Единый государственный выход

Глава 14.

            Настя тихо подтягивает тяжелую входную дверь за собой, отбрасывает сумку на старое трюмо, сбивая парочку флаконов с мамиными духами. В доме прохладно — окна распахнуты, но даже это не перебивает знакомого едкого запаха дешевых сигарет.
Бураева выучила их марку и уже привыкла к тому, как сжимается горло, когда аромат вновь заполняет квартиру. В голове начинает пульсировать, а грудь терзает обреченное осознание — она больше и не надеется на то, что может ошибиться.
В глубине квартиры слышатся звуки — несдержанные и неловкие, смазанные, пусть пока и тихие. Следом раздается грохот. Настя сглатывает, тяжело вздыхая. Потупив взгляд, она стягивает тяжелые ботинки с ног и проходит к кухне.
Дверь открыта настежь, в нескольких метрах вокруг лежат разбитые стекла, которые до этого стояли в дверной раме. Проемы на их местах жертвенно скалятся острыми краями. На кухне, кажется, холоднее, чем на улице.
Стол уже покрыт пятнами — рассол от приготовленных мамой помидоров, жир из перевернутой тарелки с давно остывшим овощным рагу, там же и открытая колбаса с порванной упаковкой, которая теперь лежала на полу, и пачка с рассыпанным галетным печеньем. Венчают композицию наполненная искуренными сигаретами тарелка — импровизированная пепельница, — и бутылки. Две темные, пластиковые — пиво, и одна, почти опустевшая, из-под водки.
Поверх всего этого любовно уложен старый альбом с армейскими фотографиями — весь засален и истрепан от того, как часто страдал, но все еще похрустывает, когда его корешок широко раскрывается.
Этот хруст мог либо радовать Настю, либо приводить в ужас. Отец открывал свой альбом военной славы в двух случаях: на самых душевных праздниках, когда все родственники были готовы в сотый раз выслушать его истории молодости, когда мама заботливо обнимала его за плечи, а в доме пахло едой. Или же когда на него вновь нападала тоска, где он видел единственную вещь — навсегда минувшее прошлое, что топил в водке с той страстью, на которую способен лишь самый отчаянный любовник в отношении своего объекта обожания.
И к сожалению, праздника сегодня никакого не было.
Отец сидел у окна, горестно опустив голову на дрожащие руки — на одной из них уже запеклась кровь. Видимо, ей он и чинил расправу над дверью. Его седые волосы влажно облепили стремительно образовывающуюся плешь. Старая, растянутая тельняшка с многолетней дырой на боку свисала над выступающим животом, обнажая тяжелый золотой крест, который маятником отмерял время до новой вспышки гнева на собственную судьбу.
Раньше Настя подбегала к нему, обнимала за плечи, нашептывала что-то наивное и ласковое. Тогда отец брал ее лицо в беспокойные руки и обдавал хмельным изгоревшим дыханием, невнятно лепеча что-то нежное. И плакал. Почти не моргая, выпускал из стеклянно-пустых глаз горькие проспиртованные слезы.
Позже Настя стала игнорировать его, просто входила и начинала прибираться. Уперто сжимала губы, стараясь не смотреть на родителя, порывалась вылить в раковину мерзкое пойло. Тогда отец впадал в беспамятство, цеплялся за какую-нибудь разделочную доску или кастрюлю, и кричал. Не на дочь. Кричал в невосприимчивую государственную пустоту, вспоминая давно минувшее.