2000 касет на которых крутится вишневое лето

бессердечной осокой проживёшь дольше, чем человеком

— шалтай-болтай, я отрицаю тебя.
э. найтрей
третья
оркестровка несчастных костей подростков-соглядатаев
Когда Феликс сказал, что хочет познакомить Хёнджина кое с кем, он говорил не
о мальчике в тяжёлых ботинках, не о маме, не о питомце.
Он говорил о дереве.
Глазастое. Голосистое. Многорукое. Как Шива.
Там, за пёстрыми, шерстяными, сшитыми вместе одеялами, которые были
увешаны побрякушками и нитями с колокольчиками; там, где ветер прислуживал
песней; там, где в стены были втёрты рисунки мелками и эмульсия; там
располагалось гнездо. Лачуга, крепость, и́глу из дерева, крипта, берлога.
Дом.
И не где-то там, а конкретно здесь.
Легко одетый Феликс сиял на полу, перебирал хлам и показывал Хёнджину
дурацкие вещи. Респиратор в пятнах от акварели, акриловые маркеры, чью-то
кофту, добытую из сундука. Половицы блестели солнечной краской. Обувь на
каблуке и белые кроссовки стояли в углу.
— …а вот это принадлежит Чонину, — какие-то прозрачные тонкие резинки, —
они для скрепления зубов. Он цепляет их на крючки, поэтому приходится носить
ему орехи и жвачку, чтобы он постоянно что-нибудь жевал. Он любит мятную. Жвачку мятную. Хотя было бы здорово, если бы орехи так же освежали.
Хёнджин не понимал, о чём щебетал Феликс, но не мог его перебить.
Здесь, где в сундуке хранилась разношёрстная одежда; здесь, где в миске
плесневел микс из зелени, виноградного льда, картонного транспортира,
клевера и дешёвой серёжки; здесь царствовали звуки. Шорохи, скрипы, треск
листьев и блистерных упаковок, шуршание.
Многочисленные, старые голоса.
Один из них бесконечно трещал и внушал древнее доверие, которое как посеяно
здесь, так и разбросано там, за пределами секретного дома на дереве.
— Эй, — раздалось снаружи.
22/152Хёнджин огляделся — и сразу же наткнулся на лицо Бан Чана. Тот наполовину
влез внутрь дома. Его сожжённые до белого волосы магнитились и лезли во все
стороны, а локти упирались в половицу, которая была выкрашена солнечной
краской.
— Из ненадёжного, — заявил Бан Чан, — но милого источника я узнал, что у тебя
есть чудо-чашки.
Феликс кашлянул, тихо подсказывая:
— Чудо-кружки.
— Не звучит, — Бан Чан мотнул головой. — Ладно, у тебя есть чудо-кружки.
Показывай. И делись.
А Хёнджин думал, что прямолинейность — его порок.
Из уникального в нём только порок сердца.
Бан Чан лежал на груди, не стремясь забираться внутрь, стучал капсулаторкой
по пальцам и действительно ждал показа. Это… смущало. Делать из обычной
посуды какое-то чародейство — сама по себе магия. Пришлось потрошить
рюкзак. Хёнджин повздыхал для вида, зацепился за ручку кружки, но
замедлился. Спросил:
— Что, не залезешь?
— Разуваться придётся, — смело отмахнулся он.
Хёнджин прищурился. Отпустил гладкую ручку, свесил голову набок,
почувствовал жар своего плеча. Попросил:
— Залезай, а то я начну что-то подозревать.
Просьба вышла мертвецки спокойной. Как и ответ:
— Что, уже почувствовал себя как дома?
— Чан, — обиделся Феликс за Хёнджина.
— Я же не со зла, — Бан Чан весело цокал языком, перелезая через одеяла,
колокольчики и побрякушки, кряхтя, ломая ботинками конструкцию из кроссовок
и обуви на каблуке. — Просто я хотел повременить, но раз уж вы оба
настаиваете. А теперь доставай кружки. Где-то есть кофе.
