Стендаль "Красное и чёрное"

XXXI ДЕРЖАТЬ ЕЕ В СТРАХЕ

Жюльен бросился в ложу г-жи де Ла-Моль. Его глаза сразу встретились с заплаканными глазами Матильды; она плакала и даже не старалась сдержаться; в ложе были какие-то посторонние малозначительные лица - приятельница ее матери, предложившая им места, и несколько человек ее знакомых. Матильда положила руку на руку Жюльена: она как будто совсем забыла, что тут же находится ее мать. Почти задыхаясь от слез, она вымолвила только одно слово: "Ручательство". "Только бы не говорить с ней, - повторял себе Жюльен, а сам, страшно взволнованный, старался коекак прикрыть глаза рукой, словно заслоняясь от ослепительного света люстры, которая висит прямо против третьего яруса. Если я заговорю, она сразу поймет, в каком я сейчас смятении, мой голос выдаст меня, и тогда все может пойти насмарку". Эта борьба с самим собой была сейчас много тягостнее, чем утром; душа его за это время успела встревожиться. Он боялся, как бы Матильду опять не обуяла гордость. Вне себя от любви и страсти, он все же заставил себя не говорить с ней ни слова. По-моему, это одна из самых удивительных черт его характера; человек, способный на такое усилие над самим собой, может пойти далеко, si fata sinant. Мадемуазель де Ла-Моль настояла, чтобы Жюльен поехал домой с ними. К счастью, шел проливной дождь. Но маркиза усадила его против себя, непрерывно говорила с ним всю дорогу и не дала ему сказать ни слова с дочерью. Можно было подумать, что маркиза взялась охранять счастье Жюльена; и он, уже не боясь погубить все, как-нибудь нечаянно выдав свои чувства, предавался им со всем безрассудством. Решусь ли я рассказать о том, что, едва только Жюльен очутился у себя в комнате, он бросился на колени и стал целовать любовные письма, которые ему дал князь Коразов? "О великий человек! - восклицал этот безумец. - Я всем, всем тебе обязан!" Мало-помалу к нему возвратилось некоторое хладнокровие. Он сравнил себя с полководцем, который наполовину выиграл крупное сражение. "Успех явный, огромный, - рассуждал он сам с собой, - но "что произойдет завтра? Один миг - и можно потерять все". Он лихорадочно раскрыл "Мемуары", продиктованные Наполеоном на острове св. Елены, и в течение добрых двух часов заставлял себя читать их; правда, читали только его глаза, но все равно он заставлял себя читать. А во время этого крайне странного чтения голова его и сердце, воспламененные свыше всякой меры, работали сами собою. "Ведь это сердце совсем не то, что у госпожи де Реналь", - повторял он себе, но дальше этого он двинуться не мог. "Держать ее в страхе! - вдруг воскликнул он, далеко отшвырнув книгу. - Мой враг только тогда будет повиноваться мне, когда он будет страшиться меня: тогда он не посмеет меня презирать". Он расхаживал по своей маленькой комнате, совершенно обезумев от счастья. Сказать правду, счастье это происходило скорее от гордости, нежели от любви. "Держать ее в страхе! - гордо повторял он себе, и у него были основания гордиться. - Даже в самые счастливые минуты госпожа де Реналь всегда мучилась страхом, люблю ли я ее так же сильно, как она меня. А ведь здесь - это сущий демон, которого надо укротить, - ну, так и будем укрощать его!" Он отлично знал, что завтра, в восемь часов утра, Матильда уже будет в библиотеке; он явился только к девяти, сгорая от любви, но заставляя свое сердце повиноваться рассудку. Он ни одной минуты не забывал повторять себе: "Держать ее постоянно в этом великом сомнении: любит ли он меня? Ее блестящее положение, лесть, которую ей расточают кругом, все это приводит к тому, что она чересчур уверена в себе". Она сидела на диване, бледная, спокойная, но, по-видимому, была не в силах двинуться. Она протянула ему руку: - Милый, я обидела тебя, это правда, и ты вправе сердиться на меня. Жюльен никак не ожидал такого простого тона. Он чуть было тут же не выдал себя. - Вы хотите от меня ручательства, мой друг? - добавила она, помолчав, в надежде, что он, может быть, прервет это молчание. - Вы правы. Увезите меня, уедем в Лондон... Это меня погубит навеки, обесчестит... - Она решилась отнять руку у Жюльена, чтобы прикрыть ею глаза. Чувства скромности и женской стыдливости вдруг снова овладели этой душой. - Ну вот, обесчестите меня, вот вам и ручательство. "Вчера я был счастлив, потому что у меня хватило мужества обуздать себя", - подумал Жюльен. Помолчав немного, он совладал со своим сердцем настолько, что мог ответить ей ледяным тоном: - Ну, допустим, что мы с вами уедем в Лондон; допустим, что вы, как вы изволили выразиться, обесчещены, - кто мне поручится, что вы будете любить меня, что мое присутствие в почтовой карете не станет вам вдруг ненавистным? Я не изверг, погубить вас в общественном мнении будет для меня только еще одним новым несчастьем. Ведь не ваше положение в свете является препятствием. Все