Стендаль "Красное и чёрное"

XLIII

Час спустя, когда он спал крепким сном, его разбудили чьи-то слезы, они капали ему на руку. "Ах, опять Матильда! - подумал он в полусне. - Вот она пришла, верная своей тактике, надеясь уломать меня при помощи нежных чувств". С тоской предвидя новую сцену в патетическом жанре, он не открывал глаз. Ему припомнились стишки о Бельфегоре, убегающем от жены. Тут он услыхал какой-то сдавленный вздох; он открыл глаза: это была г-жа де Реналь. - Ах, так я вижу тебя перед тем, как умереть! Или мне снится это? - воскликнул он, бросаясь к ее ногам. - Но простите меня, сударыня, ведь в ваших глазах я только убийца, - сказал он, тотчас же спохватившись. - Сударь, я пришла сюда, чтобы умолить вас подать апелляцию: я знаю, что вы отказываетесь сделать это... Рыдания душили ее, она не могла говорить. - Умоляю вас простить меня. - Если ты хочешь, чтобы я простила тебя, - сказала она, вставая и кидаясь ему на грудь, - то немедленно подай апелляцию об отмене смертного приговора. Жюльен осыпал ее поцелуями. - А ты будешь приходить ко мне каждый день в течение этих двух месяцев? - Клянусь тебе. Каждый день, если только мой муж не запретит мне это. - Тогда подам! - вскричал Жюльен. - Как! Ты меня прощаешь! Неужели это правда? Он сжимал ее в своих объятиях, он совсем обезумел. Вдруг она тихонько вскрикнула. - Ничего, - сказала она, - просто ты мне больно сделал. - Плечу твоему! - воскликнул Жюльен, заливаясь слезами. Чуть-чуть откинувшись, он прильнул к ее руке, покрывая ее жаркими поцелуями. - И кто бы мог сказать это тогда, в последний раз, когда я был у тебя в твоей комнате в Верьере! - А кто бы мог сказать тогда, что я напишу господину де Ла-Молю это гнусное письмо! - Знай: я всегда любил тебя, я никого не любил, кроме тебя. - Может ли это быть? - воскликнула г-жа де Реналь, теперь уж и она не помнила себя от радости. Она прижалась к Жюльену, обнимавшему ее колени. И они оба долго плакали молча. Никогда за всю свою жизнь Жюльен не переживал такой минуты. Прошло много времени, прежде чем они снова обрели способность говорить. - А эта молодая женщина, госпожа Мишле, - сказала г-жа де Реналь, - или, вернее, мадемуазель де ЛаМоль, потому что я, правда, уж начинаю верить в этот необычайный роман? - Это только по виду так, - отвечал Жюльен. - Она жена мне, но не моя возлюбленная. И оба они, по сто раз перебивая друг друга, стали рассказывать о себе все, чего другой не знал, и, наконец, с большим трудом рассказали все. Письмо, написанное г-ну де Ла-Молю, сочинил духовник г-жи де Реналь, а она его только переписала. - Вот на какой ужас толкнула меня религия, - говорила она, - а ведь я еще смягчила самые ужасные места в этом письме. Восторг и радость Жюльена ясно показали ей, что он ей все прощает. Никогда еще он ее так не любил. - А ведь я считаю себя верующей, - говорила ему г-жа де Реналь, продолжая свой рассказ. - Я искренне верю в бога, и я верю и знаю, - потому что мне это было доказано, - что грех, совершенный мною, - это чудовищный грех. Но стоит мне только тебя увидеть, - и вот, даже после того, как ты дважды выстрелил в меня из пистолета... Но тут, как она ни отталкивала его, Жюльен бросился ее целовать. - Пусти, пусти, - продолжала она, - я хочу разобраться в этом с тобой; я боюсь, что позабуду... Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувство долга, все у меня пропадает, я вся - одна сплошная любовь к тебе. Даже, пожалуй, слово "любовь" - это еще слишком слабо. У меня к тебе такое чувство, какое только разве к богу можно питать: тут все - и благоговение, и любовь, и послушание... По правде сказать, я даже не знаю, что ты мне такое внушаешь... Вот скажи мне, чтобы я ударила ножом тюремщика, - и я совершу это преступление и даже подумать не успею. Объясни мне это, пожалуйста, пояснее, пока я еще не ушла отсюда: мне хочется по-настоящему понять, что происходит в моем сердце, потому что ведь через два месяца мы расстанемся. А впрочем, как знать, расстанемся ли мы? - добавила она, улыбнувшись. - Я отказываюсь от своего обещания, - вскричал Жюльен, вскакивая, - я не буду подавать апелляции, если ты каким бы то ни было способом, ядом ли, ножом, пистолетом или углями, будешь покушаться на свою жизнь или стараться повредить себе! Лицо г-жи де Реналь вдруг сразу изменилось: пылкая нежность уступила место глубокой задумчивости. - А что, если нам сейчас умереть? - промолвила она наконец. - Кто знает, что будет там, на том свете? - отвечал Жюльен. - Может быть, мучения, а может быть, и вовсе ничего. И разве мы не можем провести эти два месяца вместе самым упоительным образом? Два месяца - ведь это столько дней! Подумай, ведь я никогда не был так счастлив! - Ты никогда не был так счастлив? - Никогда! - восторженно повторил Жюльен. - И я говорю с тобой так, как если бы я говорил с самим собой. Боже меня сохрани преувеличивать! - Ну, раз ты так говоришь, твои слова для меня - закон, - сказала она с робкой и грустной улыбкой. - Так вот, поклянись своей любовью ко мне, что ты не будешь покушаться на свою жизнь никаким способом, ни прямо, ни косвенно... Помни, - прибавил он, - ты должна жить для моего сына, которого