«Тут красивые парни. Прям сказка».
«В России тоже красивые».
«Не все».
«А там — все? Ну и оставайся в своей Корее. Родишь корейчонка, может двух».
«Я не девочка».
«А, как на корейцев пялиться — девочка, а как рожать, так сразу нет?».
«Двойные стандарты, Костик. Я побежал, созвонимся!».
Откладываю телефон, смотрю на дядю Мишу, который смотрит на меня, застыв с поднесенной ко рту ложкой:
— Что?
— Ты с Якубовичем переписываешься? — спрашивает, шевеля кустистыми бровями.
— Почему это?
— Улыбаешься так, будто у тебя там сектор-приз на барабане. Картошка остыла и чай.
Я берусь за вилку, подвигаю чашку ближе, и мама, скрипнув стулом, тоже садится.
— Кость, — щурится. — Вот скажи, в кого ты такой? Я, вроде, с детства тебя учила, что обманывать нехорошо.
— А где я обманул? — говорю я, вспоминая, где мог накосячить.
Мама, переглянувшись с дядей Мишей, кладет на стол глянцевый журнал, обложкой вверх, а на обложке знакомые мне ноги в белых чулках и еще более знакомая физиономия. Дядя Миша, заинтересовавшись ногами, тащит его к себе, но мама эту попытку пресекает сразу.
— Андрогинная модель, значит, — произносит она.
— Да, я встречаюсь с парнем, — говорю я. — И не рассказывал потому, что не уверен был, что вы это воспримете адекватно.
— Я адекватно восприняла даже то, что Мишаня слушал втайне от меня Диму Билана и Ранеток, — хмыкает мама, а дядя Миша, уткнувшись в тарелку, делает вид, что разговор не про него. — Так что… Хотя, всемудрый Джа говорил — люби ближнего.
— Мам, ты опять, — вздыхаю я, вспоминая период ее растафарианства.
Период прошел, а заповеди, распечатанные на желтой бумаге, так остались висеть на холодильнике и гласили:
— не кури табак и не употребляй алкоголь;
— соблюдай вегетарианство, не употребляй соль, уксус и коровье молоко;
— любое искажение божественного облика — грех. Запрещено осквернять облик надрезами, татуировками и бритьем головы;
— уважай всех;
— отвергай ненависть, ревность, зависть, обман, вероломство, предательство;
— долг каждого растафари — протянуть руку милосердия любому, кто попал в беду, будь то человек, животное или растение;
— не соблазняйся подачками, титулами и богатствами, которыми будут прельщать враги, и только любовь к ближнему придаст тебе решимости.
Из всего этого не выполнялось ничего, кроме любви к ближнему, что радовало несказанно, потому что дядя Миша привык осквернять себя мясом, особенно шашлычками из свинины. Мама потом подалась в буддизм, поэтому вселюбовь трансформировалась в сеансы медитаций и окуривание помещений ванильными палочками. Дядя Миша сказал тогда, что это хорошо, когда человек в поиске себя — это значит, что он рано или поздно найдет то, что ему нужно. Лучше искать, делать и ошибаться, чем покрываться плесенью.
Мама, попав в свою любимую философскую струю, снова пересказывает мне прописные истины, но заканчивает тем же, что и всегда:
— Главное — предохраняйтесь.
Я мою посуду, киваю и говорю, что мне пора, поскольку в самом деле давно нужно было ехать на репу, однако, когда я выхожу из подъезда, звонит Вася.
— Не будет репы сегодня, — говорит он. — Денис заболел, а я родителям помочь обещал обои переклеить.
— А раньше нельзя было сказать? — я останавливаюсь у лавочки, смотрю на бабок, бабки — на меня.
— Извини, забегался… Дима в курсе, ему Денис сам позвонил, Анжеле я напишу сейчас.
— Заебись! — говорю я, бабки морщатся, как размокший в компоте урюк. — Все планы по пизде!
Вспоминая мамины наставления о любви к ближнему, я тащусь в овощной киоск, набираю горячо любимых Дениской бананов, до кучи киви, и еду к нему.
«Спокойной ночи» — приходит сообщение, когда я выхожу на остановке. У Арсения уже ночь. Пишу в ответ, а чувство такое, будто без него город опустел. Удивительно — всего один человек, а оказывается, может заполнить собой практически все. Дениска открывает не сразу. И даже не сам.
— Я адресом ошибся? — усмехаюсь я, глядя на облаченного в передник Димочку.
— Проходи, милый, чего стоять на пороге, — отвечает тот, деловито шарясь на полке и выдавая мне тапки. — Давай на кухню, я там бульончик варю.
На кухне сидит Денис, укутанный в шерстяной плед и с дымящейся кружкой в руках, хлюпает носом и хрипит при моем появлении:
— Вы сдурели что ли все? Я ж не просил никого приезжать!
— Ты пей чай, малинки клади больше, — хлопочет Димочка, помешивая свое варево. — Представляешь, у него дома — шаром покатай! Ни еды, ни лекарств, ничего!
— Покати, — кашляет Денис. — Шаром покати… Оксана обещала заехать после работы, часам к девяти.
Без матери Денис живет уже второй год, один, но Оксану, свою благоверную, отчего-то к себе не зовет. И я начинаю понимать теперь, почему.