горе в вашем собственном характере. Можете вы поручиться самой себе, что будете любить меня хотя бы неделю? "Ах, если бы она любила меня неделю, всего-навсего неделю, - шептал про себя Жюльен, - я бы умер от счастья Что мне до будущего, что мне вся моя жизнь? Это райское блаженство может начаться хоть сию минуту, стоит мне только захотеть. Это зависит только от меня!" Матильда видела, что он задумался. - Значит, я совсем недостойна вас? - промолвила она, беря его за руку. Жюльен обнял и поцеловал ее, но в тот же миг железная рука долга стиснула его сердце "Если только она увидит, как я люблю ее, я ее потеряю". И, прежде чем высвободиться из ее объятий, он постарался принять вид, достойный мужчины. Весь этот день и все следующие он искусно скрывал свою безмерную радость; бывали минуты, когда он даже отказывал себе в блаженстве заключить ее в свои объятия. Но бывали минуты, когда, обезумев от счастья, он забывал всякие доводы благоразумия. Когда-то Жюльен облюбовал укромное местечко в саду, - он забирался в густые заросли жимолости, где стояла лестница садовника, и, спрятавшись среди душистой зелени, следил за решетчатой ставней Матильды и оплакивал непостоянство своей возлюбленной. Рядом возвышался могучий дуб, и его широкий ствол скрывал Жюльена от нескромных взглядов. Как-то раз, прогуливаясь вдвоем, они забрели в это место, и оно так живо напомнило ему об этих горестных минутах, что он вдруг с необычайной силой ощутил разительный контраст между безысходным отчаянием, в котором пребывал еще так недавно, и своим теперешним блаженством; слезы выступили у него на глазах, он поднес к губам руку своей возлюбленной и сказал ей: - Здесь я жил мыслью о вас, отсюда смотрел я на эту ставню, часами подстерегал блаженную минуту, когда увижу, как эта ручка открывает ее... И тут уж он потерял всякую власть над собой. С подкупающей искренностью, которую невозможно подделать, он стал рассказывать ей о пережитых им страшных минутах горького отчаяния. Невольно вырывавшиеся у него короткие восклицания красноречиво свидетельствовали о том, как счастлив он сейчас, когда миновала эта нестерпимая пытка. "Боже великий, что же это я делаю? - вдруг опомнился Жюльен. - Я погиб". Его охватил ужас, ему казалось уже, что глаза м-ль де Ла-Моль глядят на него совсем не так ласково. Это было просто самовнушение, но лицо Жюльена внезапно изменилось, покрывшись смертельной бледностью. Глаза его сразу погасли, и выражение пылкой искренней любви сменилось презрительным и чуть ли не злобным выражением. - Что с вами, друг мой? - спросила его Матильда ласково и тревожно. - Я лгу, - ответил Жюльен с раздражением, - и лгу вам. Не могу простить себе этого: видит бог, я слишком вас уважаю, чтобы лгать вам. Вы любите меня, вы преданы мне, и мне незачем придумывать разные фразы, чтобы понравиться вам. - Боже! Так это были одни фразы - все то, что я слушала сейчас с таким восхищением, все, что вы говорили мне эти последние десять минут? - Да, и я страшно браню себя за это, дорогая. Я сочинил все это когда-то для одной женщины, которая меня любила и докучала мне. Это ужасная черта моего характера, каюсь в ней сам, простите меня. Горькие слезы градом катились по щекам Матильды. - Стоит только какой-нибудь мелочи задеть меня, - продолжал Жюльен, - и я как-то незаметно для себя впадаю в забывчивость; тут моя проклятая память уводит меня неведомо куда, и я поддаюсь этому. - Так, значит, я нечаянно задела вас чем-то? - сказала Матильда с трогательной наивностью. - Мне вспомнилось, как однажды вы гуляли около этой жимолости и сорвали цветок. Господин де Люз взял его у вас, и вы ему его оставили. Я был в двух шагах от вас. - Господин де Люз? Быть не может, - возразила Матильда со всем свойственным ей высокомерием. - Это на меня непохоже. - Уверяю вас, - настойчиво подхватил Жюльен. - Ну, значит, это правда, мой друг, - сказала Матильда, печально опуская глаза. Она прекрасно знала, что вот уже много месяцев, как г-ну де Люзу ничего подобного не разрешалось. Жюльен поглядел на нее с невыразимой нежностью: "Нет, нет, - сказал он про себя, - она меня любит не меньше прежнего". В тот же вечер она шутливо упрекнула его за увлечение г-жой де Фервак: - Простолюдин, влюбленный в выскочку! Ведь это, пожалуй, единственная порода сердец в мире, которую даже мой Жюльен не может заставить пылать. А ведь она сделала из вас настоящего денди! - добавила она, играя прядями его волос. За то время, пока Жюльен был уверен, что Матильда его презирает, он научился следить за своей внешностью и теперь, пожалуй, одевался не хуже самых изысканных парижских франтов. При этом у него было перед ними то преимущество, что, раз одевшись, он уже переставал думать о своем костюме. Одно обстоятельство не могло не огорчать Матильду: Жюльен продолжал переписывать русские письма и отвозить их маршальше.