весь Безансон только и будут болтать, что об этом скандале. Чего только на тебя не наплетут, никогда уж тебе после такого срама не подняться... - Этого-то я и хочу! - вскричала она, вставая с колен. - Буду страдать, так мне и надо... - Но ведь такой ужасный скандал и для него несчастье. - Нет, это мой позор, я все на себя приму; пусть меня втопчут в грязь, - может быть, это спасет моего сына. Вот этому-то сраму подвергнуться, погубить себя в глазах всех, - может быть, это и есть казнь публичная! Сколько я могу рассудить моим слабым рассудком, разве это не самая величайшая жертва, какую я могла бы принести богу?.. Может быть, он смилостивится, примет мое уничижение и оставит мне моего сына. Укажи мне какую-нибудь другую жертву, еще более мучительную, - я готова на все. - Дай мне наказать себя. Я ведь тоже виноват, тоже! Хочешь, я сделаюсь затворником-траппистом. Эта суровая жизнь может умилостивить твоего бога... О господи! Как это ужасно, что я не могу взять на себя болезнь Станислава... - Ах! Ты любишь его! - вскричала г-жа де Реналь, бросаясь ему в объятия. Но в тот же миг она с ужасом оттолкнула его. - Я верю тебе, верю! - простонала она, снова падая на колени. - Ты мой единственный друг! Ах, почему не ты отец Станислава! Тогда бы это не был такой ужасный грех - любить тебя больше, чем твоего сына. - Позволь мне остаться с тобой, и с этой минуты я буду любить тебя только как брат. Это, по крайней мере, хоть разумное искупление, - оно может смягчить гнев господень. - А я? - вскричала она, вскакивая, и, обхватив голову Жюльена обеими руками, заглянула ему в глаза. - А я? Я могу любить тебя как брата? В моей ли власти любить тебя как брата? Жюльен залился слезами. - Как хочешь, как хочешь! - воскликнул он, падая к ее ногам. - Только скажи, что мне делать! Я послушаюсь. Больше мне теперь ничего не остается. У меня разум помрачился, я не знаю, как быть. Уйду я - ты все мужу расскажешь, ты погибнешь, да и он с тобой. Никогда уж после такого срама ему не быть депутатом. Останусь - ты будешь думать, что из-за меня погиб твой сын, и сама умрешь от горя. Ну, хочешь, попытаемся, - я уйду? Хочешь, я наложу на себя наказание за наш грех и уйду от тебя на неделю? Уйду и скроюсь совсем, туда, куда ты велишь. Ну хоть в аббатство Бре-ле-о? Но поклянись мне, что ты ничего без меня не будешь говорить мужу. Ты только подумай: если ты скажешь, мне уж нельзя будет вернуться. Она обещала; он ушел, но не прошло и двух дней, как она вызвала его обратно. - Без тебя мне не сдержать клятвы, которую я тебе дала. Если тебя не будет здесь, если ты не будешь постоянно приказывать мне взглядом, чтобы я молчала, я все расскажу мужу. И каждый час этой невыносимой жизни мне кажется за день. Наконец небо сжалилось над несчастной матерью. Постепенно Станислав начал поправляться. Но покой уже был нарушен, она теперь сознавала всю чудовищность содеянного ею греха и уж не могла обрести прежнего равновесия. Угрызения совести не покидали ее, и только теперь они стали для нее тем, чем неминуемо должны были стать для чистого сердца. Жизнь ее была то раем, то адом: адом, когда она не видела Жюльена; раем, когда она была у его ног. И теперь уже не обманываю себя ни в чем, - говорила она ему даже в те минуты, когда, забываясь, всей душой отдавалась любви. - Я знаю, что я погибла, погибла, и нет мне пощады. Ты мальчик, ты просто поддался соблазну, а соблазнила тебя я. Тебя бог может простить, а я теперь проклята навеки. И я это наверное знаю, потому что мне страшно, - да и кому бы не было страшно, когда видишь перед собой ад? Но я, в сущности, даже не раскаиваюсь. Я бы опять совершила этот грех, если бы все снова вернулось. Только бог не покарал бы меня на этом свете, через моих детей, - и это уже будет много больше, чем я заслуживаю. Но ты-то, по крайней мере, ты, мой Жюльен, - восклицала она в иные минуты, - ты счастлив, скажи мне?! Чувствуешь ты, как я тебя люблю?" Недоверчивость и болезненная гордость Жюльена, которому именно и нужна была такая самоотверженная любовь, не могли устоять перед этим великим самопожертвованием, проявлявшимся столь очевидно чуть ли не каждую минуту. Он боготворил теперь г-жу де Реналь. "Пусть она знатная дама, а я сын простого мастерового - она любит меня... Нет, я для нее не какойнибудь лакей, которого взяли в любовники". Избавившись от этого страха, Жюльен обрел способность испытывать все безумства любви, все ее мучительные сомнения. - Друг мой! - говорила она ему, видя, что он вдруг начинает сомневаться в ее любви. - Пусть я, по крайней