Константин Воробьев - Убиты под Москвой

1

Учебная рота кремлевских курсантов шла на фронт.
В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась
голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто
оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное
лихо -- гарь от сгибших там "населенных пунктов". Натужно воя, невысоко и
кучно над колонной то и дело появлялись "юнкерсы". Тогда рота согласно
приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же
кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом
каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала
по команде капитана -- четкой и торжественно-напряженной, как на параде. Сам
капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила
всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими
кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от
коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком,
потому что каждый -- еще в ту, мирную, пору -- ходил в увольнительную с
такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то,
кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый
висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать.
Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения.
Впереди -- и уже недалеко-- должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым
и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и
они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно
примолкших бастионов...
Снег пошел в полдень -- легкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом
перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам
сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке. Капитана по-прежнему
отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он
был теперь почти невидим, и рота -- тоже как по команде -- принялась
добивать на ходу остатки галет -- личный трехдневный НЗ. Они были
квадратные, клеклые и пресные, как глина, и капитан скомандовал "Отставить!"
в тот момент, когда двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан
направился к роте стремительным шагом, неся на отлете хворостину. Рота
приставила ногу и ждала его, дружная, виноватая и безгласная. Он пошел в
хвост колонны, и те курсанты, на кого падал его прищуренный взгляд,
вытягивались по стойке "смирно". Капитан вернулся на прежнее место и
негромко сказал:
-- Спасибо за боевую службу, товарищи курсанты!
Рота угнетенно молчала, и капитан не то засмеялся, не то закашлялся,
прикрыв губы перчаткой. Колонна снова двинулась, но уже не на запад, а в
свой полутыл, в сторону чуть различимых широких и редких построек, стоявших
на опушке леса, огибаемого ротой с юга. Это сулило привал, но если бы
капитан оглянулся и вcтретился с глазами курсантов, то, может, повернул бы
роту на прежний курс.
Но он не оглянулся. То, что издали рота приняла за жилые постройки, на
самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки
леса -- пять скирдов, -- и из угла крайнего и ближнего к роте на волю
крадучись пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими
кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулеметных гнездах,
устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки "максимы". Заметив
все это, капитан тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул:
-- Что за подразделение? Командира ко мне!
Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У
них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов
подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным
движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда
один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде.
-- Товарищ майор, там...
Он еще что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и
вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекал на что-то,
известное лишь ему и тому, кто скрывался в скирде. Все остальное заняло
немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке.
На его груди болтался невиданный до того курсантами автомат --
рогато-черный, с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в
руки, человек в полушубке пошел на капитана, как в атаку, -- наклонив голову
и подавшись корпусом вперед. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил
пистолет.
-- Отставить! -- угрожающе крикнул автоматчик, остановившись в
нескольких шагах от капитана. -- Я командир спецотряда войск НКВД. Ваши
документы, капитан! Подходите! Пистолет убрать.
Капитан сделал вид, будто не почувствовал, как за его спиной плавным
полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты. Они одновременно
с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские
удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял
руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав
губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст
и ощущал запах их новенькой амуниции -- "прячут удостоверения" -- и вдруг с
вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним.
Майор вернул капитану документы, уточнил маршрут роты и разрешил ей
двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за все
случившееся на виду у курсантов. Ему надо было сейчас же сказать или сделать
что-то такое, что возвратило бы и поставило его на прежнее место перед самим
собой и ротой. Он сдернул перчатки, порывисто достал пачку папирос и
протянул ее майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся
и доверчиво кивнул на вороватый полет дымка:
-- Кухню замаскировали?
Майор понял все, но примирения не принял.
-- Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь! -- указал он
немецким автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая
душу усмешка.
Уже после команды к маршу и после того, как рота выпрямила в движении
свое тело, кто-то из лейтенантов запоздало и обиженно крикнул:
-- А мы, думаете, куда идем? В скирды, что ли?!
В колонне засмеялись. Капитан оглянулся и несколько шагов шел боком...
Курсанты вошли в подчинение пехотного полка, сформированного из
московских ополченцев. Его подразделения были разбросаны на невероятно
широком пространстве. При встрече с капитаном Рюминым маленький, измученный
подполковник несколько минут глядел на него растроганно-завистливо.
-- Двести сорок человек? И все одного роста?-- спросил он и сам
зачем-то привстал на носки сапог.
-- Рост сто восемьдесят три, -- сказал капитан.
-- Черт возьми! Вооружение?
-- Самозарядные винтовки, гранаты и бутылки с бензином.
-- У каждого?
Вопрос командира полка прозвучал благодарностью.
Рюмин увел глаза в сторону и как-то недоуменно-неверяще молчал. Молчал
и подполковник, пока пауза не стала угрожающе длинной и трудной.
-- Разве рота не получит хотя бы несколько пулеметов? -- тихо спросил
Рюмин, а подполковник сморщил лицо, зажмурился и почти закричал:
-- Ничего, капитан! Кроме патронов и кухни, пока ничего!..
От штаба полка кремлевцы выдвинулись километров на шесть вперед и
остановились в большой и, видать, когда-то богатой деревне. Тут был центр
ополченской обороны и пролегал противотанковый ров. Косообрывистый и
глубокий, он тянулся на север и юг -- в бескрайние, чуть заснеженные дали, и
все, что скрывалось впереди него, казалось угрожающе-таинственным и манящим,
как чужая неизведанная страна. Там где-то жил фронт. Здесь же, позади рва,
были всего-навсего дальние подступы к Москве, так называемый четвертый
эшелон.