Хёнджин впервые видел протезы ступней. Просто механические конечности, а
глаз не оторвать. Однажды он услышал, что каждый случай ампутации
уникален, и только сейчас осознал правдивость этой фразы: страшно хотелось
съесть эту историю. Красочную, в деталях. И Хёнджин откуда-то знал, что ему
можно спросить. Что Бан Чан без утайки всё разложит. Что дом для этого и
спрятан в лесу, — чтобы копить в себе хвойные байки и секреты, пересказанные
десятки раз. Но Хёнджин слишком юн. Ему бы отыскать мануал, чтобы почитать
его и вызубривать основы.
23/152— Эх, порошковый кофе, — прогудел Бан Чан.
— Дрянь, — согласился Хёнджин.
Они сидели в маленьком кругу. Бан Чан и Феликс пили из чудо-кружек, а
Хёнджин давился кофейным напитком из надломленной чашки. Он был доволен
и попросту разглядывал место. Обвёл глазами контуры дивана, сундук, миску с
подношениями. Наткнулся на обложку видеокассеты. «Roméo & Juliette: de la
haine à l'amour». Указал на неё носом:
— Моя мама любила Шекспира, а эту историю особенно. Кто бы что ни говорил,
мне жаль, что Джульетта и Ромео всё-таки погибли.
Бан Чан подавился порошковым кофе.
— Погибли? — ужаснулся он.
Феликс взмок, побледнел.
— Оба? — присоединился он к вою.
Хёнджин озадаченно замер.
— Вы не знали? — и он туда же.
Бан Чан принялся потрясённо перебирать баночки гуаши из шкатулки, чтобы
чем-то занять руки. Феликс втыкал в обложку видеокассеты. Боязливо,
неуверенно. Хёнджин нервно пил кофе.
— Ещё скажите, — аккуратно начал он, — что вы не знаете о смерти Дориана
Грея.
Оба синхронно потрясли головами. Как игрушечные. Хёнджин решил, что они
сейчас его застрелят расширенными зрачками, поэтому отставил кофе, поднял
ладони, передразнивая:
— Я же не со зла.
Феликс расстроенно чесал за ухом.
— Скажи что-нибудь хорошее, Джинни, быстрее.
— Черепахи живут до ста лет.
— Ладно, — кивнул Бан Чан. — Всепрощение — это хорошо. Ты официально
прощён. Будешь арахис?
Надломленная чашка и шкатулка с гуашью ютились возле трёх пар ступней:
живых и искусственных. Бан Чан не со зла царапал синяк на лодыжке, привлекая
внимание, Феликс шутливо повторял за ним и вновь без остановки трещал.
Пачка арахиса разлетелась почти сразу.
— Как вы познакомились? — спросил Хёнджин, всыпая в рот ореховые осколки.
24/152Бан Чан и Феликс уселись поудобнее и поборолись на руках. Бан Чан
победоносно взревел, но сразу же стал серьёзным, когда сказал:
— Нас обоих сбила машина.
Хёнджин закашлялся.
— Это было в Сиднее. Точно, мы австралийские братишки, — пояснил он. —
Помню только, что кто-то тычет меня в спину и орёт, а потом оказываюсь в
палате с каким-то щекастым и очень, очень болтливым мальчиком. Я много
смеялся. Хотя мы так и не выяснили, зачем Феликс вывалился на дорогу и
толкнул меня — сил-то нет. Я толчком это назвать не могу.
— Я просто не успел, — надулся Феликс.
— Не сердись, — потеплел Бан Чан. — Подружились мы не сразу. Это странное
щекастое существо всё лезло и лезло ко мне, однажды даже украло подушку, а в
другой раз заснуло на моей койке. Она, сущность эта, носилась по палате со
сбритой бровью и ловила перья. А потом его, это сумасшествие, навестила мама.
Пришла со сладостями и новыми выпусками журналов.
Он мечтательно прикрыл глаза. На обратной стороне век наверняка мигали
картинки: палата, бегающий за тополиным пухом Феликс, плохое питание,
бинты, посиделки-чтения у окна. Хёнджину стало до уютного хорошо.
