Стендаль "Красное и чёрное"

VII ПРИСТУП ПОДАГРЫ

Быть может, читателя удивляет этот непринужденный и чуть ли не дружеский тон: ведь мы забыли сказать, что маркиз уже полтора месяца не выходил из дому, потому что у него разыгралась подагра. Мадемуазель де Ла-Моль и ее мать уехали в Гиер к матери маркиза. Граф Норбер заходил к своему отцу редко, на минутку в день. Они были в превосходных отношениях, но им не о чем было говорить друг с другом. Г-н де Ла-Моль, вынужденный довольствоваться обществом одного Жюльена, был крайне удивлен, обнаружив у него какие-то мысли. Он заставлял его читать себе вслух газеты. Вскоре юный секретарь уже сам был в состоянии выбирать интересные места. Была одна новая газета, которую маркиз ненавидел: он поклялся, что никогда не будет ее читать, и каждый день говорил о ней. Жюльен смеялся. Возмущаясь нынешним временем, маркиз заставлял Жюльена читать себе Тита Ливия: импровизированный перевод прямо с латинского текста забавлял его. Как-то раз маркиз обратился к нему с той преувеличенной учтивостью, которая теперь нередко раздражала Жюльена. - Разрешите мне, дорогой мой Сорель, - сказал он, - поднести вам в подарок синий фрак. Когда вам вздумается надеть его и зайти ко мне, я буду считать, что вы младший брат графа де Реца, то есть сын моего друга, старого герцога. Жюльен не совсем понял, что, собственно, это должно означать, но в тот же вечер явился к маркизу в синем фраке. Маркиз держался с ним, как с равным. Жюльен обладал душой, способной оценить истинную вежливость, но он не имел ни малейшего представления об ее оттенках. До этой прихоти маркиза он готов был поклясться, что большей любезности, чем та, которую ему оказывал маркиз, проявить нельзя. "Вот замечательный талант!" - невольно подумал Жюльен, когда он поднялся, собираясь уходить, и маркиз стал извиняться перед ним, что не в состоянии проводить его из-за своей подагры. Эта странная фантазия заставила задуматься Жюльена. "А не насмехается ли он надо мной? - спрашивал он себя Он отправился посоветоваться к аббату Пирару, но тот, будучи много менее вежлив, чем маркиз, ничего не сказал ему, а только фыркнул в ответ и заговорил о чем-то другом На другой день Жюльен с утра явился к маркизу в черном костюме со своей папкой и письмами, которые надо было подписать. Тот его принял постарому Вечером, когда он пришел в синем фраке, его приветствовали совсем иным тоном, с точно такой же учтивостью, как накануне. - Если вы не слишком скучаете, навещая по своей доброте бедного больного старика, - сказал ему маркиз, - вы могли бы доставить ему удовольствие, рассказывая о всяких маленьких происшествиях из вашей жизни, но только откровенно и не думая ни о чем, кроме того, чтобы рассказ получился ясный и занимательный. Ибо надо уметь развлекаться, - продолжал маркиз. - В сущности, это единственное, что есть в жизни. Человек не может спасать мне каждый день жизнь на войне или дарить каждый день по миллиону, но вот если бы здесь, около моего кресла, был Ривароль, он бы каждый день избавлял меня на час от мучений и скуки. Я очень часто виделся с ним в Гамбурге, во время эмиграции. И маркиз рассказал Жюльену несколько анекдотических случаев касательно Ривароля и гамбуржцев, которые сходились вчетвером, чтобы разгадать какую-нибудь его остроту. Господин де Ла-Моль, вынужденный довольствоваться обществом юного аббатика, хотел как-нибудь расшевелить его. Ему удалось задеть гордость Жюльена. Жюльен, поскольку от него хотели правды, решил говорить обо всем и умолчал только о двух вещах: о своем фанатическом обожании некоего имени, которое приводило маркиза в ярость, и о полном своем неверии, ибо это не очень шло к будущему кюре. Его маленькая стычка с шевалье де Бовуази пришлась здесь очень кстати Маркиз хохотал до слез над сценой с кучером, осыпавшим Жюльена площадной бранью в кафе на улице Сент-Оноре. Это было время полной откровенности между патроном и его подчиненным. Г-на де Ла-Моля заинтересовал этот своеобразный характер. Сначала он поощрял чудачества Жюльена, ибо они забавляли его, однако вскоре ему показалось более занятным потихоньку исправлять кое-какие ложные представления этого молодого человека. "Другие провинциалы, приехав в Париж, умиляются решительно всему, - рассуждал маркиз, - а этот все