мере, хоть дам тебе счастье в те немногие часы, которые нам осталось провести вместе. Будем спешить, милый, быть может, завтра мне уже больше не суждено быть твоей. Если небо покарает меня в моих детях, тогда уж все равно, - как бы я ни старалась жить только для того, чтобы любить тебя, не думая о том, что мой грех убивает их, - я все равно не смогу, сойду с ума. Ах, если бы я только могла взять на себя еще и твою вину, так же вот самоотверженно, как ты тогда хотел взять на себя эту ужасную горячку бедного Станислава. Этот резкий душевный перелом совершенно изменил и самое чувство Жюльена к его возлюбленной. Теперь уже любовь его не была только восхищением ее красотой, гордостью обладания. Отныне счастье их стало гораздо более возвышенным, а пламя, снедавшее их, запылало еще сильнее. Их словно охватывало какое-то безумие. Со стороны, пожалуй, могло бы показаться, что счастье их стало полнее, но они теперь утратили ту сладостную безмятежность, то безоблачное блаженство и легкую радость первых дней своей любви, когда все опасения г-жи де Реналь сводились к одному: достаточно ли сильно любит ее Жюльен? Теперь же счастье их нередко напоминало преступление. В самые счастливые и, казалось бы, самые безмятежные минуты г-жа де Реналь вдруг вскрикивала: - Боже мой! Вот он, ад, я вижу его! - и судорожно стискивала руку Жюльена. - Ах, какие чудовищные пытки! Но я заслужила их! - И она сжимала его в своих объятиях и замирала, прильнув к нему, словно плющ к стене. Тщетно Жюльен пытался успокоить ее смятенную душу. Она хватала его руку, осыпала ее поцелуями, а через минуту снова погружалась в мрачное оцепенение. - Ад, - говорила она, - ад - ведь это было бы милостью для меня: значит, мне было бы даровано еще несколько дней на земле, с ним... Но ад в этой жизни, смерть детей моих. И, однако, быть может, этой ценой мой грех был бы искуплен... О боже великий, не даждь мне прощения такой страшной ценой! Эти несчастные дети, да разве они повинны перед тобой! Я, одна я виновна! Я согрешила: я люблю человека, который не муж мне. Бывали минуты, когда Жюльену казалось, что г-жа де Реналь как будто успокаивается. Она старалась взять себя в руки, не отравлять жизнь тому, кого она так любила. В этих чередованиях любви, угрызений совести и наслаждения время для них пролетало, как молния. Жюльен совершенно утратил привычку размышлять. Как-то раз горничная Элиза отправилась в Верьер, - у нее была тяжба в суде. Она встретила г-на Вально и из разговора с ним обнаружила, что он страшно сердит на Жюльена. Она теперь ненавидела гувернера и частенько судачила о нем с г-ном Вально. - Вы ведь меня погубите, сударь, коли я вам всю правду расскажу... - сказала она г-ну Вально. - Хозяева всегда друг за дружку стоят, как всерьез до дела дойдет... А прислуга, если в чем проболтается, так ей ни за что не простят... После этого весьма обыденного вступления, которое нетерпеливое любопытство г-на Вально постаралось насколько возможно сократить, он услышал от нее вещи, весьма обидные для его самолюбия. Эта женщина, самая блестящая женщина во всей округе, которую он в течение целых шести лет окружал таким вниманием, - это, к сожалению, происходило у всех на виду и было всем отлично известно, - эта гордячка, которая столько раз заставляла его краснеть своим презрительным обращением, - и что же... оказывается, она взяла себе в любовники этого подмастерья, пожалованного в гувернеры! Мало того, в довершение этой нестерпимой обиды, нанесенной господину директору дома призрения, г-жа де Реналь, оказывается, обожала своего любовника. - Сказать правду, - тяжко вздохнув, добавила горничная, - господин Жюльен вовсе даже и не домогался этого; он и с нашей госпожой так же холодно держится, как со всеми. Только в Вержи Элиза убедилась в этом окончательно, но, по ее мнению, эта история тянется уже давно. - И вот из-за этого-то, конечно, - прибавила она с горечью, - он тогда и отказался на мне жениться. А ято, дура, пошла еще к госпоже де Реналь посоветоваться, просила ее поговорить с гувернером! В тот же вечер г-н де Реналь получил из города вместе со своей газетой пространное анонимное письмо, в котором ему весьма подробно сообщали о том, что происходит у него в доме. Жюльен заметил, как г-н де Реналь, читая это письмо, написанное на голубоватой бумаге, внезапно побелел, и после этого Жюльен несколько раз ловил на себе его свирепые взгляды. Весь вечер господин мэр был явно чем-то расстроен; тщетно Жюльен пытался подольститься к нему, расспрашивая его о генеалогии самых знатных бургундских семей.