Стендаль "Красное и чёрное"

XV А ЭТО НЕ ЗАГОВОР?

"Дело принимает серьезный оборот, - подумал Жюльен - И что-то уж чересчур недвусмысленный... - добавил он после некоторого раздумья - Как же так? Эта прелестная девица может поговорить со мной в библиотеке, и, слава тебе господи, совершенно свободно, ибо маркиз, который боится" как бы я к нему не пристал со счетами, никогда сюда не заглядывает. Госпожа де Ла-Моль и граф Норбер - единственные лица, которые могут сюда войти, но их целыми днями дома нет, и нет ничего проще проследить момент их возвращения домой, - и великолепная Матильда, руки которой счастлив был бы удостоиться какой-нибудь наследный принц, желает заставить меня пойти на такую чудовищную неосторожность! Ясно: меня хотят погубить или по меньшей мере сделать из меня посмешище Сначала они рассчитывали проделать это с помощью моих писем, но письма эти оказались слишком осторожными. Теперь они хотят толкнуть меня на такой шаг, который выдаст им меня с головой. Похоже, что эти любезные господа считают меня отменным дураком или уж невесть каким фатом. Черт возьми! Ночью сейчас светло, как днем, луна светит вовсю, а я должен лезть по лестнице в бельэтаж на вышину в двадцать пять футов! Да меня тут же из соседних домов заметят. Нечего сказать, хорош я буду на этой лестнице!" Жюльен пошел к себе и, насвистывая, стал укладывать свой дорожный сундук. Он решил даже не отвечать Матильде. Однако это мудрое решение не принесло ему душевного покоя. "А что, если вдруг, - промолвил он, уже закрыв свой сундук, - все это у Матильды всерьез? В таком случае я окажусь в ее глазах презреннейшим трусом. Я не могу похвастаться происхождением, мне надо обладать подлинными достоинствами, наличными, не такими, которые основываются на всяких там милых предположениях, а такими, что говорят сами за себя, поступками". Он стал прохаживаться взад и вперед по своей комнате; прошло примерно четверть часа. "Ну что там толковать? - сказал он наконец. - Ясно, что она сочтет меня трусом. И я лишу себя не только самой блестящей красавицы высшего света - так ведь они говорили там на бале, у герцога де Реца, - но лишу себя и несказанного наслаждения видеть, как мне жертвуют маркизом де Круазенуа, сыном герцога и будущим герцогом, таким бесподобным молодым человеком, а ведь у него все преимущества, которых у меня нет, изящное остроумие, знатность, богатство... Всю жизнь меня потом будет грызть раскаяние - не из-за нее, конечно, - мало ли на свете красоток! ...Но честь у нас одна! - как говорит старый дон Диего. И вот сейчас я совершенно явно, несомненно отступаю перед первой же опасностью, которая встречается на моем пути. Потому что дуэль с господином де Бовуази - это была просто забава. А тут совсем другое дело. Меня может подстрелить, как воробья, какой-нибудь лакей, и это еще не самое страшное, - меня могут опозорить". "Да, голубчик, это дело нешуточное! - молодцевато, гасконским говорком добавил он. - Речь идет о твоем добром имечке. Никогда уж тебе, бедному малому, заброшенному злосчастной судьбой на самое дно, не представится другого такого случая. Может, еще когда и будут удачи, да не такие!?" Он долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и время от времени круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепный мраморный бюст кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал. Этот бюст, освещенный сейчас светом лампы, казалось, глядел на него сурово, словно упрекая его в отсутствии смелости, которую надлежит иметь истинному французу. "В твое время, великий человек, неужели я бы задумался?" "Представим себе самое худшее, - сказал, наконец, Жюльен, - предположим, что это ловушка: но ведь это может кончиться очень гадко и позорно для молодой девушки. Они знают, что я не такой человек, который будет молчать. Стало быть, меня надо прикончить. Все это было очень хорошо в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, но теперешние де Ла-Моли никогда на такое дело не отважатся: не такие это люди. Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом завидуют! Ее позор завтра же прогремит по всем четыремстам гостиным! И с каким наслаждением за него ухватятся! Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я пользуюсь особым вниманием, - я знаю это, я слышал, как они болтали. А с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними не расстаюсь. Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а там бросятся на меня и отнимут их. Возможно, меня там будут подстерегать двое, трое, четверо. Кто их знает? Но откуда же они возьмут этих людей? Да разве в Париже теперь найдешь слуг, на которых можно положиться? Все они трусят перед судом... Ах, черт... да ведь это могут быть они сами - Келюсы, Круазенуа, де Люзы. Какой соблазн для них полюбоваться этим зрелищем, когда я буду стоять перед ними дурак дураком! Берегитесь участи Абеляра, господин секретарь! Ах так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы: буду бить прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале... А письма я сумею припрятать в надежное место". Жюльен переписал два последних письма и спрятал их в один из томов роскошного издания Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сам понес на почту. Когда он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя с изумлением и ужасом: "Что я делаю! Ведь это совершенно безумная затея!" До этого он целых четверть часа ни разу не подумал о том, что ему предстоит нынче ночью. "Но если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь