Стендаль "Красное и чёрное"

XXXIII ПРОПАСТЬ МАЛОДУШИЯ

Жюльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, в первый раз в жизни этот вельможа вел себя непристойно: он обрушился на Жюльена потоком площадной брани. Наш герой был изумлен, уязвлен, но его чувство признательности к маркизу нимало не поколебалось. "Сколько великолепных пла- нов, издавна взлелеянных заветной мечтой, - и вот в одно мгновение несчастный человек видит, как все это рассыпается в прах! Но я должен ему ответить что-нибудь, мое молчание только увеличивает его ярость". Ответ подвернулся из роли Тартюфа. - Я не ангел... Я служил вам верно, и вы щедро вознаграждали меня... Я полон признательности, но, посудите, мне двадцать два года... В этом доме меня только и понимали вы сами и эта прелестная особа... - Гадина! - заорал маркиз. - Прелестная, прелестная! Да в тот день, когда вам пришло в голову, что она прелестна, вы должны были бежать отсюда со всех ног! - Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня в Лангедок. Маркиз от ярости бегал по комнате; наконец, обессилив от этой беготни, раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как он пробормотал про себя: "И ведь это вовсе не злой человек..?" - Нет, никогда у меня не было зла против вас! - воскликнул Жюльен, падая перед ним на колени. Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчас поднялся. Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльен бросился на колени, он снова принялся осыпать его неистовыми ругательствами, достойными извозчика. Быть может, новизна этих крепких словечек немного отвлекала его. "Как! Дочь моя будет именоваться "госпожа Сорель"? Как! Дочь моя не будет герцогиней?" Всякий раз, как эти две мысли отчетливо возникали в его сознании, маркиза словно всего переворачивало, и он мгновенно терял способность владеть собой. Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его бить. В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своим несчастьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упреками. - Надо было уехать, сударь... - говорил он ему. - Ваш долг был скрыться отсюда... Вы вели себя, как самый последний негодяй... Тут Жюльен подошел к столу и написал: "Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Прошу господина маркиза принять уверения в моей безграничной признательности, а также мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его доме может ему причинить". - Прошу господина маркиза пробежать эти строки... Убейте меня, - сказал Жюльен, - или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час ночи, я буду ходить там по саду, у дальней стены. - Убирайтесь вон! К черту! - крикнул ему вслед маркиз. "Понимаю, - подумал Жюльен, - он ничего не имел бы против, если бы я избавил его лакея от необходимости прикончить меня... Нет, пусть убьет, пожалуйста, это удовлетворение, которое я ему предлагаю... Но я-то, черт возьми, я люблю жизнь... Я должен жить для моего сына". Эта мысль, которая впервые с такой ясностью представилась его воображению, поглотила его всего целиком, после того как он в течение нескольких минут бродил по саду, охваченный острым чувством грозившей ему опасности. Эта столь новая для него забота сделала его осмотрительным. "Надо с кем-нибудь посоветоваться, как мне вести себя с этим неистовым человеком... Он сейчас просто лишился рассудка, он на все способен. Фуке от меня слишком далеко, да и где ему понять, что делается в душе такого человека, как маркиз? Граф Альтамира... А можно ли поручиться, что он будет молчать об этом до могилы? Надо подумать о том, чтобы моя попытка посоветоваться с кем-то не привела к каким-нибудь последствиям и не осложнила еще больше моего положения! Увы! У меня, кажется, никого не остается, кроме мрачного аббата Пирара... Но при этой его янсенистской узости взглядов... Какойнибудь пройдоха-иезуит, который знает свет, мог бы мне быть гораздо полезней... Пирар, да он способен прибить меня, едва только я заикнусь о моем преступлении!" Дух Тартюфа явился Жюльену на помощь. "Вот что! Пойду к нему на исповедь!" На этом решении, после двухчасовой прогулки по саду, он и остано- вился. Он уже больше не думал о том, что его вот-вот настигнет ружейная пуля; его непреодолимо клонило ко сну. На другой день рано утром Жюльен уже был за много лье от Парижа и стучался у двери сурового янсениста. К своему великому удивлению, он обнаружил, что исповедь его отнюдь не оказалась такой уж неожиданностью для аббата. "Пожалуй, мне следует винить самого себя", - говорил себе аббат, и видно было, что он не столько рассержен, сколько озабочен. - Я почти догадывался об этой любовной истории. Но из расположения к вам, несчастный юноша, я не захотел намекнуть об этом отцу... - Но что он, по-вашему, сделает? - нетерпеливо спросил Жюльен. В эту минуту он чувствовал привязанность к аббату, и резкое объяснение с ним было бы для него чрезвычайно тягостно. - Мне представляется, что у него есть три возможности, - продолжал Жюльен. - Во-первых, господин де Ла-Моль может меня прикончить, - и он рассказал аббату про предсмертную записку самоубийцы, которую он оставил маркизу. - Во-вторых, он может поручить это дело графу Норберу, и тот вызовет меня на дуэль. - И вы примете такой вызов? - в негодовании вскричал аббат, вскакивая с места. - Вы не даете мне договорить. Разумеется, я бы никогда не стал стрелять в сына моего благодетеля. В-третьих, он может удалить меня отсюда. Если он скажет мне: поезжайте в Эдинбург или в Нью-Йорк, я послушаюсь. В таком случае положение мадемуазель де Ла-Моль можно будет скрыть, но я ни за что не допущу, чтобы они умертвили моего сына. - Не