— Я засмотрелся на бисквитный рулет, принесённый Феликсу. Признаюсь честно:
чуть с ума не сошёл от его вида. И тогда мама Феликса захотела предложить его
мне, а Феликс сурово заявил: «Леди, отойдите. Я сам с ним поделюсь». И она
такая: «Вас поняла, мальчик-рыцарь». И я такой: «Я вас люблю». Так и
подружились.
Бан Чан замечательный.
Тут, где друг на дружке гнездились чайник, тостер, электрическая плитка и
нейлоновые струны; тут, где чувствовались сотни взглядов ушедших и будущих
гостей; тут, где уровень инсоляции был наравне с гробницей; тут что-то
творилось.
Дышало, играючи развивалось, старело.
Но не умирало. Нет... не исчезало.
— Запомнил дорогу? — спрашивал Бан Чан. — Не потеряешься? Если что, Феликс
подхватит. Если попросить, он на своём велосипеде доедет хоть до
Вилькабамбы. Приходи вечером. Советую перед этим отоспаться и сделать все
домашние дела.
Хёнджину определённо нужен сборник законов и правил дома на дереве.
Но мануал — это отмычка, которой не существовало.
— Идём, — позвал Феликс. Не глядя взял Хёнджина за руку, потащил наружу. —
Для тебя есть работа.
25/152Хёнджин, набитый ветром и деревянными чудесами, чуть не заныл: «Нет, я
никуда не устраивался». Вслух ленивое:
— Слушаю.
Феликс вёл его за собой, держа за ладонь.
— Не стесняйся. Не притворяйся. Это всё, что тебе нужно делать наедине с
ребятами. Унывать можешь, но тебе не дадут. Если захочешь что-нибудь у кого-
нибудь спросить — спрашивай, но тоже готовься быть атакованным
расспросами. Не все такие догадливые, как я.
— И о чём ты догадался? — улыбнулся Хёнджин, крепче сжимая руку. — Ошибся.
Наверняка.
Феликс остановился. Неспешно обернулся, взглядом объявил войну. Вязкую,
тоскливую, такую же мягкую, как розовый мёд-суфле или ассонанс, но войну.
— Ты перестал любить своё сердце.
Хёнджин зажмурился. Вздохнул.
— Было бы странно, если бы ты сказал что-нибудь обычное.
Феликс со своей любвеобильностью к миру посветлел, обнял Хёнджина, встал на
цыпочки, уткнувшись сердцем в сердце, и просто сказал:
— Не отрицай его.
* * *
Одеяло с зайцами, пришитое к другим лоскутам, топорщилось нитками и
шелестело на ветру. Источник одного из голосов. Велосипеды, самокаты, доски
на колёсиках, роликовые коньки были разбросаны по траве. Дом на дереве будто
моргал: кто-то внутри включал и выключал свет. Хёнджин спрятал окурок
поглубже в землю. Натянул рукава до самых костяшек.
— Так и знал, что ты куришь, — заявил Бан Чан откуда-то слева. — Чего
вздрагиваешь? Я уже вечность пялюсь на то, как ты пялишься на лестницу.
Полезли.
Без Феликса сложно.
— Дай мне ещё минуту.
— Покурить? — уточнил он; Хёнджин отрицательно мотнул головой. —
Настроиться, значит. Страшно?
Бан Чан сразу догадался, что ответа не получит. Он простоял рядом четыре
минуты. Закат карабкался по его коже, лез под ресницы, будто у вечера были
огненные руки, — веки стали похожи на разожжённые камины. Путаница какая.
Хёнджин не просто понимал эту мысль. Он её выдумал. И она ожила. Бан Чан
моргнул, спрятав поглубже пламенный привет от заката, постучал Хёнджина по
спине, развернулся к лестнице.
26/152— Их там много?
— Кого именно? — спросил Бан Чан через плечо.
— Людей, кого же ещё.
— Я не знаю, ещё не видел. Лето только началось.
Лестница по-домашнему поскрипывала. Из завешанного окна, которое моргало
выключателем, вытекала заражённая музыка. Хёнджин пытался вслушиваться в
священные мотивы, но получалось плохо. Это странно. Уши будто заложило. Зато
пятки лизало нечто сакральное, потихоньку вознося тело над лестницей, руки
покрывались божественностью, как корой. Из глаз вылезло потустороннее
сияние — ресницы обожгло.
