Константин Воробьев - Убиты под Москвой

7

Выступление Рюмин назначил на два часа ночи, и с какого бы направления
он ни подводил роту к невидимому селению и сколько бы там ни было немцев,
они все до одного обрекались на смерть, потому что предоставить им плен в
этих условиях курсанты не могли. Все, что роте предстояло сделать в темноте,
Рюмин не только последовательно знал, но и видел в том обостренно резком
луче света, который центрировался в его уме предельным напряжением воли и
рассудка. Он был уже до конца убежден, что избрал единственно правильное
решение -- стремительным броском вперед. Курсанты не должны знать об
окружении, потому что идти с этим назад значило просто спасаться, заранее
устрашась. Нет. Только вперед, на разгром спящего врага, а потом уже на
выход к своим.
Но почти безотчетно Рюмин не хотел сейчас думать о грядущем дне и о
своих действиях в нем. Всякий раз, когда только он мысленно встречался с
рассветом, сердце просило смутное и несбыточное -- дня не нужно было; вместо
него могла бы сразу наступить новая ночь...
Взводы покинули окопы в урочное время и сошлись и построились в поле за
рвом. Тут немного метелило и было яснее направление ветра -- он дул с
востока. Рюмин пошел перед строем, зачем-то высоко и вкрадчиво, как на
минной полосе, поднимая ноги, и в напряженном безмолвии курсанты
по-ефрейторски выкидывали перед ним винтовки с голубыми кинжальными штыками
и сами почему-то дышали учащенно и шумно. Рюмин будто впервые увидел свою
роту, и судьба каждого курсанта -- своя тоже -- вдруг предстала перед ним
средоточием всего, чем может окончиться война для Родины: смертью или
победой. Он вполголоса повторил боевой приказ и задачу роте, и кто-то из
курсантов, забывшись, громко сказал:
-- Мы им покажем, на чем свинья хвост носит!
Рота двинулась вперед, и рядом с большим, тревожным и грозным в мозгу
Рюмина цепко засела ненужная, до обиды ничтожная и назойливая, как комар,
мысль: "А на чем она его носит? На чем?.. "
Занятое немцами соло рота обошла с юга и в половине четвертого
остановилась в низине, поросшей кустами краснотала. Рюмин приказал
четвертому взводу выдвинуться к опушке леса в северной части села и, заняв
там оборону, произвести в четыре десять пять залпов по дворам и хатам
бронебойно-зажигательными патронами. Тогда остальные взводы, подтянувшись к
селу с тыла, бросаются в атаку. Четвертый взвод остается на месте и в упор
расстреливает отступающих к лесу голых фашистов. Рюмин так и сказал --
голых, и Алексей на мгновение увидел перед собой озаренное красным огнем
поле и молчаливо бегущих куда-то донага раздетых людей. Он пошел впереди
взвода тем самым шагом, каким Рюмин обходил роту перед ее выступлением --
как на минной полосе, и курсанты тоже пошли так, и неглубокий снег,
перемешанный с землей и пыреем, буграми налипал к подошвам сапог, и
приходилось отколупывать его штыками.
Лес завиделся издалека -- темная кромка его обрисовывалась в
белесовато-мутной мгле как провал земли, и уже издали к пресному запаху
снега стал примешиваться горьковато-крутой настой дубовой коры. В
окостеневшем безмолвии нельзя было отделаться от щемящего чувства
заброшенности. Алексей то пристально всматривался в троих разведчиков,
шедших недалеко впереди с осторожной непреклонностью слепых людей, готовых
каждую секунду натолкнуться на преграду, то оглядывался назад и, благодарный
кому-то за то, что он не один тут, видел рассредоточенный строй курсантов,
далеко выкинувших перед собой винтовки и пригнувшихся, как под напором
встречной бури.
Но лес был пуст, таинствен и звучен, как старинный собор, и от его
южной опушки до села оказалось не больше трехсот метров. Взвод залег плотной
цепью, и сразу летуче запахло бензином -. у кого-то пролилась бутылка.
Алексей лежал в середине цепи, ощущая животом колкие комочки двух "лимонок"
в карманах шинели. Стрелки его наручных часов, казалось, навсегда
остановились на цифрах 12 и 4. Село виделось смутно. Оно скорее угадывалось,
придавленное к земле оцепенелой тишиной. Когда длинная стрелка часов сползла
с единицы, Алексей воркующим тенором -- волновался -- сказал: "Внимание!" --
и медленно стал поднимать пистолет вверх. Он до тех пор вытягивал руку, пока
не заломило плечо. Указательный палец окоченел на спусковом крючке. Не
доверив ему, Алексей подкрепил его средним, и контрольный выстрел сорвался
ровно за минуту раньше времени...
