2000 касет на которых крутится вишневое лето

морские нитки на небесной жилетке

— деревья говорят на латыни.
м. стивотер
первая
кентервильское привидение
3 мая 2003 года Хван Хёнджин умер.
Это была его первая смерть: теоретическая, пустая и немного грустная.
Он сидел на подоконнике впритык к окну, ловил руками рубиновую зарю, жевал
покрывало с зайцами (от нервов и голода) и каждые полчаса прерывался на
сигаретную медитацию. Коробка Nesquik DUO, исписанная ручкой, вмещала в
себя кожуру от мандаринов, вишнёвые косточки и ровно сорок два окурка.
Число, до которого Хёнджин, вероятно, не сумеет дожить. Он мысленно менял
цифры местами и плакал, хотя хотелось смеяться. Двадцать четыре. Даже акула
способна прожить дольше. Хёнджин выплюнул край зажёванного покрывала,
уткнулся подбородком в колени, вслушиваясь в своё сердце. Ещё работало.
3 мая 2003 года Хван Хёнджин узнал, что после всех травм, болезней, поражений
суставов и органов, пневмоний и сломанных ног, он, наконец, доковылял до
финального сюрприза, — порока сердца.
“Умер”.
Скорее всего, он навеки останется подростком.
Хёнджин втиснул в коробку Nesquik DUO ещё столько же окурков. Ему нравилось
поджигать, делать затяжку, агрессивно тушить об овсяную кашу без сахара и
выбрасывать. Транс и медитация. Грудная клетка ещё не кровоточила, но уже
ощутимо гудела. «Кошачье мурлыканье». Травмированное сердце и впрямь
смутировало в кота, поэтому жадно скреблось.
— Джинни, — это отец. Он устало оглядел коробку с окурками, на верхушку
которой перебралась заря, и вздохнул: — Доброе утро. Ты рано поднялся.
Хёнджин зажал ладони между колен, чтобы скрыть дрожь. Никудышный из него
герой.
— Я не ложился, пап.
Отец скрестил руки на груди, привалился спиной к дверному косяку, на котором
5/152
ножом были высечены чёрточки: когда-то Хёнджин не доставал даже до
выключателя. Когда-то Хёнджин пил банановое молоко, изготавливал амулеты
из фантиков, выпрашивал мелки и выводил драконов на потолках.
А теперь он по-своему медитировал, боролся за сердце, боялся не проснуться. И
скучал.
Страшно скучал по Хёнджину до.
По беспечному, ещё целому Хван Хёнджину.
— Здесь ужасно накурено, — отца всё меньше пугало пассивно-агрессивное
состояние сына. — Иди в мою спальню, а я тут проветрю.
— Не смогу уснуть.
— Тогда иди погуляй, — почти приказ. — Там свежо и пока что прохладно, через
час начнётся жара. Возьми зонт на всякий случай. Тебе не стоит нагружать себя
пытками под солнцем, но лучше не опаздывай домой. Завтра в школу.
— Хорошо.
Хёнджин спрыгнул на линолеум (ковёр он скрутил и выбросил в подвал, потому
что ворс щекотал ступни). Побродил босиком по комнате, закутываясь в одежду,
будто в обёртку от леденца. Он подхватил рюкзак, в котором лежали всего лишь
две кружки с проявляющимися картинками. Ничего нужного.
— Больше не кури сегодня.
— Хорошо, пап.
Напоследок расчесался, связал волосы мягкой резинкой и вколол с десяток
заколок.
— А что у тебя на щеке?
Хёнджин механически прикоснулся к призрачному скелету дракона под глазом.
— Переводная татуировка.
Отец растерянно улыбнулся. Хоть чем-то полуживой жутковатый мальчик,
жующий покрывало с зайцами, напоминал Хёнджина до и показывал свою
любовь к сказкам про крылатых убийц.
Время выгула.
На улице Хёнджин молчаливо тащил за собой зонт. Заколки в волосах
позвякивали, а дракон на щеке линял. Две древние коллекции: переводные
татуировки и аксессуары. Хёнджин придирчиво потыкал остриём зонта
в нашествие птиц, посидел возле автомата с газированными напитками,
поохотился за белкой, купил горячий шоколад в жестяных банках. Всё своё
похождение он тихонько ревел. Его плач раскатывался по горлу, как катушка
для ниток, и вынуждал лить слёзы. Ему было так страшно. Не одиноко, не
больно, а жутко, жутко страшно. Впервые за семнадцать лет. В шесть лет он
6/152вывернул ногу, в средней школе ему ломали нос, чтобы вычистить его, год назад
он умудрился утопить сердце и рёбра в крови, но он никогда не боялся. А сейчас
зажимал ладони меж колен и впопыхах прятал страх от других.