— Дети и деревья святые, — невозмутимо сообщил Бан Чан, — а ты не ребёнок.
«Феликс ведь тоже», — подумалось Хёнджину.
Разулись. Обуви — немерено. Начищенные туфли, кеды с клеем и силуэтами
содранных страз, убитые кроссовки, бахилы синюшного оттенка, которые забыли
снять. Хёнджин скромно пополнил коллекцию. Бан Чан прицелился своим
ботинком и бессовестно швырнул его, разломав башенки.
— Ты свихнулся? — зашипел кто-то.
Хёнджин огляделся: обращались точно не к Бан Чану.
Среди подушек, фломастеров и банок с воткнутыми в них соломинками как
попало сидели люди. Сидели по-разному. Один, с беличьим лицом, валялся у
входа и щёлкал лампой на батарейках. Другой покровительственно закрывал его
спиной и тасовал карты. Веки были опущены. Третий — громила — лежал на
животе и разбирал на части тостер. Четвёртый раздражался из-за первого,
пятый трогал загипсованную руку четвёртого. Феликса не было.
— Да будет свет! Теперь не будет! Ща-ща, опять есть!
— Хан, — цокнул Бан Чан. Добавил: — Это Хан Джисон. Там доламывает пальцы
Чанбин, там Сынмин, тут Чонин и Минхо. В общем, знакомьтесь.
Хан Джисон, чьё лицо казалось знакомым, тут же отпихнул от себя лампу и
перевалился набок. Заулыбался. Он зубастый.
— Я Джисон, — снова представился он, подлетев к Хёнджину, просканировав его. — Люблю хорошо прожаренное мясо и донимать Минхо. Иногда забираюсь к нему
домой и врубаю каждый прибор. А мою спальню он не выносит: там в принципе
никогда ничего не выключается.
— Меня бесит электричество, — закатил глаза Минхо.
Красивый. Немножко скульптурный, как заточенный отцовской бритвой.
— Он просто шерстяная кошатина, — яростно заявлял Джисон. — Магнитится и
27/152встаёт на дыбы, когда рядом работает телевизор. Не всегда, конечно, мы бы все
выпилились уже. Только когда не высыпается.
— И когда голоден, — поддержал громила с тостером.
— И если его разбудить несвоевременно, — кивнул полуспящий мальчик с
картами. Рядом с ним ютилась надломленная чашка.
— И…
— Хватит, — мягко оборвал Бан Чан. — И когда его обсуждают при незнакомце.
Джисон, на котором были две футболки и амулет на верёвке, замахал руками.
— Ликс уже все уши прожужжал об этом высоченном незнакомце, — он
прикоснулся к мочке уха, на которой почему-то не хватало небольшого куска. —
Да и мы с ним уже знакомы. Бро. Да, Хван Хёнджин с положительными оценками
и всеми выигранными художественными соревнованиями?
Не то чтобы Хёнджин испугался. Лишь удивлённо спросил:
— Откуда знаешь?
Оскорбленный Джисон завалился обратно ко входу и обиженно пощёлкал
лампой на батарейках. Хёнджин сел рядом. Бан Чан дал ему плохо заваренный
чай, убедился, что у всех есть напитки, и приютился там же. В руке поблёскивала
бутылка.
— Мы вообще-то в одном классе.
— Правда?
Джисон надулся от негодования. Хёнджин виновато помешал чай, прикусил
ложку. На языке вздулись чаинки и косточки малины.
— Я сделаю вид, что никто не слышал этого, потому что ребята считают — по
моим же рассказам — что я самый популярный ученик, а не какой-нибудь
неудачник со свистом в голове.
— Да ты в школу не ходишь, — догадался Хёнджин.
— Хожу, — уверенно заявил Джисон. — Последний месяц исправно хожу. Уже
знаю каждого ученика, их питомцев, призовые места, предметы воздыханий.
Залил рот соком и заметил:
— Ты игнорщик, кстати.
Хан Джисон, такой яркий и разговорчивый, упорно не вспоминался. Призрачный
Феликс всё забрал.
— Не помню.
— А Минхо говорит, что меня не забыть.