Этот первый залп получился удивительно стройным, как падение единого
тела, и сразу же в разных местах села в небо взметнулись лунно-дымные стебли
ракет, и было видно, как стремительно понеслись куда-то вбок и вкось пегие
крыши построек. Остальным залпам не хватило слаженности -- они хлестали село
ударами как бы с продолговатым потягом, и Алексей не знал, это ли нужно
капитану Рюмину.
После пятого залпа какую-то долю минуты во взводе стояла трудная тишина
затаенного ожидания и все вокруг казалось угрожающе непрочным, опасным и
зыбким. Курсанты начали зачем-то привставать на четвереньки, и только тогда
к лесу прикатился поспешно-согласный крик атакующих взводов, будто они
троекратно поздоровались в селе с кем-то. Крик тут же слился с разломным
треском выстрелов и взрывами гранат. При очередной вспышке серии ракет
Алексей хищно окинул взглядом поляну. Она была голубой и пустынной, и он
обещающим и виноватым голосом прокричал своему взводу:
-- Сейчас побегут! Сейчас мы их!..
Бой в селе нарастал с каждой минутой. К размеренным выстрелам
курсантских самозарядок все чаще и чаще начали примешиваться слитные трели
чужих автоматов. Этот звук, рождавшийся и погасавший с какой-то подавлявшей
волю машинной торопливостью, был в то же время игрушечно легок и ладен. В
нем не чувствовалось никакого усилия солдата. Он был как издевательская
потеха над тем, кто лежит с немой винтовкой и слышит это со стороны.
Когда в северной части села гулко и звонисто заработали
крупнокалиберные пулеметы и там же неожиданно бурно вспыхнуло высокое пламя
пожара и завыли моторы, Алексей вскочил на ноги и воркующим тенором
скомандовал атаку...
Горел сарай. Поляну заливал красный мигающий свет. Былинки бурьяна
отбрасывали на снег толстые дрожащие тени, и курсанты, боясь споткнуться о
них, неслись смешными прыжками, и кто-то от самого леса самозабвенно ругался
неслыханно сложным матом, поминая стужу, бурю, святого апостола и селезенку.
Оказывается, подбегать к невидимому врагу и молчать -- невозможно, и
четвертый взвод закричал, но не "ура" и не "за Сталина", а просто заорал
бессловесно и жутко, как только достиг околицы села.
Взвод вонзился в село, как вилы в копну сена, и с этого момента Алексей
утратил всяческую власть над курсантами. Не зная еще, что слепым ночным боем
управляет инстинкт дерущихся, а не командиры, очутившись в узком дворе,
заставленном двумя ревущими грузовиками, он с тем же чувством, которое
владело им вчера при расстреле броневиков, выпалил по одному разу в каждый и
неизвестно кому приказал истошным голосом:
-- Бутылками их! Бутылками!
Тогда же он услыхал рядом с собой, за кучей хвороста,
испуганно-недоуменный крик:
-- Отдай, проститутка! Кому говорю!
Как в детстве камень с обрыва Устиньина лога, Алексей с силой швырнул в
грузовики "лимонку" и прыгнул за кучу хвороста. Он не услыхал взрыва
гранаты, потому что все вокруг грохотало и обваливалось и потому что из-за
хвороста к нему задом пятился кто-то из курсантов, ведя на винтовке, как на
привязи, озаренного отсветом пожара немца в длинном резиновом плаще и с
автоматом на шее. Клонясь вперед, тот обеими руками намертво вцепился в
ствол СВТ, а штык по самую рукоятку сидел в его животе, и курсант снова
испуганно прокричал: "Отдай!" -- и рванул винтовку. В нелепом скачке немец
упал на колени и, рывком насаживаясь на полуобнажившийся рубиново-светящийся
штык, запрокинул голову в каком-то исступленно-страстном заклятье.
-- Lassen sie es doch, Herr Offizir. Um Gottes willen! (Оставьте,
господин офицер. Ради бога!)
