Константин Воробьев - Убиты под Москвой

10

Это оказались те самые скирды, где четыре дня тому назад роту встретил
майор в белом полушубке. Скирды узнали еще издали, с опушки леса, и Рюмин,
шедший впереди, так и не понял -- сам ли он замедлил шаг или же курсанты с
Алексеем настигли его, и он очутился в середине и даже немного позади
группы. Так, в тесной кучке, все шестеро и подошли к ним, и сразу же каждый
почувствовал ту предельную усталость, когда тело начинает гудеть и дрожать и
хочется единственного -- упасть и не вставать больше. Остановившись, Рюмин
удивленно и опасливо оглядел скирды, лес, светлеющее небо, потом перевел
взгляд на Алексея и спросил его снова:
-- Все? Больше никого?
Алексей ничего не ответил -- это было сказано в десятый раз, -- и тем
же изнуренным и бесстрастным голосом Рюмин произнес:
-- Тогда обождем здесь.
Курсанты один за другим молча нырнули в готовую дыру в западной стенке
крайнего справа скирда, и, когда Алексей тоже наклонился над ямкой, Рюмин
просительно тронул его за плечо и с отчаянным усилием сказал:
-- Не нужно туда! Сделаем сами...
Они подошли к соседнему скирду, и Рюмин, захватив в горсть несколько
травинок, понес их к себе, как букет, а потом стоял и с неестественно
пристальным, почти тупым любопытством следил за тем, как легко и хватко
Алексей вынимал из скирда круглые охапки слежавшегося клевера и тимофеевки.
-- Все. Давайте, товарищ капитан, -- сказал Алексей.
-- Что? -- непонимающе спросил Рюмин.
-- Заходите, а я свяжу затычку.
Рюмин согнулся, но пролаз был низок, и он опустился на колени и локти и
пополз в пахучую темень дыры под немым страдающим взглядом Алексея. И хотя
влезть в дыру можно и нужно было иначе -- задом, уперев руки в колени,
Алексей зачем-то в точности повторил прием Рюмина. Он загородил затычкой
вход и лег, стараясь не задеть капитана, и, затаясь, несколько минут ждал
какого-то страшного разговора с Рюминым. Но Рюмин молчал, изредка сухо и
громко сглатывая слюну. В недрах скирда шуршали и попискивали мыши, и пахло
сокровенным, очень давним и полузабытым, и от всего этого томительно-больно
замирало сердце, и в нем росла запуганно-тайная радость сознания, что можно
еще заснуть.
Было светло и спросонок зябко, потому что затычка валялась в стороне,
-- видно, Рюмин отбросил ее ударом кулака. Он лежал на животе, наполовину
высунувшись из устья дыры, и, уложив подбородок в ладони, глядел в небо.
Там, над лесом, метались три фиалково-голубых "ястребка", а вокруг них с
острым звоном спиралями ходили на больших скоростях четыре "мессершмитта".
Алексей впервые видел воздушный бой и, подтянувшись к пролазу, принял позу
Рюмина. Маленькие, кургузые "ястребки", зайдя друг другу в хвост, кружили
теперь на одной высоте, а "мессершмитты" разрозненно и с дальних расстояний
кидались на них сверху, с боков и снизу, и тот "ястребок", который ближе
других оказывался к атакующему врагу, сразу же подпрыгивал и кувыркался, но
места в кругу не терял.
-- Хорошо обороняются, правда, товарищ капитан? -- возбужденно спросил
Алексей.
Рюмин не обернулся: на лес убито падал, медленно перевертываясь, наш
истребитель, а прямо над ним свечой шел в небо грязно-желтый, длинный и
победно остервенелый "мессершмитт".
-- Мерзавец! Ведь все это давно было показано нам в Испании! --
прошептал Рюмин. -- Негодяй! -- убежденно-страстно повторил он, и Алексей не
знал, о ком он говорит.
Вслед за первым почти одновременно погибли оба оставшихся "ястребка" --
один, дымя и заваливаясь на крыло, потянул на запад, второй отвесно рухнул
где-то за лесом. Рюмин повернулся на бок, поочередно подтянул ноги и сел.
-- Все, -- старчески сказал он. -- Все... За это нас нельзя простить.
Никогда!
У него теперь было худое узкое лицо, поросшее светлой щетиной,
съехавший влево рот и истончившиеся в ненависти белые крутые ноздри. Увидав
на его шее две набрякшие, судорожно бившиеся жилы -- плачет?! -- Алексей,
встав на четвереньки и забыв сесть, одним дыханием выкрикнул в грудь Рюмину
все то, что ему самому сказал курсант:
-- Ничего, товарищ капитан! Мы их, гадов, всех потом, как вчера ночью!