— Вот до девяти и посидим, — говорю я, доставая из пакета фрукты. — Ты как умудрился так простыть? Вчера же еще нормальный был.
— Лег спать, а кондер не выключил.
— Глупенький! — Димочка, поставив перед ним вторую кружку, с бульоном, выходит проверить, закрыты ли окна в комнатах, а я поворачиваюсь к сморкающемуся Денису.
— Ты присмотрись к нему, — говорю. — Хороший парень. Добрый.
— Я вижу, — вздыхает тот. — И рад бы, но… Я не представляю себя с мужиками вообще. Не могу. Как вот… Целоваться и вообще…
— А в кабине реактивного самолета себя можешь представить? Или в космосе? Не однохуйственно, но так же и тут, если это возможно теоретически, значит исполнимо и на практике.
Денис, сдвинув брови, перекатывает по столу киви, кладет его рядом со вторым, побольше, и зависает, раздумывая, а я кладу между киви банан. Димочка, вернувшись, смотрит на получившийся символ плодородия, забирает банан и, очистив его до половины, обхватывает своими изумительными губищами. И трудно не заметить, что это весьма и весьма весомый аргумент во внутреннем диалоге Дениса с самим собой.
Настоящая тоска наступает через неделю. Как назло, отвлечь себя почти нечем: Димочка укатывает домой, пообещав вернуться к выступлению, Тамара Петровна требует меня не часто — Вениамин оказался не однодневкой, приглашая ее то в театр, то в филармонию, с Арсением у нас не совпадают часовые пояса и режим дня. Приходится довольствоваться сообщениями и короткими звонками.
— Поговоришь со мной? — спрашивает он, зевая, когда я еду домой с пар, уставивившись на огни за окном. — Я все равно сейчас вырублюсь, двенадцать часов на каблуках, ног не чувствую.
— Надеюсь, это не эскорт? — спрашиваю, рисуя пальцем на запотевшем окне дурацкие сердечки.
— Эскорт конечно! У корейцев короткие, но толстые члены. Как пенёчки. Но какая скорость исполнения!
— Ты предохраняешься?
— Само собой: не брею ноги, лицо, подмышки. Самая лучшая контрацепция та, которая помогает не допустить интим.
Я, скрипнув по стеклу ногтем, выпрямляюсь:
— Так ты лицо тоже бреешь?
Почему-то об этом я даже и не думал, и слышать такое как-то странно.
— Да. Реже, чем многие, реже одного раза в неделю, мужских гормонов же меньше нормы. Лучше расскажи, как там мама. И спой!
— Я в автобусе.
— А ты тихо!
Я рассказываю. Потом вспоминаю известную песню, которая у меня всегда ассоциировалась с дождем и расставаниями, и почти проговариваю, мурлыкая под нос — все равно один на задних сидениях:
Гораздо раньше знал, читал, предчувствовал, предвосхищал тебя,
Твои шаги.
Какой тропой, какой строкою шел? Какою тайной красотой дышал?
И гигантские машины вычисляли и считали мои дни.
В конечном счете все вело к тому, что мы останемся одни.
На краю твоей улыбки недопетой песней тихо тает мой поцелуй.
Танцуй, как уносит река, танцуй, как бегут облака. Я, я ненадолго…
Пока. Я ненадолго.
— Помнишь же такую? — в трубке тишина. — Ты спишь?
На стекле тает нарисованное кособокое сердечко.
— Я люблю тебя, — говорю я и отключаюсь.
Домой иду каким-то потерянным и немного пустым. Вспоминаю, что вообще-то ничего не ел, плетусь потом на кухню, вытаскиваю из холодильника коробку яиц и молоко. Дядя Миша, переодевшийся после работы, выходит ко мне.
— Мне тоже сбацай омлет. Мать, наверное, за хлебом вышла, — он роется на полках в холодильнике, вытаскивает кулёчек с белой массой, который я не заметил. — Это что еще?
— На творог похоже, — я размешиваю венчиком молоко. — Только его мало как-то. Если хочешь, ешь, я не буду.
Дядя Миша, вывалив массу в миску, добавляет туда сметаны, сахара, и кривится:
— Как резиновый! Надо ей сказать, пусть больше там не берет, где она его взяла. Ну со сметаной пойдет, но какой-то… Короче, говно.
Мама, вернувшись из магазина, застает нас уже за омлетом, разбирает пакеты с продуктами и рассказывает, как ходила к соседке сегодня на чай.
— Машка схуднула на десять кило, представляете!
— Еще бы, — говорит дядя Миша. — Ее мужа из МВД выпнули, она на гречке скоро и не так схуднет.
— Да причем тут гречка, Мишунь! На молочном грибке она похудела, и мне дала, — мама убирает на полку сыр и масло. — Кстати, а где грибок? Я же помню, что в холодильник положила, его надо было потом пересадить в банку.
Дядя Миша, крякнув, ерзает на стуле, семафорит мне обоими глазами разом.
— Не видели, мам, — ухмыляюсь я. — Может, ты его и не брала. Или забыла, когда выходила.
— Может… Но странно, я же помню, как положила его вот сюда!
Дядя Миша, пока она копошится в холодильника, сует мне в карман пару соток — на мороженое. По старой привычке, в благодарность за любовь к ближнему и руку помощи в трудную минуту.