28/152Минхо с гипсом на руке замахнулся.
— Моя вторая рука целая — как тресну. Не говорил я такого.
— В общем, — продолжил Джисон, — ты кажешься хорошим, так что я расскажу.
Я — соглядатай. Делаю вид, что веду дневник, а на самом деле зарисовываю и
записываю всё-всё-всё в свою самую клёвую книжку на планете. Не дневник, а
кладезь полезных сведений. Чанбин, будь добр, подкинь её.
Громила с тостером послушно передал «самую клёвую книжку на планете». Ей
оказалась печального вида обложка видеокассеты, из которой торчали листы.
Обложка густо усеяна забавными фразами и набросками зверей: волк и
«крис.жуёт.рис.мп3», щенок и «подарите мне глаза». Вглядываться дальше было
небезопасно — вдруг обнаружится что-нибудь незабываемое. Одна часть листов
скреплена степлером, другая слиплась из-за пролитого молока. Повсюду кривые
подписи.
— Вау, — прокомментировал Хёнджин. Искренне.
Потрогал глаза. Вроде не ослеп.
— Знаю, знаю, — удовлетворённо урчал Джисон. — Эй, Сынмин, сделай музыку
погромче, она всё-таки для посвящения играет.
— Нет, — тихо, безучастно ответил мальчик с картами. Неторопливо ушёл в угол. — И так из последних сил терплю. Прости.
— У нас вечная дилемма, — улыбнулся Джисон заинтересованному Хёнджину. —
Ему каждый звук — что взрыв, а до меня иногда не докричаться.
Малиновые кости лежали на языке Хёнджина. Он грыз их, запивая чаем, и
вслушивался в однобокие переговоры: Джисон бил аргументами, Сынмин молчал.
Победил Сынмин. Он был в гигантской кофте и наверняка прятал оружие в
больших рукавах.
Хёнджин вздрогнул и вжал кулак в сердце, когда рядом разрушительно громко
чихнул Минхо.
— Испугался? — позлорадствовал Минхо, но быстренько стушевался.
От его волос пахло ёлками. Все люди из домика не стеснялись брать что-то от
флоры: Джисон набивал рот жёлудями, Феликс был водолюбивой травой, Бан
Чан сосредоточенно строгал деревянную лошадку. Минхо, возможно, наелся
ёлочных иголок. Аж позеленел.
Он скрестил ноги, протянул Хёнджину радужный карандаш с порыжевшим
ластиком, положил руку с гипсом на свои колени.
— Подари мне дракона, — попросил Минхо. Набрался смелости, кое-как выдавил: — Пожалуйста. Феликс сказал, что это будто не рисунок, а подарок. Так что…
давай. Дари. В долгу не останусь.
Хёнджин взял разноцветный карандаш, покрутил его в пальцах.
29/152— Где ты такой откопал?
— Выиграл в лотерею.
Минхо многозначительно дёрнул рукой. Хёнджин улыбнулся, склонившись над
гипсом, а Джисон лёг рядом и заботливо подвинул лампу.
— Цвет?
— Разноцветный, очевидно, — заворчал Минхо. Тут же извинился. — Только не
испорти, мне его ещё долго носить.
— Кем ты меня считаешь?
— Тот, кого привёл Феликс, наверняка непредсказуем.
— Не настолько я хорош.
— А разве я выгляжу тем, кто делает комплименты?
Джисон наблюдал за репликами, как за теннисным мячиком: туда-сюда. Хёнджин
не отрывался от линий дракона, но всё равно чувствовал взгляды. Он
представил, как медленно выкуривает сигарету, и ему полегчало. Спросил:
— Кто ещё здесь рисует? Я видел шкатулку с гуашью, мелки и акриловые
маркеры.
Минхо зажал рот Джисону и ответил:
— Джонни. Он больше не придёт.
Хёнджин мельком оглядел их лица, остановился на ёлочно-зелёном. Минхо вроде
не соврал, но определённо что-то не договорил. И вновь это чувство. Странное,
для которого не существовало слова. Хёнджин мог безошибочно определить, что
синий скейтборд, компакт-кассета AC/DC, пиротехническая граната и русые
волосы в расчёске принадлежали Джонни. Как и почему — загадка.