Мы их... Пускай только... Они еще не так заблюют!.. У нас еще Урал и Сибирь
есть, забыли, что ли! Ничего!..
Несколько минут они молчали. Лицо Рюмина сохраняло прежнее выражение --
невидящие глаза, скосившийся рот, приподнятые крылья ноздрей, но он сидел
теперь затаенно-тихий, как бы во что-то вслушиваясь или силясь постигнуть
ускользающую от него мысль, и, как только это удалось ему, черты лица его
сразу же обмякли, и он как-то сожалеюще-любовно посмотрел в глаза Алексею.
-- Покурить бы, -- виновато сказал он.
-- Это я сейчас, -- вырвалось у Алексея. -- У ребят есть, я знаю!..
Курсанты понуро сидели кружком у своего скирда. На охапке клевера перед
ними стояла расковырянная штыком банка судака в томатном соусе. Они, видно,
приготовили ее давно, до начала воздушного боя, и все еще не ели, может,
потому, что не решили -- чем. При подходе Алексея они не встали, но ожидающе
подобрались. Сразу же, увидев банку, Алексей хотел вернуться и прийти
попозже, но уйти, ничего не сказав курсантам, было нельзя, и он спросил, как
они отдохнули.
-- Как у тещи, -- с мрачной иронией сказал кто-то, и оттого, что
курсанты сидели и ждали от него чего-то другого, а не этого только вопроса,
потому что Алексей стоял прямо над банкой и старался не глядеть на нее и не
глотать приток слюны, он устыдился и покраснел от одной лишь мысли попросить
сейчас закурить.
-- Ну ладно, -- торопливо проговорил он, -- я зайду после...
Его догнал тот самый курсант из третьего взвода и на ладонях, залитых
ржавым соусом, почти к самому лицу Алексея протянул банку.
-- Ну-ка, берите с капитаном! -- строго и загодя возмущенно на
предполагаемое неповиновение сказал он. -- И под низ давайте, а то разольете
к такой матери!..
Бессознательно подчиняясь приказному тону, Алексей машинально снял с
его ладоней банку и тут же протянул ее назад, но курсант, на отлете
поддерживая руки, побежал к своим и на полпути обернулся и напутственно
кивнул Алексею.
-- Я же только так... Закурить хотел! -- слабо крикнул Алексей.
-- Потом принесу! -- отозвался курсант, но уже не оглянулся.
Рюмин встретил Алексея вопрошающе-длинным взглядом, и, когда Алексей,
приемом курсанта, поднес к его лицу банку, он отшатнулся и пораженно
спросил:
-- Что это?
-- Консервы... Ничего нельзя было сделать, -- растерянно проговорил
Алексей. -- А табак, сказали, принесут после...
-- Сказали? -- переспросил Рюмин. -- Зачем? Черт знает... Как же ты не
понимаешь всего этого! -- И, побелев, скривив рот и пытаясь встать на
колени, осипло крикнул: -- Отнеси сейчас же! Бегом! И никакого табака!
Ничего! Они не этим должны нас... Не этим!..
Все того же курсанта и Алексея, бежавших со своими ношами навстречу
друг другу, разделяли шага три или четыре, когда в скирде позади Алексея
треснул притушенный, до конца не окрепший выстрел. Видно, курсант тоже враз
понял, кто и куда стрелял, потому что он сам выхватил из рук Алексея банку,
рассыпав табак, а потом бежал следом за Алексеем и ярым полушепотом ругался
в бога...
Рюмин лежал на спине. Левая бровь его была удивленно вскинута, а
расширенные глаза осмысленно глядели в сумрак дыры. Он часто и слабо икал,
выталкивая языком сквозь белеющие зубы розоватую пену, и правой рукой,
откинутой далеко в сторону, зажимал пучок клевера. Все это Алексей вобрал в
один короткий обыскивающий взгляд, и, когда он позвал капитана и подхватил
его под мышки, по всему телу Рюмина прошла бурная живая дрожь, но тело тут
же опало и налилось тяжестью, а глаза вспугнуто померкли.
Это было впервые, когда Алексей не устрашился мертвого. Наоборот, он
испытывал какую-то странную близость и согласность к той
таинственно-неподвижной позе Рюмина, в которой он лежал, и то, что он
сделал, не вызывало у Алексея ни протеста, ни жалости. Как в полусне и с
выражением просветленной оцепенелости он расстегнул на Рюмине шинель и стал
ощупывать его грудь, ощущая пальцами угасающее тепло и липкую влажность. В
проходе дыры молча стояли курсанты и, когда Алексей бессмысленно взглянул на
них, кто-то спросил:
-- Куда он попал, товарищ лейтенант?
