танго "прощай".

10.

Советую включить "Nothing else metters", Metallica.

Открываю глаза, слепит яркий солнечный свет. Такое чувство, что я проспал полгода, ведь светит почти по-весеннему, а я засыпал, кажется, в осень.

Осень, дождь, Тупик Прядильщика - Мерлин!

- Где он? Где я? Что происходит?!
Я вскакиваю с кровати и начинаю орать эти вопросы в пустоту, ведь вокруг никого нет. На какое-то мгновение мне кажется, что я умер и родился где-то в другой вселенной, но потом я понимаю, что ничего не изменилось, и я по-прежнему в этом гребанном мире, и это все ещё Гриммауд Плейс, двенадцать, только за окном осеннее солнце, кажется, сошло с ума, и светит неоправданно ярко.
- Он всю ночь ворочался, пришлось дать ему ещё снотворного, двойную дозу. Но это ничего, Молли приготовит ему отвар шиповника, и никаких последствий…
- Ремус!
- Гарри…

Он стоит здесь, прислонившись к косяку двери, смотрит на меня этим своим ублюдочным очень-виноватым взглядом, и я чувствую, что меня начинает подташнивать. Все становится на свои места, я вспоминаю.

- Гарри, пойми… - начинает Ремус, и я уже знаю, что за этим последует: два часа пустых увещеваний, уговоров, ну ты пойми, но ты извини, ну, Гарри, ты же взрослый человек, сколько тебе лет…
- Только молчи, Рем, - говорю я, - я и так знаю, какую песню ты заведешь.
- Ладно, - просто говорит он, а потом подходит ближе и успокаивающе кладет руку мне на плечо.
Я не псих, не надо меня успокаивать!
Сбрасываю эту руку.

- Где он? Просто скажи.
Солнце греет спину, и мне становиться до ужаса обидно - прямо обида на это долбанное солнце, которое пряталось весь предыдущий месяц, а сейчас, когда для меня все кончилось, устраивает херову весну тут.
Ремус тихо вздыхает, косится на меня, вздыхает снова.
- Он в лечебнице, - наконец, произносит он и добавляет прежде, чем я успеваю открыть рот, - ты не поедешь к нему, Гарри.

Чувствую, как меня снова начинает трясти от злости, от возмущения, но каким-то нечеловеческим усилием воли заставляю себя успокоиться, откладываю сцену ярости на потом, опять поворачиваюсь к Рему.

- Почему?

- Он так решил. Гарри, это его право.

- Нет! Нет, я не верю, я не…
Ремус ужасно, возмутительно спокойно отходит назад и тихо исчезает за дверью. Дверь закрывается с тихим щелчком, и прежде, чем этот щелчок отпечатывается в моем сознании, я снова слышу:
- Это его право.

И потом, ещё тише:
- Не надо, Молли. Он взрослый мальчик, он сам все поймет.

И в этой душераздирающей, звенящей тишине и бросаюсь на чертову дверь, пытаюсь открыть замок, но он не поддается. Кидаюсь к кровати - палочки нет.
Стою как полный придурок, в пижаме. Одежды тоже нет.
И будто кто-то стоит и тихо, злорадно хихикает за закрытой дверью.
В западне!
Снова кидаюсь к кровати, там, знаю, на стене висел календарь - его откуда-то спер Мундигус Флетчер, роскошный, золоченый календарь с изображением древних магических тварей на каждый месяц.
Календаря тоже нет.

Господи. Считаю по пальцам. Сколько же осталось? Если это действительно так, и я проснулся в этом долбанном мире в нужное утро, если Северус вчера вышвырнул меня из дома, если он вчера меня… Если он вчера меня предал, значит, все сходится. Остался только один день, и если я до вечера не выберусь отсюда…

Он - монстр. Они все твари. Чудовища.

Я мечусь по крохотной комнатушке, запертый в своем собственном доме, этими своими… Всхлип. Стон… Своими собственными друзьями, кидаюсь на стены в бессильной ярости.

Сволочи. Уроды. Нелюди.

Я не чувствую, как идет время. Никто не стучится, не заходит ко мне, я не знаю, когда должен был быть ужин, а когда обед.
Только иногда, когда я сижу на полу и тупо бьюсь головой о стену или прикроватную тумбочку, я слышу посторонние разговоры.

- Аннабель. Как тебе такое имя?
- Аннабель?
Вспоминаю растаявшую шоколадку и ночь в парке, ресторан "Джуди" и стадион. Вспоминаю все свои счастливые пробуждения в его объятьях, вспоминаю, как подрагивали его пальцы, когда он в первый раз стаскивал с меня пижамную майку.

- Не трогайте его. Тут нужно только поплакать. Пусть поплачет.

"Он в лечебнице".

А под вечер, когда за окном темнеет, я начинаю кричать. Кричу долго, бессмысленно, на одной ноте.
Шаги за стеной прекращаются.
Номер двенадцать по Гриммауд Плейс замирает в сонном оцепенении.
И только когда этот ясный, солнечный день догорает в красивейшем в мире закате, когда зажигаются огни автомагистрали, и звон трамваев постепенно затихает, я слышу, как за стеной чей-то безучастный голос повторяет:
- Это его право.

И я понимаю, что спешить, наверное, уже некуда. Музыка обрывается на фальшивой, визгливой ноте, и мне остается только сидеть на полу, ловить потрескавшимися, обкусанными губами прохладный ночной воздух. 

Вы только не удивляйтесь, если посреди ночи вас разбудит странный звук. Может быть, это просто хлопанье чьих-то призрачных крыльев.

Конец.