Дом на дереве обычный.
Люди, появляющиеся в нём картинами, бунтарями, джентльменами, песнями, —
необыкновенные.
— Готово, — воодушевлённо объявил Хёнджин.
Все, кроме Сынмина, оказались рядышком. Чонин хотел было дотронуться до
жёлтого глаза, но пугливо отскочил, когда Минхо попытался чиркнуть кулаком
по его ладони. Обиделся очень. Сел к Сынмину, спрятавшись у того в руках.
— Скромный, — пояснил Чанбин. — Почти не говорит и постоянно прячется. Не
смотри на него долго.
Чанбин сказал что-то ещё, но Хёнджин не слушал и пялился на его ногу. Штаны
были закатаны до колен. Убитые кроссовки, должно быть, принадлежали ему.
30/152Протез был чёрный, начинался с бедра и, в отличие от обеих ступней Бан Чана,
только на правой ноге.
Хёнджин задумчиво окостенел.
— Я, кажется, начинаю понимать.
Джисон сумасшедше засмеялся.
— А выглядишь так, будто с ума сошёл.
С Феликсом что-то творилось, у Хёнджина порок сердца, рука Минхо погребена
под гипсом и драконом, Бан Чан с отрезанными ступнями, Чанбин на одной ноге.
Вот, чем было это место, защищённое деревьями и одеялами.
Хёнджин достал из кармана заколку и застегнул её на затылке. Спросил
остальных:
— С вами-то что?
— Как-нибудь узнаешь, — ответил за них Чанбин.
Уселся напротив и подставил запястье.
— Оранжевым маркером. Лилию.
Пока Хёнджин рисовал цветы, Чанбин рассказывал о пожарной безопасности и
электрике, много спрашивал, жаловался на криворуких друзей, делился
советами. То, что чинил Чанбин в пределах дома, — работало. То, что должно
было работать по правилам мироздания (законы и эмоции), — исправно
ломалось. Хёнджин ещё хотел курить, но уже не сигареты, а, например,
банановые листья.
— Мне нужно проветриться, — всё-таки сказал он, выкарабкиваясь из завалов.
В носу кипело. Хёнджин взял чужие спички, вылез наружу, вздохнул. Завалы
велосипедов, роликов и скейтбордов стали похожи на надгробия. Под землёй —
это чувствовалось — были зарыты не только окурки. Спички мокрые, внутри
коробкá засыхали чаинки и малиновые косточки. Чай пролил, видимо, сам
Хёнджин. Когда?
А Феликс, как оказалось, был поблизости. Он сидел здесь же, около дерева,
некрепко обнимал себя за колени и вкривь смотрел на небо. Голова лежала на
сгибе локтя. Косточка плода, выплюнутая из-за потери вкуса, зарастала
муравьями. Потом она сама собой закопается под землю.
Хёнджин тихонько созерцал Феликса. Шелохнулся, упал рядом.
— Привет, Джинни.
— Привет, Ликс.
— Как знакомство?
31/152Хёнджин показал цветные пальцы. Феликс улыбнулся. Курить резко
перехотелось.
— Почему не идёшь внутрь?
Феликс поднял голову, но ничего не ответил. Он не грустил, а будто бы
растворялся. Станет светлячком и улетит. Хёнджин ненароком, искромётно взял
его за руку; признал:
— Мне кажется, ты вот-вот пропадёшь.
Феликс удивлённо просиял. Хотелось уместиться на его коленях. Хотелось
больше не вставать, а пересчитывать лиловые костяшки, сплошь разрисованные
веснушками, ссадинами и сказочными родинками, гладить маллет,
откармливаться жизнью.
Феликс задумчиво сказал:
— Я думал о тебе то же самое. У тебя всё такое исчезающее — кружки с
проявляющимися картинками, стирающаяся ручка, переводные татуировки,
которые смываются касанием.
Немедленно добавил:
— Я ошибся.
— Обманулся, — уточнил Хёнджин.
Около лодыжки лежал кислотно-малиновый водяной пистолет. Феликс крепко
держал Хёнджина за ладонь.
— Я скучаю по солнцу.