я буду мучиться сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего на свете. Как я тогда мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется, я бы скорее простил себе самое настоящее преступление, раз признавшись, я бы перестал о нем думать. Как! Судьба посылает мне такой невероятно счастливый случай, выделяет меня из толпы, чтобы сделать соперником человека, который носит одно из самых славных имен Франции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Да ведь это трусость - не пойти. А если так - тогда решено! - воскликнул Жюльен, вскакивая. - Да к тому же еще такая красотка! Если все это не предательство, то на какое же безумие решается она ради меня!.. А если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от меня зависит превратить эту шутку в нечто весьма серьезное, и я это сделаю. А если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдруг они там поставят какой-нибудь хитроумный капкан!" "Но ведь это как на дуэли! - сказал он вдруг, рассмеявшись. - Всякий удар можно парировать, как говорит мой учитель фехтования, но господь бог, который хочет положить конец поединку, делает так, что один из противников забывает отразить удар. Во всяком случае, у меня есть чем им ответить". - С этими словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они были недавно заряжены, перезарядил их. Времени впереди было много, можно было еще чемнибудь заняться. Жюльен сел писать письмо Фуке: "Друг мой, письмо, которое сюда вложено, ты вскроешь только в том случае, если что-нибудь случится, если ты услышишь, что со мной произошло нечто необыкновенное. Тогда сотри собственные имена в рукописи, которую я тебе посылаю, сделай восемь копий и разошли их по газетам в Марсель, Бордо, Лион, Брюссель и так далее; через десять дней отпечатай эту рукопись и пошли первый экземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через две разбросай ночью остальные экземпляры по улицам Верьера". В этом маленьком оправдательном документе, написанном в форме повествования, который Фуке надлежало вскрыть, только если случится что-нибудь необычайное, Жюльен постарался, насколько возможно, пощадить доброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он все же весьма точно описал свое положение. Жюльен запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце его забилось. Воображение его, взвинченное только что написанным рассказом, было полно страшных предчувствий. Он уже видел, как его хватают, связывают по рукам и по ногам, затыкают рот кляпом и тащат в подвал. Там его оставят на попечение какогонибудь холуя, который будет стеречь его, не спуская глаз. А если честь знатной фамилии требует трагического конца, нет ничего легче устроить это при помощи какого-нибудь яда, который не оставляет следов, и тогда скажут, что он умер от такой-то болезни, и мертвого перенесут в его комнату. Подобно автору, сочинившему драму, взволнованный собственным произведением, Жюльен действительно содрогался от страха, входя в столовую Он поглядывал на этих слуг, разодетых в парадные ливреи. Он изучал их лица. "Кого из них выбрали для сегодняшней ночной экспедиции? - думал он. - В этой семье еще так живы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются к ним, что, конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скорее чем кто-либо другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям". Он посмотрел на м-ль де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазах коварные замыслы ее семьи. Она была бледна, лицо ее было совсем как на средневековом портрете. Никогда еще он не замечал в нем столь возвышенного благородства; поистине она была прекрасна и величественна. Он чуть ли не почувствовал себя влюбленным. "Pallida morte futura" [28], - решил он про себя. ("Бледность ее выдает ее высокие замыслы".) Напрасно он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль так и не показалась. А какое бы бремя свалилось с его души, если бы он мог поговорить с ней сейчас! Почему не сказать прямо - ему было страшно. А так как он уже твердо решил действовать, то сейчас, не стыдясь, предавался этому чувству. "Лишь бы только в решительный момент у меня хватило мужества, - говорил он себе. - А сейчас не все ли равно, что я допытываю?" Он заранее пошел посмотреть, где находится лестница, попробовал, тяжела ли она. "Видно, мне на роду написано пользоваться этим орудием, - сказал он себе, усмехнувшись. - Вот теперь здесь, как тогда - в Верьере. Но какая разница! Да, там, - вздохнув, прибавил он, - мне не приходилось опасаться особы, ради которой я подвергал себя такому риску. Да и риск был далеко не тот. Если бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меня не было бы в этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь, приписали бы некоей необъяснимой случайности. А здесь - каких только ужасов не будут рассказывать обо мне в гостиных у герцога де Шона, у Келюсов, у Реца и прочих - словом, повсюду! Меня просто чудовищем сделают на веки вечные". "На два, на три года, не больше! - добавил он, посмеиваясь над собой. - А чем бы можно было меня оправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мой посмертный памфлет, - ведь это лишь еще более заклеймит меня. Подумать только! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за все благодеяния, которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описанием того, что здесь делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучше остаться в дураках". Это был ужасный вечер.