Ни на каком суде, никому и никогда Алексей не посмел бы признаться в
том коротком и остро-пронзительном взрыве ярости и отвращения, которое он
испытал к курсанту, разгадав чем-то тайным в себе темный смысл фразы
поверженного немца.
-- Стреляй скорей в него! Ну?! -- стонуще крикнул он, и разом с глухим
захлебным выстрелом ему явственно послышался противный мягкий звук, похожий
на удар палкой по влажной земле.
Горело уже в разных концах села, и было светло как днем. Одуревшие от
страха немцы страшились каждого затемненного закоулка и бежали на свет
пожаров, как бегают зайцы на освещенную фарами роковую для себя дорогу. Они
словно никогда не знали или же напрочно забыли о неизъяснимом превосходстве
своих игрушечно-великолепных автоматов над русской "новейшей" винтовкой и,
судорожно прижимая их к животам, ошалело били куда попало. Эти чужие
пулеметно-автоматные очереди вселенской веской силой каждый раз давили
Алексея к земле, и ярой радостью -- "Меня не убьют! Не убьют!" -- хлестали
его тело рассыпчато-колкие и гремуче-тугие взрывы курсантских "лимонок" и
противотанковых гранат. Он все еще пытался командовать или хотя бы собрать
вокруг себя несколько человек, но его никто не слушал: взводы перемешались,
все что-то кричали, прыгали через плетни и изгороди, стреляли, падали и
снова вставали. Он тоже бежал, стрелял, падал и поднимался, и каждая секунда
времени разрасталась для него в огромный период, вслед за которым вот-вот
должно наступить что-то небывало страшное и таинственное, непосильное разуму
человека. Он уже не кричал, а выл, и единственное, чего хотел, -- это видеть
капитана Рюмина, чтобы быть с ним рядом.
Ни тогда, ни позже Алексей не мог понять, почему сапог желтый,
короткий, с широким раструбом голенища стоял? Не лежал, не просто валялся, а
стоял посередине двора? Сахарно-бело и невинно-жутко из него высовывалась
тонкая, с округлой конечностью кость. Он не разглядывал это, а лишь
скользнул по сапогу краем глаз и понял все, кроме самого главного для него в
ту минуту -- почему сапог стоит?!
Он побежал на улицу мимо амбара и длинного крытого грузовика, похожего
на автобус. Грузовик неохотно разгорался в клубах черного грузного дыма, и
оттуда, как из густых зарослей, навстречу Алексею выпрыгнул немец в
расстегнутом мундире. Наклонившись к земле, он оглядывался на улицу, когда
Алексей выстрелил. Немец ударился головой в живот Алексея, клекотно охнул, и
его автомат зарокотал где-то у них в ногах. Алексей ощутил, как его частыми
и несильными рывками потянуло книзу за полы шинели. Он приник к немцу,
обхватив его руками за узкие костлявые плечи. Он знал многие приемы
рукопашной борьбы, которым обучали его в училище, но ни об одном из них
сейчас не вспомнил. Перехваченный руками пистолет плашмя прилегал к спине
немца, и стрелять Алексей не мог -- для этого нужно было разжать руки. Немец
тоже не стрелял больше и не пробовал освободиться. Он как-то доверчиво сник
и отяжелел и вдруг замычал и почти переломился в талии. Терпкий уксусный
запах рвоты волной ударил Алексею в лицо. Догадавшись, что немец смертельно
ранен им, Алексей разжал руки и отпрянул в сторону. Немец не упал, а как-то
охоче рухнул бесформенной серой кучкой, упрятав под себя ноги. Пятясь от
него, Алексей бессознательно откинул полу шинели, чтобы увидеть зачем-то
свои ноги. Пола шинели была тяжелой и мокрой. Что-то белесовато-розовое и
жидкое налипло к голенищам и носкам сапог. "Это он... облевал", -- со
стыдом, обидой и гадливостью подумал Алексей. Внутренности его свились в
клубок и больно подкатились к горлу, и он кинулся за амбар и притулился там
у плетня в узком закоулке, заваленном вязанками картофельной ботвы...
Его рвало долго и мучительно. В промежутках приступов он все чаще и
явственней различал голоса своих, -- бой затихал. Обессиленный, смятый
холодной внутренней дрожью, Алексей наконец встал и, шатаясь, пошел к
убитому им немцу. "Я только посмотрю... Загляну в лицо, -- и все. Кто он?
Какой?"