презирает У них избыток восторженности, а ему как раз этого-то и недостает, и вот глупцы принимают его за глупца". Приступ подагры затянулся из-за сильных холодов и продлился несколько месяцев. "Ведь привязываются же люди к хорошенькой болонке, - убеждал себя маркиз. - Чего же мне стыдиться, если я привязался к этому аббатику? Это своеобразная натура. Я обращаюсь с ним, как с сыном, - ну и что же? Что тут такого непристойного? Эта фантазия, если она продлится" будет мне стоить одного бриллианта стоимостью в пятьсот луидоров в моем завещании". Теперь, когда маркиз хорошо узнал твердый характер юноши, которому он оказывал покровительство, не проходило дня, чтобы он не поручал ему какого-нибудь нового дела. Жюльен с ужасом замечал, что этот важный вельможа дает ему иной раз до одному и тому же делу совершенно противоречивые распоряжения. Это могло поставить Жюльена в весьма неприятное положение. Он завел обычай, приходя к маркизу с делами, приносить с собою книгу, куда он записывал его распоряжения, а маркиз ставил под ними свои инициалы. Затем Жюльен завел писца, который переписывал решения по каждому делу в особую книгу и туда же вносил копии всех писем. Сперва эта затея показалась маркизу чрезвычайно нелегкой и скучной. Но не прошло и двух месяцев, как он убедился во всех ее преимуществах. Жюльен предложил ему взять еще счетовода из банка, чтобы вести двойную бухгалтерию по всем приходам и расходам земельных владений, которые были поручены надзору Жюльена. Все эти мероприятия настолько прояснили для маркиза состояние его собственных дел, что он мог теперь доставить себе удовольствие пускать свои средства в оборот, не прибегая к помощи подставного лица, бессовестно обворовывавшего его. - Возьмите себе три тысячи франков, - сказал он однажды своему юному министру. - Сударь, это может навлечь на меня клевету. - Так что же вам нужно? - спросил с неудовольствием маркиз. - Чтобы вы соблаговолили принять определенное решение и вписали его собственной рукой в книгу. И тогда это решение предоставит мне три тысячи франков А кстати сказать, это аббат Пирар подал мысль завести все это счетоводство. Маркиз со скучающей миной маркиза де Монкада, выслушивающего отчет своего интенданта г-на Пуассона, записал свое решение. По вечерам, когда Жюльен появлялся в синем фраке, о делах никогда не заходило и речи. Милости маркиза были столь лестны для вечно страдающего самолюбия нашего героя, что он вскоре невольно почувствовал чтото вроде привязанности к этому любезному старику. Это не значит, что Жюльен оказался чувствительным в том смысле, в каком это понимают в Париже, но он вовсе не был истуканом, а после смерти старого штаб-лекаря никто больше не говорил с ним с такой добротой Он с удивлением замечал, что маркиз старается щадить его самолюбие с такой любезной предусмотрительностью, какой он никогда не наблюдал у старого лекаря И он, наконец, пришел к заключению, что лекарь гордился своим крестом много больше, чем маркиз своей синей лентой. Отец маркиза был большим вельможей. Однажды в конце утренней аудиенции, когда Жюльен был в черном костюме и они занимались делами, он сумел чем-то позабавить маркиза; тот задержал его на целых два часа и хотел непременно заставить его принять несколько банковых билетов, которые ему только что принес с биржи его агент. - Надеюсь, господин маркиз, что я не преступлю пределов моего глубочайшего уважения к вам, если попрошу у вас позволения сказать слово. - Говорите, друг мой. - Я покорнейше прошу господина маркиза позволить мне отказаться от этого дара. Он предназначается отнюдь не человеку в черном костюме и совершенно испортит ту непринужденность обращения, которая столь милостиво разрешается человеку в синем фраке. Жюльен весьма почтительно поклонился и, не взглянув на маркиза, вышел из комнаты. Этот поступок показался маркизу забавным. Вечером он рассказал о нем аббату Пирару. - Я должен вам, наконец, кое в чем признаться, мой дорогой аббат. Мне известно происхождение Жюльена, и я разрешаю вам не держать в тайне то, что я вам доверил. "Его поведение сегодня утром было поистине благородно, - думал маркиз. - Так вот я и дам ему благородное происхождение". Прошло еще некоторое время, и маркиз, наконец, стал выходить. - Поезжайте, поживите месяца два