Хёнджин порылся в кармане, где были заколки, жвачки и сигареты, и достал
загадочный квадратик. Пришлось разжать руки. Щека Феликса горела. Она
закровоточила сильнее, когда Хёнджин прикоснулся, налепил на неё татуировку,
побрызгал из пистолета, разгладил воду с разведённым в ней ванилином,
подождал немножко и аккуратно отклеил.
На щеке осталось солнце.
— Жжётся, — сказал Феликс. Растерянно дотронулся и обрадовался: — Оно
жжётся, Джинни!
— Ещё бы.
Поразительно: Хёнджин ждал только этого, но чуть не умер, когда Феликс едва
не склевал его лицо дурашливыми поцелуями в подбородок, бровь и угол губы.
— Спасибо.
— И тебе. Спасибо.
Они сидели среди детских надгробий, муравьёв и мигающего света, долго, бок о
32/152бок.
— Нас зовут кушать?
— Кажется. Идём.
В доме на дереве и впрямь стояли тарелки с едой: зелень, лапша быстрого
приготовления, яйца, сваренные вкрутую. Чайник опасно кипел. Чанбин мрачнел
напротив него и придерживал крышку, чтобы та никого не убила. Приветственно
помахал отвёрткой.
— А мы думали, ты сбежишь.
— Не мы, а Минхо, — отрезал Чанбин. — Садитесь.
Они умудрялись сооружать вещи из чего попало. Диван, к примеру, когда-то был
грушей для битья, а стол оказался двумя полками на колёсиках. Джисон
подложил под них чужую обувь, чтобы стол не укатился наружу, и самозабвенно
получил по затылку.
Сынмин сел рядом с Хёнджином и отвернулся. Намеренно. Феликс уместился по
правый локоть. Джисон крал еду со всех тарелок, его пришлось отсадить. Он,
укрытый одеялом, державший вилку с яйцом, вещал из угла:
— Кто хорош в интеллектуальных играх?
Все разом покосились на Сынмина. Тот даже не вздрогнул. Ловко подловил
палочками липкий рис, окунул его в соус барбекю, съел. Хёнджин нахмурился.
— Сыграем? — орал Джисон из угла. — Джинни, йоу, сыграем? У нас тут навалом
настольных игр.
— Я не знаю правил.
— Каких правил?
Хёнджин откровенно пялился на профиль Сынмина. Он уже обо всём догадался,
но не знал, как заставить Сынмина повернуться. Либо схватить за подбородок,
либо попросить.
Радужный карандаш с порыжевшим ластиком скатился в ладонь Хёнджина,
подкинув идею.
— Эй, Сынмин, хочешь, нарисую тебе на предплечье старший аркан —
отшельника? Ты ведь любишь Таро? Эта карта означает зрелые идеи,
размышления, честность и…
— Я знаю её интерпретацию, — тихо перебил Сынмин, не очень-то готовый к
разговору. — Нет. Не хочу.
И медленно повернулся.
— Можно что попроще, пожалуйста? Я устал.
33/152Вот оно — немногословный, вежливый. И слепой. Хёнджин почти видел кувшинки
в уголках его глаз.
— Можно.
Сынмин закатал огромный рукав. Хёнджин слегка отпихнул навалившегося на
стол Феликса, чтобы светильники на батарейках не отбрасывали тени на
запястье, открыл маркер и нарисовал иволгу. Под музыку для посвящения и
бесконечные разговоры.
— Тебе звонят, — тоскливо заявил Джисон, который играл на мобильном
Хёнджина. — Я почти всю зарядку посадил.
— Сбрось.
— Это твой папа.
— Сбрасывай.
Джисон взволнованно что-то сказал, а потом его куда-то утащил Бан Чан.
Хёнджин детализировал птичьи крылья. Феликс ютился под боком.
Наверное, дома от него останется красное пятно, из которого вылезут окурки. Но
сейчас он — это осока, которая постепенно приклеивалась к остальным
дружелюбным частям флоры.
Бессердечная и многолетняя трава.
Примечание к части
outrunning karma — alec benjamin, metro — brûlons une sorcière,
если вы не послушаете, я убью тут всех