Немец лежал в прежней позе -- без ног, лицом вниз. Задравшийся мундир
оголял на его спине серую рубаху и темные шлейки подтяжек, высоко натянувшие
штаны на плоский худой зад. Несколько секунд Алексей изумленно смотрел
только на подтяжки: они пугающе "по-живому" прилегали к спине мертвеца.
Издали, перегнувшись, Алексей стволом пистолета осторожно прикрыл их подолом
мундира и пьяной рысцой побежал со двора. По улице, в свете пожара, четверо
курсантов бегом гнали куда-то пятерых пленных, и те бежали старательно и
послушно, тесной кучей, а курсанты каким-то лихо-стремительным подхватом
держали перед собой немецкие автоматы, и кто-то один выкрикивал командно и
не в шутку:
-- Айн-цвай! Айн-цвай!
Алексей пропустил пленных, пытаясь заглянуть в лицо каждому, и,
пристроясь к курсантам, спросил на бегу у того, что отсчитывал шаг:
-- Куда вы их?
-- В распоряжение лейтенанта Гуляева, товарищ лейтенант! -- строго
ответил курсант и властно повысил голос: -- Айн-цвай! Айн-цвай!
Невольно ладя шаг под эту команду, Алексей побежал сзади курсантов, то
и дело поворачивая голову влево и вправо, -- у плетней и заборов лежали
знакомые серые бугорки. Курсанты повернули пленных в широкий, огороженный
железной решеткой сад. Там у ворот стояла на попа длинная узкая бочка в
подтеках мазута, и над ней ревел и бился плотный столб красно-черного огня и
дыма. Несколько курсантов и Гуляев держались в сторонке, направив на бочку
немецкие автоматы, и у Гуляева на левом боку блестела лакированная кобура
парабеллума.
-- Ну, Лешк! -- закричал Гуляев, увидев Алексея. -- В пух разнесли!
Понимаешь? Вдрызг! Видал?!
Он не мог говорить, упоенный буйной радостью первой победы, и, вскинув
автомат, выпустил в небо длинную очередь. И тут же он взглянул на пленных,
но искоса, скользяще, и совсем другим голосом -- невнятно, сквозь сжатые
зубы -- сказал окружавшим его курсантам:
-- Туда!
Пленных окружили и повели в глубину сада, а Гуляев с прежним счастьем
сказал Алексею:
-- В пух, понимаешь? Расположились тут, сволочи, как дома. В одних
кальсонах спят... Видал? Вконец охамели...
Ожидающе вглядываясь в сад, суетясь и пряча от Гуляева полу своей
шинели, Алексей спросил, где капитан.
-- В том конце, возле школы, -- сказал Гуляев. -- Там сейчас мины и
разное барахло взорвут. В твоем взводе большие потери? У меня всего лишь
пятеро...
Алексей не ответил и побежал из сада, и все время в его мозгу звонисто
отсчитывалось "айн-цвай, айн-цвай", и он выбрасывал и ставил ноги под эту
команду. Он испытал внезапную горячую и торопливую радость, когда увидел
Рюмина.
... Рота вступила в "свой" лес только в седьмом часу, и к тем
пятнадцати, которых несли на плащ-палатках, сразу же прибавилось еще двое
раненых, -- спасаясь, несколько немцев проникли сюда. Чужим приемом --
рукоятки в животы -- курсанты подняли в лесу разноцветную пулевую пургу. Тут
уже били ради любопытства и озорства, подчиняясь чувству восхищенного
удивления и негодования -- "как из мешка!". Плотность огня трофейных
автоматов и в самом деле была поразительной: они, как пилой, срезали молодые
деревья, и на то, чтобы расчистить себе путь, курсантам понадобилось немного
времени. Как только утихла стрельба, раненые один за другим снова начали
стонать и просить пить, и с какой-то своевольной властностью курсанты
приказывали им потерпеть.
-- Ну чего развели пуду? К утру доставим в госпиталь, а через неделю
будете с орденами и кубиками!
-- Это точно! Там их не меньше батальона сыграло...
-- Одних автобусов штук сорок было!..
-- Да шесть броневиков...
Рота двигалась медленно. Потери немцев росли по мере отдаления
курсантов от села, и каждый знал, что он умалил там и к чему прибавил. Это
нужно было не им, здоровым и живым, а семнадцати раненым и тем еще
одиннадцати, что навсегда остались в горящем селе, кому уже никогда не
придется носить ни кубарей на петлицах, ни орденов на груди...