в Лондоне, - сказал он Жюльену. - Нарочные и прочие курьеры будут привозить вам мою корреспонденцию с моими пометками. Вы будете составлять ответы и отсылать мне их, вкладывая каждое письмо в ответное. Я подсчитал, что запоздание составит не более пяти дней. Сидя в почтовой карете по дороге в Кале, Жюльен от всей души изумлялся пустяковым поручениям, ради которых его посылали в эту якобы деловую поездку. Не будем говорить, с каким чувством ненависти и чуть ли не ужаса ступил он на английскую землю. Его безумная страсть к Наполеону известна читателю. В каждом офицере он видел сэра Хедсона Лоу, в каждом сановнике - лорда Бетхерста, того самого, что учинял все эти гнусности на Святой Елене и получил в награду за это министерский портфель на десять лет. В Лондоне он, наконец, постиг, что значит истинно светское фатовство. Он познакомился с молодыми русскими сановниками, которые посвятили его в эти тонкости. - Вы, дорогой Сорель, предопределены самой судьбой, - говорили они ему. - Вас сама природа наделила этим холодным лицом, - то, что называется за тридевять земель от переживаемых вами чувств, - то есть именно тем, что мы так стараемся изобразить. - Вы не понимаете своего века, - говорил ему князь Коразов. - Делайте всегда обратное тому, что от вас ожидают. Это, по чести сказать, единственный закон нашего времени. Не будьте ни глупцом, ни притворщиком, ибо тогда от вас будут ждать либо глупостей, либо притворства, и заповедь будет нарушена. Жюльен покрыл себя истинной славой в гостиной герцога де Фиц-Фока, который пригласил его к обеду, равно как и князя Коразова. Обеда дожидались целый час. Среди двадцати человек приглашенных Жюльен держал себя так, что молодые секретари лондонских посольств вспоминают об этом и до сих пор. Выражение его лица было поистине бесподобно. Ему хотелось во что бы то ни стало, несмотря на шуточки своих приятелей-денди, повидать знаменитого Филиппа Вена, единственного философа, которого имела Англия после Локка. Он нашел его в тюрьме за решеткой, отбывающим седьмой год своего заключения. "Аристократия в этой стране не склоняв шутить, - подумал Жюльен. - Мало того, что Вена упрятали в тюрьму, его еще опозорили, втоптали в грязь и прочее". Вен был в отличном настроении: ярость аристократов потешала его. "Вот единственный веселый человек, которого я видел в Англии", - сказал себе Жюльен, выходя из тюрьмы. "Нет для тиранов идеи полезнее, чем идея бога!" - сказал ему Вен. Мы не будем излагать его философскую систему, ибо это система циника. Когда Жюльен вернулся из Англии, г-н де Ла-Моль спросил его: - Чем вы можете меня порадовать, какие приятные впечатления вывезли вы из Англии? Жюльен молчал. - Ну, приятные или неприятные, но хоть какие-нибудь впечатления вы вывезли оттуда? - нетерпеливо повторил маркиз. - Primo, - сказал Жюльен, - самый рассудительный англичанин становится на час в день умалишенным: к нему является демон самоубийства, который и есть бог этой страны. Secundo, разум и гений теряют примерно около двадцати пяти процентов своей ценности, высаживаясь в Англии. Teriio, нет ничего на свете более прекрасного, удивительного и трогательного, чем английский пейзаж. - А теперь моя очередь, - сказал маркиз. - Primo, зачем это вы на балу у русского посланника изволили говорить, что во Франции есть триста тысяч юношей, которые страстно жаждут войны? Вы думаете, это лестно для государей? - Никак не угадаешь, что надо сказать, когда говоришь с нашими великими дипломатами, - отвечал Жюльен. - У них просто страсть какая-то заводить серьезные разговоры Так вот, если придерживаться общих мест и газетных истин, прослывешь глупцом. Если же вы позволите себе преподнести что-нибудь новенькое и похожее на правду, они изумляются, не знают, что отвечать, а на другой день, в семь часов утра, вам сообщают через первого секретаря посольства, что вы вели себя непристойно. - Недурно, - рассмеявшись, сказал маркиз. - Но вот что, господин глубокий мыслитель, держу пари, что вы так-таки и не догадались, зачем вы ездили в Англию. - Прошу прощения, - отвечал Жюльен, - я ездил туда для того, чтобы раз в неделю обедать у посла его величества, самого учтивого человека в мире. - Вы ездили вот за этим орденом, - сказал маркиз. - У меня нет намерения заставить вар расстаться