Журавли с оторванными крыльями

Каин

Юта провел мозолистой подушечкой большого пальца по нежному лицу, очерчивая ресницы длинные, чернее самой темной ночи, по носу маленькому, аккуратному, по губам алым, искусанным, зацелованным. Он заправил отросшие прядки белоснежных волос за его ухо, что на кончике заострено, точно эльфийское. Непроизвольная улыбка на губах расползлась. За окном едва-едва начал пробиваться рассвет туманный, холодный, а мороз щеки кусает. А Винко в его постели лежит —
теплый, мягкий, нежный, как котенок новорожденный кутается в одеяла, сворачивается калачиком, под бок к альфе ютится.

Ему трудно поверить, что в жизни может быть вот так — трепетно и хрупко. Винко его в свою любовь детскую как в одеяло кутает. Когда Юта, уставший, заваливается в спальню, желая только горячей ванны и бокала векового вина, он улыбается кротко, помогает снять потные одежды, не брезгуя вовсе, и на бортике сидит, мочалкой спину крепкую трет и плечи массажирует. Юта почти засыпает в его нежных руках, плавится, лужей растекаясь, а после берет светящееся лицо своего мальчика в ладони и целует, целует, целует.

Языковой барьер — вот что, казалось, должно было встать между ними. Но Винко очень аккуратно, когда было время, пытался объяснять какие жесты и что значат. Юта не всегда его понимал, бесился порой, но тут же успокаивался, когда теплые ладошки накрывали его, поглаживали. Винко был уверен в нем, и эта мысль разливала цветы весенние в ютиной груди. От счастья хотелось улыбаться, пока скулы не заболят. Параллельно Юта пытался учить омегу своему родному японскому языку, чтобы им вдвоем было комфортно рядом друг с другом. Винко его слушал с таким неприкрытым интересом, что даже рот раскрывал, неотрывно за Ютой наблюдая.

А после они лежали в объятиях друг друга, как этой ночью. Юта его целовал бесконечно, пока у младшего губы не начали болеть. Он никогда за двадцать девять лет своей жизни не чувствовал себя настолько… правильно? Правильно, счастливо, беззаботно, но в то же время ощущал потребность охранять этого малыша от всего, сколько ему суждено это делать. Потому что этот мир для него чужой, опасный, кровавый, и Юта хотел бы уберечь его, пока может это сделать.

Он провел ладонью по острым ключицам, исполосованным засосами-укусами несдержанными, по мерно вздымающейся груди и остановился на едва округлившемся животе. У Юты от этого дыхание перехватывает, восторг где-то в горле бурлит, он смотрит и насмотреться не может. Он никак не привыкнет к мысли, что скоро, всего через какие-то быстротечные месяцы, они будут втроем. Юта будет держать частичку своей любви на руках, кормить ее, купать, целовать округлые щечки, сгребать их с Винко в медвежьи объятия и греть холодными ночами. Он своей жизни не представляет теперь без этого маленького омеги, что прижимается к нему и носом прохладным в шею тыкает.