сомневайтесь, это первое, что придет в голову этому развращенному человеку... Между тем Матильда в Париже сходила с ума от отчаяния. Она виделась с отцом около семи часов утра. Он показал ей записку Жюльена, и с тех пор она себе места не находила; ее преследовала ужасная мысль: не решил ли Жюльен, что для него самое благородное - покончить с собой?" И даже не сказав мне", - говорила она себе с горестным возмущением. - Если он умрет, я умру тоже, - говорила она отцу. - И это вы будете виновны в его смерти... Быть может, вы будете даже очень довольны этим... но клянусь памятью его, что я, во-первых, надену траур и объявлю всем, что я вдова Сорель, и с этой надписью разошлю уведомления о похоронах, имейте это в виду... Ни трусить, ни прятаться я не стану. Любовь ее доходила до помешательства. Теперь уже сам маркиз растерялся. Он начинал смотреть на совершившееся более трезво. За завтраком Матильда не показалась. Маркиз почувствовал громадное облегчение, а главное, он был польщен тем, что она, как выяснилось, ни словом не обмолвилась обо всем этом матери. Жюльен только успел соскочить с лошади, как Матильда уже прислала за ним и бросилась ему на шею почти на глазах у своей горничной. Жюльен был не слишком признателен ей за этот порыв; долгое совещание с аббатом Пираром настроило его весьма дипломатично и расчетливо. Перечисление и подсчет всяких возможностей охладили его воображение. Матильда со слезами на глазах рассказала ему, что она видела его записку о том, что он покончит с собой. - Отец может передумать. Сделайте мне одолжение, уезжайте сейчас же в Вилькье, садитесь на лошадь и уезжайте, пока наши не встали из-за стола. И, видя, что Жюльен не двигается и смотрит на нее удивленным и холодным взглядом, она расплакалась. - Предоставь мне вести все наши дела! - воскликнула она, бросаясь к нему на грудь и сжимая его в своих объятиях. - Ты ведь знаешь, что я только поневоле расстаюсь с тобой. Пиши на имя моей горничной, только адрес пусть будет написан чужой рукой, а уж я буду писать тебе целые тома. Прощай! Беги! Это последнее слово задело Жюльена, но он все же повиновался. "Как это так неизбежно случается, - подумал он, - что даже в самые лучшие их минуты эти люди всегда ухитряются чем-нибудь да задеть меня". Матильда решительно отклонила все благоразумные планы своего отца. Она не желала вступать ни в какие соглашения иначе, как на следующих условиях: она будет госпожой Сорель и будет скромно существовать со своим мужем в Швейцарии либо останется с ним у отца в Париже. Она и слушать не хотела о тайных родах. - Вот тут-то и пойдет всякая клевета, и тогда уж не спасешься от позора. Через два месяца после свадьбы мы с мужем отправимся путешествовать, и тогда нам будет очень легко представить дело так, что никто не усомнится в том, что сын мой появился на свет в надлежащее время. Это упорство сначала приводило маркиза в бешенство, но под конец заставило его поколебаться. Как-то раз он смягчился. - На, возьми, - сказал он дочери, - вот тебе дарственная на десять тысяч ренты, отошли ее твоему Жюльену, и пусть он примет меры, да поскорей отошли, чтобы я не мог отобрать ее, если передумаю. Зная страсть Матильды командовать, Жюльен, только для того, чтобы уступить ей, проскакал неизвестно зачем сорок лье: он был в Вилькье и проверял там счета фермеров; благодеяние маркиза явилось для него предлогом вернуться. Он отправился искать приюта у аббата Пирара, который к этому времени сделался самым полезным союзником Матильды. Каждый раз, как только маркиз обращался к нему за советом, он доказывал ему, что всякий иной выход, кроме законного брака, был бы преступлением перед богом. - И к счастью, - добавлял аббат, - житейская мудрость в данном случае на стороне религии. Можно ли хоть на минуту предположить, что мадемуазель де Ла-Моль при ее неукротимом характере будет хранить в тайне то, что сама она не желает скрывать? А если вы не согласитесь на то, чтобы свадьба состоялась открыто, как полагается, в обществе гораздо дольше будут заниматься этим загадочным неравным браком. Надо все объявить разом, чтобы не оставалось ничего неясного, ни тени тайны. - Это правда, - задумчиво согласился маркиза - В наше время разговоры об этом браке уже через три дня покажутся пережевыванием старого, скучной болтовней, которой занимаются никчемные люди. Хорошо бы воспользоваться каким-нибудь крупным правительственным мероприятием против якобинцев и тут же, под шумок, все это и уладить. Двое или трое из числа друзей г-на де Ла-Моля держались того же мнения, что и аббат Пирар. Они тоже считали, что решительный характер Матильды является главным препятствием для каких бы то ни было иных возможностей. Но и после всех этих прекрасных рассуждений маркиз в глубине души никак не мог свыкнуться с мыслью, что надо навсегда расстаться с надеждой на табурет для своей дочери. Его память, его воображение были насыщены всевозможными похождениями и разными ловкими проделками, которые были еще возможны в дни его юности. Уступать необходимости, опасаться закона казалось ему просто нелепым и недостойным для человека его положения. Как дорого приходилось ему теперь расплачиваться за все те обольстительные мечты о будущности дочери, которыми он тешил себя в течение десяти лет! "И кто бы мог это предвидеть? - мысленно восклицал он. - Девушка с таким надменным характером, с таким замечательным умом! И ведь она больше меня гордилась именем, которое она носит! Еще когда она была ребенком, самые знатные люди Франции просили у меня ее руки. Да, надо забыть о всяком благоразумии! Уж таково наше время, все летит вверх тормашками. Мы катимся к полному хаосу".