с вашим черным костюмом, но я привык к более занятному тону беседы, которого я держусь с человеком в синем фраке. Впредь до нового распоряжения прошу вас хорошенько уяснить себе следующее: когда я буду видеть на вас этот орден, вы будете для меня младшим сыном моего друга герцога де Реца, состоящим, хоть он о том и не ведает, уже полгода на дипломатической службе. И заметьте, - добавил маркиз очень серьезным тоном, резко обрывая попытки изъявления благодарности, - я вовсе не хочу, чтобы вы изменяли вашему званию. Это вечное заблуждение и несчастье как для покровителя, так и для того, кто пользуется этим покровительством. Когда мои тяжбы надоедят вам или я найду, что вы больше мне не подходите, я вам достану хороший приход, скажем такой, как у нашего друга аббата Пирара, и ничего более, - прибавил маркиз очень сухо. Этот орден успокоил, наконец, гордость Жюльена; он стал много более разговорчивым, не так часто чувствовал себя оскорбленным и не принимал на свой счет всякие словечки, может быть, и действительно не совсем учтивые, если в них разобраться, но которые в оживленной беседе легко могут вырваться у всякого. Благодаря этому ордену он удостоился чести весьма необычного посещения: к нему явился с визитом г-н барон де Вально, который приехал в Париж принести министру благодарность за свой титул и столковаться с ним кое о чем. Его собирались назначить мэром города Верьера вместо г-на де Реналя. Жюльен чуть не хохотал про себя, когда г-н Вально по секрету сообщил ему, что г-н де Реналь, оказывается, был якобинцем и что это только совсем недавно открылось. Дело было в том, что на предстоящих перевыборах в палату депутатов новоиспеченный барон выдвигался кандидатом от министерства, а в большой избирательной коллегии департамента, в действительности ультрароялистской, г-на де Реналя выдвигали либералы. Тщетно Жюльен пытался узнать хоть что-нибудь о г-же де Реналь: барон, вероятно, припомнил их былое соперничество и не обмолвился о ней ни словом. Он завершил свой визит тем, что попросил у Жюльена голос его отца на предстоящих выборах. Жюльен обещал написать отцу. - Вам следовало бы, господин шевалье, представить меня господину маркизу де Ла-Молю. "И правда, следовало бы, - подумал Жюльен. - Но такого мошенника!?" - Правду сказать, - отвечал он, - я слишком маленький человек в особняке де Ла-Моль, чтобы брать на себя смелость представлять кого-нибудь. Жюльен рассказывал маркизу обо всем. Вечером он рассказал ему о желании, которое выразил Вально, а также обо всех его проделках и фокусах, начиная с 1814 года. - Вы не только представите мне завтра же этого нового барона, - весьма внушительно сказал ему г-н де Ла-Моль, - но еще пригласите его обедать на послезавтра. Это будет один из наших новых префектов. - В таком случае, - холодно промолвил Жюльен, - я прошу у вас место директора дома призрения для моего отца. - Превосходно, - ответил маркиз, вдруг развеселившись, - согласен. Я, признаться, опасался нравоучений. Вы, я вижу, исправляетесь. Господин Вально сообщил Жюльену, что управляющий лотерейной конторой в Верьере недавно скончался: Жюльену показалось забавным предоставить это место г-ну де Шолену, тому старому кретину, чье прошение он когда-то подобрал на полу в комнате г-на де Ла-Моля. Маркиз от души хохотал над этим прошением, которое Жюльен процитировал ему, когда принес на подпись письмо к министру финансов по поводу этого места. Едва только г-н де Шолен был назначен, Жюльену стало известно, что депутация от департамента уже ходатайствовала о предоставлении этого места г-ну Гро, знаменитому математику. Этот благородный человек располагал всего лишь тысячью четырьмястами франками ренты и ежегодно отдавал из них шестьсот франков семье покойного управляющего этой конторы, дабы помочь ей прокормиться. Жюльен был изумлен тем, что он сделал. А эта семья покойного? Чем же они теперь будут жить? Сердце его сжалось при этой мысли. "Пустяки! - сказал он себе. - Мало ли мне предстоит совершить всяких несправедливостей, если я хочу преуспеть? Надо будет только научиться прикрывать все это прочувствованными фразами. Бедный господин Гро! Вот кто поистине заслужил орден. А получил его я, и мне надлежит действовать в духе правительства, которое соизволило мне его пожаловать".