Перешитый, заново собранный подросток.
Он растерял людей, будто те были бисером.
Он ненароком расчленил себя на части: болезнетворный страх — наружу,
самоуправство — на свалку.
Он ёжился на лестничных ступенях старого здания и переливал в кружку
шоколад, когда сработала чуйка: к нему прилипли чьи-то глаза.
Хёнджин прищурился, вяло отставил кружку (из-за горячего шоколада картинка
успела проявиться наполовину). Повёл головой, тяжёлой от украшений. Спустя
столетие заметил мальчика с таинственным взглядом. Тот стоял в тени дерева и
прижимал ладони к шершавой коре, разглядывая Хёнджина.
Мальчик вдруг жизнерадостно помахал. На пальцах сверкнула цепочка браслета,
которая тут же съехала на запястье.
— Жарковато сегодня, — закричал он, и Хёнджин вздрогнул от его голоса. Будто
в океан провалился. Глубоко, по локти, хотя даже шага не сделал. — А мне
нагадали, что сегодняшнее утро связано с дождём.
Затем он задумался и осторожно удивился:
— Ошиблись, что ли?
— Обманули, — подсказал Хёнджин.
— Быть не может.
— Ты видишь дождь или намёк на него?
— Я вижу зонт, — просто ответил он.
Мальчик выглядел странно. Криво укороченные джинсы — видно, что резали
ножницами, — худощавые щиколотки в пластырях, ботинки на каблуке, голубая
жилетка поверх рубашки. И шарфы. Огромные. В мае. Мало того, что их
несколько, так они ещё и бесконечные: воздушные, светлые, тёплые. Один был
наброшен на голову, и из-под него торчал белый маллет. Хёнджин пригляделся.
Волосы явно стригли дома, но гораздо аккуратнее, чем те же штаны. В
последний раз такую причёску носил Дэвид Боуи. Образ чудно́го пилигрима
дополнял рюкзак.
— Слушай, помоги мне, — крикнул мальчик с маллетом. Под деревом было
необъяснимо уютно, Хёнджин аж издалека видел. — Сынмин не мог ошибиться,
просто я подумал про дождь, а надо было про зонт, и вообще…
Хёнджин слушал щебетание и пил горячий шоколад, абсолютно не понимая, что
творится.
7/152— Ладно, что-то я разговорился. Меня зовут Феликс.
— Феникс? — переспросил Хёнджин.
— Фе-ликс, — старательно прокричал он.
— Как?
— Феликс.
Невероятно быстро заговорил:
— Ты правда не слышишь? Знаю, оно странное, я просто из Австралии, моё имя
нужно не произносить, а фыркать, так легче, но я его люблю, Феликс я, Феликс.
Его рвение донести своё имя без выхода из тени… забавляло. Хёнджин
развалился на лестничных ступенях. Феликс расчесал облупившийся нос и
попытался щёлкнуть пальцами, когда озарился гениальной мыслью:
— Фе — как Феррум. Ликс — так меня называют в домике. Фе-ликс. Феликс. Ой.
Пока забудь про домик, это секрет. Разобрался? Дошло? Понятно?
Хёнджин поперхнулся: Феликс смотрел на него во все глаза, искренне надеясь,
что сумел объяснить. Затем крепче прижал ободранные ладони к дереву. Как к
родителю.
Хёнджин спросил:
— Ты прилип?
Феликс медленно моргнул.
— Что? Нет.
Поинтересовался в ответ, но некстати:
— Ты плакал?
Хёнджин зажмурился.
— Нет, конечно.
Лгать было до странного неприятно.
Один шарф скатился по голубой жилетке и приземлился в траву. Феликс
продемонстрировал, что он не врос в кору, нагнулся, подхватил шерстяную
ленту, но на солнце так и не вышел. От цепочки-браслета звона было больше,
чем от десятка заколок. Это расстроило Хёнджина. Он так старался шуметь
вместо отключённого от сети сердца, а проиграл кольцевидному зверьку на
запястье Феликса. Придётся вскрывать всю древнюю коллекцию аксессуаров.