Матильда бросит на руки своих лакеев, как только она станет маркизой де Круазенуа. - Клянусь, - холодно отвечала она, - но я хочу унести с собой твою апелляцию, - пусть она будет написана и подписана твоей рукой. Я сама пойду к генеральному прокурору. - Берегись, ты себя скомпрометируешь. - После того, как я пришла к тебе на свидание в тюрьму, я уже теперь на веки вечные сделалась притчей во языцех и в Безансоне и во всем Франш-Конте, - сказала она с глубокой горестью. - Я уже переступила предел строгой благопристойности... Я падшая женщина. Правда, это ради тебя. Она говорила таким грустным тоном, что Жюльен в порыве какого-то до сих пор не испытанного сладостного чувства сжал ее в своих объятиях. Это было уже не безумие страсти, а безграничная признательность. Он только сейчас впервые по-настоящему понял, какую огромную жертву она принесла ради него. Какая-то благодетельная душа не преминула, разумеется, сообщить г-ну де Реналю о продолжительных визитах его супруги в тюрьму, ибо не прошло и трех дней, как он прислал за ней карету, настоятельно требуя, чтобы она немедленно возвратилась в Верьер. День, начавшийся с этой жестокой разлуки, оказался злосчастным для Жюльена. Часа через два ему сообщили, что какой-то проныра-священник, которому, однако, не удалось примазаться к безансонским иезуитам, пришел с утра и стоит на улице перед самой тюрьмой. Дождь шел, не переставая, и этот человек, по-видимому, задался целью изобразить из себя мученика. Жюльен был настроен мрачно, и это шутовство ужасно возмутило его. Он еще утром отказался принять этого священника, но тот, видимо, решил во что бы то ни стало заставить Жюльена исповедаться ему, чтобы потом, с помощью всяческих признаний, которые он якобы от него услышал, завоевать расположение безансонских молодых дам. Он громогласно повторял, что будет стоять день и ночь у тюремных ворот. - Бог послал меня, чтобы смягчить сердце этого отступника. А простой народ, который всегда рад публичному зрелищу, уже толпился вокруг него. - Братья! - вопил он. - Я буду стоять здесь денно и нощно и не сойду с места, сколько бы ни пришлось мне выстоять дней и ночей. Святой дух глаголал мне и возвестил повеление свыше: на меня возложен долг спасти душу юного Сореля. Приобщитесь, братья, к молениям моим... - и прочее и прочее. Жюльен чувствовал отвращение ко всяким сценам и ко всему, что могло привлечь к нему внимание. Он подумал, не настал ли сейчас подходящий момент для того, чтобы незаметно исчезнуть из мира; но у него оставалась какая-то надежда увидеть еще раз г-жу де Реналь, и он был влюблен без памяти. Ворота тюрьмы выходили на одну из самых людных улиц. Когда он представлял себе этого грязного попа, который собирает вокруг себя толпу и устраивает уличный скандал, у него вся душа переворачивалась. "И уж, конечно, можно не сомневаться, что мое имя не сходит у него с языка". Это было так невыносимо, что казалось ему хуже всякой смерти. Два-три раза на протяжении часа он посылал одного преданного ему тюремщика посмотреть, стоит ли еще у ворот этот человек. - Сударь, - сообщал ему всякий раз тюремщик, - он стоит на коленях прямо в грязи, молится во весь голос и читает литании о спасении вашей души... "Экий подлец!" - подумал Жюльен. Действительно, в ту же минуту он услышал глухое монотонное завывание: это толпа подтягивала попу, распевавшему литании. Раздражение Жюльена дошло до крайних пределов, когда он увидал, что сам надзиратель тоже зашевелил губами, повторяя знакомые латинские слова. - Там уже поговаривать начинают, - заявил тюремщик, - что у вас, верно, совсем каменное сердце, ежели вы отказываетесь от помощи такого святого человека. - О родина моя, в каком темном невежестве ты еще пребываешь! - не помня себя от ярости, воскликнул Жюльен. И он продолжал рассуждать вслух, совершенно забыв о находившемся тут же тюремщике. - Этому попу хочется попасть в газеты, и уж, конечно, он этого добьется. Ах, гнусные провинциалы! В Париже мне не пришлось бы терпеть таких унижений. Там шарлатанят искуснее. Приведите этого преподобного отца, - сказал он, наконец, тюремщику, весь обливаясь потом. Тюремщик перекрестился и вышел, весь сияя. Преподобный отец оказался невообразимым уродом и еще более невообразимо грязным. На дворе шел холодный дождь, и от этого в каземате было совсем темно и еще сильнее чувствовалась промозглая сырость. Поп сделал попытку облобызать Жюльена и, обратившись к нему с увещеванием, чуть было не пустил слезу. Самое гнусное ханжество так и лезло в глаза; никогда еще за всю свою жизнь Жюльен не испытывал такого бешенства. Не прошло и четверти часа после прихода этого попа, а Жюльен уже чувствовал себя жалким трусом. Впервые смерть показалась ему чудовищной. Он представлял себе, во что обратится его тело, когда он начнет разлагаться через два дня после казни... и прочее в таком же роде. Он чувствовал, что вот-вот выдаст себя, обнаружив свою слабость, или бросится на этого попа и задушит его своими кандалами, но вдруг у него мелькнула мысль отправить этого святошу отслужить за него сегодня же самую долгую мессу в сорок франков. И так как время уже приближалось к полудню, поп удалился.