Алексей не ответил. Курсант из третьего взвода сказал: "Какая разница"
-- и выругался в бога.
Все, что делал потом Алексей -- снимал с Рюмина планшетку и полевую
сумку, вытаскивал из нагрудных карманов его гимнастерки крошечный блокнот и
партийный билет, разглядывал и прятал в свой карман рюминский пистолет, --
все это он совершал внимательно-прочно, медленно и почти торжественно. То
оцепенение, с которым он встретил смерть Рюмина, оказывается, не было
ошеломленностью или растерянностью. То было неожиданное и незнакомое явление
ему мира, в котором не стало ничего малого, далекого и непонятного. Теперь
все, что когда-то уже было и могло еще быть, приобрело в его глазах новую,
громадную значимость, близость и сокровенность, и все это -- бывшее,
настоящее и грядущее -- требовало к себе предельно бережного внимания и
отношения. Он почти физически ощутил, как растаяла в нем тень страха перед
собственной смертью. Теперь она стояла перед ним, как дальняя и безразличная
ему родня-нищенка, но рядом с нею и ближе к нему встало его детство, дед
Матвей, Бешеная лощина... По очереди разглядывая лица курсантов, он
раздельно и бесстрастно сказал:
-- Надо его на опушке, под кленом.
-- Как теперь узнаешь клен? Листьев-то нету, -- сказал кто-то, но
Алексей повторил с тупым упрямством:
-- Чтоб небольшой клен... Разлатый.
Он сам нашел его метрах в ста от скирдов. Молча ходившие сзади него
курсанты составили в козлы СВТ, а под ними выставили две бутылки с бензином.
Немецкий автомат курсант из третьего взвода повесил на ветку клена. Алексей,
проследив за действием каждого, снял шинель и свернул ее пакетом. То же
самое проделали и курсанты, но шинели свои сложили поодаль от лейтенантской.
-- Дай мне свой штык, -- сказал Алексей курсанту из третьего взвода.
-- Да полно вам, мы сами выроем! -- с досадой взглянул на него тот.
-- Дай, говорю, ну? -- прошептал Алексей.
Курсант обратил кинжалообразный штык лезвием к себе и протянул его
Алексею.
Земля промерзла всего лишь на ладонь, но ее верхний черный пласт был
густо перевит и опутан белыми нитями пырея -- жесткого и неподатливого, как
проволока. "Пырей растет по всей, наверно, России... Бывало, пока нарежешь
дерна, иступишь лопату... А земляные плитки назывались в Шелковке корветами.
После дождя ребятишки запруживали ими ручьи на проулках села... "
Первую плитку Алексей вырезал трудно и долго. Это всегда так бывало:
первая корвега самая трудная... Трое курсантов, дробивших до того землю на
мелкие кусочки, начали тоже вырезать плитки. Их принимал и складывал в
штабель курсант из третьего взвода.
-- Потом выложим ими верх, -- сказал он Алексею.
Под черноземным слоем залегал нетолстый пласт глины, а дальше показался
песок. Его черпали касками и выбрасывали на восточный край могилы. Он был
теплый. Теплым и обмякло-рыхлым было небо, затянутое сплошными тучами, и
теплыми были снежинки, липнувшие к рукам.
... Танки показались в северной стороне поля, и стрелял лишь тот, что
шел на скирды, а второй молчал и двигался к опушке леса. Алексей видел, как
курсанты, несшие Рюмина, повернули назад, в скирды, и капитана уносил уже
только один -- курсант из третьего взвода. Он тащил его на спине, как мешок,
и голова мертвого держалась очень прямо, и каска сидела на ней удивительно
по-рюмински -- чуть-чуть набекрень. Не переставая думать, как положить
Рюмина -- головой на север или юг, -- Алексей вылез из могилы и сначала
собрал шинели, потом винтовки, автомат и бутылки с бензином и все это не
сбросил, а сложил в углу могилы.