— Так ты поможешь? — терпеливо спросил Феликс.
Хёнджин закатил глаза. Это вышло случайно, от любопытства. Он собрал рюкзак,
8/152раскрыл зонт и подошёл к границе тени, из которой выглядывал счастливый
Феликс. Замешкался, но вытянул руку. Так, чтобы половину жгло солнце, а к
остатку смог прикоснуться мальчик с маллетом.
— Я Хёнджин.
— Как хён и джинн из лампы с желаниями?
Странно то, что пассивно-агрессивному Хёнджину не показалось это странным
или тупым.
— Нет, — всё же не согласился он, — как хён и джин-тоник.
Касание было некрепким. Руки пахли ежевичным мылом. По лицу расползались
бесконечные родинки и веснушки. Жилетка была скорее небесно-голубой,
нежели морской. На пластырях изображены ягоды.
Хёнджин разглядел на подбородке Феликса нежно-розовые царапины, а Феликс
очаровался скелетом дракона на щеке Хёнджина.
— Что тебе нужно?
— Твой зонтик, — признался он. На его веках теплели тени цвета какао. —
Понимаешь, когда мне нагадали про зонт, я честно думал, что будет дождь, и
ничего не взял. А мне не стоит выходить под солнце.
Хёнджин повёл плечом, задумавшись:
— Мне тоже не желательно выходить под пекло. Это лишняя нагрузка на тело.
Восемьдесят окурков наверняка перевернулись в своём картонном гробике.
— Ты не выглядишь больным, — удивился Феликс.
Хёнджин цокнул. Раньше ему удавалось страдать на виду, но люди ведь
растерялись, как бисер. Редко кто замечал, что с ним что-то не так.
Феликс воткнул взгляд в его грудь. Хёнджин тут же почувствовал, как он там
завозился, прокручиваясь, как разрезал, как прошёл насквозь и бесшовно вылез.
Будто и не было.
— Надо же, — восхитился Феликс. — Предсказание и правда вовсе не связано с
дождём.
— Я вообще не понимаю, о чём ты.
— Ничего страшного, разберёмся.
Феликс улыбнулся.
Потом он прикоснулся к сердцу Хёнджина. Его рука, рука кентервильского
привидения, колдовским образом повисла на рёбрах, погладила аномалии, кровь
на мышцах и остатки травм, хотя на самом деле просто ютилась на футболке.
9/152Хёнджин неловко отодвинулся и сразу же поднёс зонт ближе к растерявшемуся
Феликсу. Почему-то его не хотелось обижать.
— Забирайся.
— Спасибо-спасибо, герой!
— Пожалуйста.
Он осторожно влез под зонт. Хёнджин заалел. Уточнил:
— Ты же не рассыпешься, если хоть немного выйдешь на свет?
— Нет, но не толкайся, я легко падаю и с трудом встаю.
Плечо было мягким из-за жилетки, рубашки и шарфов. Маллет не белый, а седой.
Рост слегка не дотягивал до выключателя в комнате Хёнджина. В мочку уха
вбита серёжка.
— В полдень открывается магазин с кассетами, — не дождавшись вопросов
Хёнджина, Феликс решил сам растрепать всё-всё-всё. — Я копил деньги на
мюзикл, попросил отложить его ради меня. Обогащаю, так сказать, своих коллег.
Готовлюсь к лету. Хочешь чупа-чупс? Какой же ты высокий, я не успеваю. Так
жарко, ни облачка, о каком дожде я вообще думал?
Он ходил медленнее, и Хёнджину приходилось делать шаг, пока Феликс кое-как
проскакивал три.
— Там есть площадка, — продолжил он. — Мы посидим в детской хижине, как на
кухне, не против? Ты любишь вишню?
— Да.
Он говорил и спрашивал так много, что мёртвый мог бы встать и уйти. Хёнджин
ждал своего привычного раздражения и навязчивой попытки сбежать, но Феликс
с решительным видом тащил его вперёд. Они каким-то образом оказались в
крошечной хижине. Оба. Сидели на грибообразных стульях. Феликс выгреб из
сумки хлеб, вишнёвый джем и тостер, а Хёнджин достал кружки. Наполнил их
горячим шоколадом. Затем – какао. Феликс долго и искренне удивлялся
проявляющимся из-за кипятка рисункам, игнорируя разваливающийся тостер,
который он носил с собой.
