песок и пепел

13 часть

На Отто Адлера все это не произвело впечатления, и он не стал присоединяться к празднованию. Вместо этого он отвернулся от окна и возвратился к своим репетициям. Но беснующаяся толпа была назойливее мух.

– Sieg heil, Sieg heil, – монотонно неслось снизу, сбивая его с ритма

В конце концов он пожал плечами и изменил темп, подстроившись под нацистскую речовку. Он всегда умел приноравливаться. « Я приноровлюсь – и буду счастлив, пока у меня есть моя музыка. Мне многого не надо». И все же ему было мучительно смотреть, как Австрия преклоняется перед немцами. Как его страна лежит простертая перед Гитлером, позволяя утюжить себя танками и пламенными речами, и празднует вторжение будто благо.

Восемь месяцев спустя нацистские штурмовики и гитлерюгенд скоординировали и осуществили жестокие еврейские погромы по всей Германии и Австрии. Мародеры грабили и разрушали еврейские дома, уничтожили или значительно повредили семь тысяч магазинов, принадлежащих евреям. Девяносто один человек погиб. Когда же все закончилось, нацистское правительство выставило еврейским общинам счет за ущерб, обвинив в случившемся. Весь этот ужас получил прекрасное название – «Хрустальная ночь», или «Ночь разбитых витрин». Отто Адлер написал Камилло, что сейчас он мог бы сделать в Вене состояние. В том же письме Отто признавался, что наконец испытывает страх. Что больше не видит смысла приноравливаться.

«Как можно договориться с людьми, которые хотят твоего полного уничтожения? Я не могу приноровиться к смерти!»

1938 год выдался для евреев кошмарным. 1939-й оказался еще хуже.

* * *

В тот день Егор пришел из семинарии, собираясь присоединиться к Камилло, Феликсу и бабушке с дедушкой на концерте Т/и, только чтобы узнать, что она исключена из оркестра. Без объяснений. Просто приказ освободить место первой скрипки. Впрочем, Т/и не нуждалась в объяснениях. Причина была очевидна: из оркестра уволили еще одного еврейского музыканта.

– Мне все равно. Им же хуже, – только и ответила Т/и. Эта новость стала не первой, но особенно болезненной пощечиной учителю, который годами воспитывал из Т/и непревзойденную скрипачку.

Феликс не смог до конца смириться ни с одним из законов. Он жил в Италии тринадцать лет, по прошествии пяти получив итальянское гражданство, однако по новым правилам оно аннулировалось. Камилло пришлось похлопотать, чтобы для шурина сделали исключение. В детали его не посвятили, но Феликс подозревал, что не обошлось без взяток, которые Камилло всегда охотно уплачивал. На время он оказался в безопасности, чего нельзя было сказать об Отто Адлере. Шаткое будущее отца в Австрии и постоянное унижение, усиливающееся с каждым новым постановлением фашистов, превратили импозантного сорокапятилетнего мужчину в шестидесятилетнего старика. Голубые глаза затянула серая пленка тревоги, светло-каштановые волосы выцвели до седины. Он словно усох, затих и теперь почти все время проводил в своей комнате.

– Я была у них лучшей, – повторила Т/и, не сводя взгляда с дяди Феликса. – Мне не нужен оркестр, чтобы быть скрипачкой.

– Ты уже скрипачка. Этого у тебя никто не отнимет.

Т/и смотрела, как он шаг за шагом отступает в темноту – с лицом, искаженным бессильной мукой. Егору пришлось закусить щеку изнутри, чтобы не выразить отборным ругательством все то, что он думает о новых законах и удавке, которую они затянули на шее любимой им семьи.