Молчавший танк достиг опушки и шел теперь вдоль нее к Алексею, поводя
из стороны в сторону коротким хоботом орудия. Но он был еще сравнительно
далеко, а второй елозил уже между скирдами, и из крайнего, где спрятались
курсанты, нехотя выбивался, повисая над землей, сырой желтый дым. Почти
равнодушно Алексей отвел от него глаза и встал лицом к приближающемуся
танку, затем не спеша вынул рюминский пистолет и зачем-то положил его на
край могилы, у своего правого локтя. Наклоняясь за бутылкой, он увидел
испачканные глиной голенища сапог и колени и сперва почистил их, а потом уже
выпрямился. До танка оставалось несколько метров, -- Алексей хорошо различал
теперь крутой скос его стального лба, ручьями лившиеся отполированные траки
гусениц и, снова болезненно-остро ощутив присутствие тут своего детства,
забыв все слова, нажитые без деда Матвея, пронзительно, но никому не слышно
крикнул:
-- Я тебя, матери твоей черт! Я тебя зараз...
Он не забыл смочить бензином и поджечь паклю и швырнул бутылку.
Визжащим комком голубого пламени она перелетела через башню танка, и, поняв,
что он промахнулся, Алексей нырнул на дно могилы. Он падал, на лету обнимая
голову руками, успев краем глаз схватить зубчатый столб голубого огня и
лаково-смоляного дыма, взметнувшегося за куполом башни.
-- Ага, матери твоей черт! Ага!..
Он успел это крикнуть и плашмя упасть в угол могилы, где лежали шинели,
и успел вспомнить, что то место в танке, куда он попал бутылкой, называется
репицей...
Когда грохочущая тяжесть сплюснула его внутренности и стало нечем
дышать, он подумал, что надо было лечь так, как они лежали вчера с
курсантами в лесу: на боку, подогнув к животу колени...
Он лежал и с протяжным нутряным воем втягивал в себя воздух. На каждый
вдох и выдох приходился удар сердца, болью отдававшийся во лбу и пальцах
рук. Он забыл все, что с ним произошло, и не знал, где находится. Телу
ничего не хотелось, кроме одного -- дышать, и он продолжал захлебно сосать
из шинелей воздух, пропахший потом, ружейным маслом и керосином. А затем
пришло все сразу -- память, ощущение неподатливой тяжести, взрыв испуга, и
он с такой силой рванулся из завала, что услышал, как надломленно хрумкнул
позвоночник и треснули суставы рук, метнувшихся вниз откуда-то сверху, от
затылка. Теперь он опирался грудью на локти, как на колышки. Они тряслись и
вот-вот должны были переломиться, но вокруг них была пустота и воздух, и,
захватывая его ртом, Алексей по-прежнему утробно выл -- иначе он не мог,
боялся дышать. Он повторил рывок и очутился поверх комьев земли и глины.
Привалясь к обвалившейся стене могилы, он долго сидел обессиленный и
обмякший, следя за тем, как из носа на подол гимнастерки размеренно стекали
веские капли крови.
-- Это только так, -- гнусаво сказал Алексей. -- Зараз пройдет...
Он лег, вытянувшись во весь рост, зажмурился и раскрыл рот. Падали
крупные, лохматые и теплые снежинки. Они липли к бровям, наскоро превращаясь
в щекочущую влагу, заполнявшую глазные впадины, и Алексею казалось, что это
плачут глаза одни, без него...
Сначала он отрыл свою шинель и рукавом гимнастерки старательно очистил
петлицы от налипшего песка и глины. Кубари были целы. Не вставая с коленей,
Алексей оделся и в десятый раз взглянул в сторону темного,
неподвижно-приземистого танка. В нем все еще что-то шипело и трескалось, и в
белесом сумраке вечера над откинутым верхним люком виднелся трепетный черный
сноп чада.
-- Стерва, -- вяло, всхлипывающе сказал Алексей. -- Худая...
По-прежнему избегая глядеть на догорающие скирды, он отрыл бутылку с
бензином, СВТ, рюминский пистолет и подолом шинели протер оружие. Винтовки
он повесил на плечи -- по две на каждом, пистолет спрятал в карман брюк, а
бутылку взял в руки. Не глядя в сторону скирдов, он пошел от могилы по
опушке леса, постепенно забирая вправо, на северо-восток.
Было тихо и сумрачно. Далеко впереди беззвучно и медленно в небо
тянулись от земли огненные трассы и Алексей шел к ним. Он ни о чем отчетливо
не думал, потому что им владело одновременно несколько чувств, одинаково
равных по силе, -- оторопелое удивление перед тем, чему он был свидетелем в
эти пять дней, и тайная радость оттого, что остался жив; желание как можно
скорее увидеть своих и безотчетная боязнь этой встречи; горе, голод,
усталость и ребяческая обида на то, что никто не видел, как он сжег танк...
Подавленный всем этим, он шел и то и дело всхлипывающе шептал:
-- Стерва... Худая...
Так было легче идти.