— Куда ты собрался его подключать?
Феликс многозначительно засмеялся.
— Нужно дружить с детьми, Джинни.
Он нашёл в хижине удлинитель, ярко расписанный фломастерами, воткнул вилку
в розетку, забросил в тостер хлеб, опустил пластину и заткнул уши. Хёнджин
нахмурился.
— Чего это ты…
10/152Не существовало такого слова, которым можно было назвать звук неисправно
работающего тостера. Не было слова и для вида вылетевшего хлеба. Что-то
между углём и психоделическим артхаусом.
Хёнджин в ужасе врезался в стенку, зажал ладони между колен. Спину больно
кольнуло. Занозы, скрытые за цветными мелками, торчали отовсюду. Теперь ещё
и в локтях.
В награду за страх Хёнджин получил блестящую, широкую улыбку. И, боже
милостивый, какой ценной она ему показалась.
— Неудачно, — прокомментировал Феликс, снова забил тостер хлебом. — Ничего,
будем пытаться до победного. Как молится Минхо: Суни, Дуни, Дори, ложись!
Когда проявляющиеся картинки пропали с кружек, а какао был выпит, тостер,
наконец, сумел не сжечь хлеб и отдать в людские руки нежные тосты. Вишнёвый
джем пришлось размазывать палочками для еды. Но Феликс всё равно горел от
счастья.
А тостер просто горел.
Хёнджин захрустел засахаренными ягодами, кивнул на серую нить, льющуюся
сквозь щели:
— Дымит.
Феликс отмахнулся.
— Чанбин починит. Вкусно?
— Очень, — закивал Хёнджин.
Утром он перекусил нитками покрывала, разумеется, хлеб из неисправного
прибора (прибитый слоем джема, разделённый на двоих) показался ему
съедобнее тканевых зайцев.
Хёнджин почему-то бесконечно улыбался. Ему не хотелось спрашивать о
пушистой голубой жилетке, тёплой обуви и бесчисленных шарфах, которые
Феликс носил в мае. Не хотелось думать о занозах в локтях. Не получалось
вспомнить, откуда в зубах появились горькие крошки. Не выходило перестать
видеть за спиной Феликса обломки крыльев. Что-то с ним было не так.
— …знаешь, — тихонько заурчал Феликс, становясь невозможно таинственным, — я недавно совершил преступление.
— …какое? — поверил Хёнджин.
— … магический заговор.
Вот поэтому и получалось улыбаться. Такой милый.
— Кого заговорил?
— Себя. На любовь.
11/152Хёнджин рассмеялся, подумав: «Честный и маленький, как фея, живо вернись в
карман». Около шеи зажглось вишнёвое дыхание. Хёнджин не заметил, что
Феликс к нему наклонился, зато услышал скомканное, неряшливое, но до живого
дружелюбное:
— Я буду ждать тебя тут в четыре утра.
Получил шарфом по щеке и дополнительные искры, высеченные из голоса:
— Ты пахнешь жвачкой и наверняка не знаешь об этом, Джинни.
Лоб воспалился. Хёнджин положил на него ладонь и уставился на убегающего
Феликса, который украл, нет, позаимствовал его зонт. Пустые кружки жались
друг к другу. Даже дыма от сломанного тостера не осталось, всё забрал.
Хёнджин шагал домой и думал — почему же он пахнет жвачкой?
— Я вернулся, пап.
— Выпей витамины и иди спать, — попросил он. — С тобой всё хорошо?
— Да, — спокойно соврал он, — но я устал.
Хёнджин завалился на покрывало с зайцами. Прикусил обратную сторону щеки,
которой коснулся облачный шарф. Он думал. Не соображал, как можно было
рассказать папе о волшебных вещах обычными словами — а потом осознал, что
это самые простые вещи, о которых хотелось слагать магическую поэзию.
Мальчик с маллетом, видимо, так работал: случайно околдовывал.
И только ближе к ночи Хёнджин понял, почему его лоб воспалился.
Феликс ведь его поцеловал.
Примечание к части
давайте не грустить в марте
12/152