2000 касет на которых крутится вишневое лето

дополнительная кассета: небесная пряжа в целлофановом мирке

дополнительная кассета: небесная пряжа в
целлофановом миркедополнительная кассета: небесная пряжа в
целлофановом мирке
это всё девочки, как мне кажется.
вы только послушайте, как их зовут:
лимфома,
меланома,
миелома,
лейкемия,
саркома.
дополнительная кассета
удивительная история неудивлённого ребёнка (или сказка о том, как
звезда ловила утро)
— Я рад, что мы с тобой встретились, — едва слышно сказал Хёнджин.
Он улыбался. Смиренно так. Озарённо, укрывшись наступавшим утром.
В сердцевине домика на дереве вздымались-опускались одеяла, когда спящие
дети вдыхали чужие сны и выдыхали свои. Их лёгкие надувались, как жвачки.
Они всю ночь играли в кис-брысь-мяу. Кричали, смущались, перебрасывались
шаром для жонглирования, нежно дрались и яростно целовались впотьмах.
Устали очень. Дженни впервые клюнула Бан Чана в щёку именно в этой игре, а
потом едва не задушила Джисона, который додумался сочинить любовное
четверостишие.
Заря лезла через щели в досках, истончалась, разламывалась на полоски, падала
на спящих, поэтому их шеи казались разрезанными.
Проснулись только Феликс и Хёнджин.
Они ели конфеты — лёжа и босиком, — скребли карандашами по раскраске и
обсуждали, каким изнутри мог быть рыцарский замок Камелот. Ежесекундно
ломали грифели. Ворчали, точили, снова давили на бумагу слишком сильно.
Марлевые занавески трепетали позади их голов. По открытым плечам скакали
зайчики: чьи-то два зеркальца были распахнуты и любовно отбивали блики. А
потом Хёнджин сказал, не поднимая взгляда от рук: «Я рад, что мы с тобой
встретились».
Из его сердца-парфюма, открывшегося с щелчком, потянуло вишней. Слишком
эфемерно, чтобы быть правдой.
132/152Феликс уткнулся в ладошки, недолго и солнечно поплакал. Лучи успокаивающе
гладили его по загривку.
— Как спалось? — наконец спросил он, снимая кристаллы с ресниц.
— Хорошо, — ответил Хёнджин, нащупал круглую упаковку бабл-гама и откусил
кусок жвачки-ленты. — Никто не кашлял, поэтому очень хорошо.
— Что снилось? — не унимался Феликс.
— Какой-то блеск.
— Злаковый?
— …да. Я не думал об этом, но да – как рожь, наверное, — он вздохнул от
осознания. — Ты мне снился, выходит. Откуда знаешь?
Феликс рассмеялся своим самым зловещим смехом — добрая белая ведьма, не
более, — и вытащил откуда-то плед, сшитый из кучи разных лоскутов. Укрыл им
плечи, зажёг аромапалочку, воткнул её в зубы. Запустил пальцы в чашку с
бусинами, кольцами настроения и волшебными косточками. Поворошил их,
набираясь энергии.
Похвастался:
— Я могу остаться не только ирисками в чьих-то карманах, которые подброшу и
забуду – и которые найдут случайно через несколько лет. Найдут, поймут и
вспомнят забытого меня, — Феликс понял, что немножко заговорился. Почесал
лоб, собирая мысли на магическую нитку. — Ещё я могу остаться грёзами,
которые снятся только летом.
Он сбросил пепел в чашку пуговиц, бисера, бусин для рукоделия и замахал
липкими руками:
— Но ты не бойся! Я добрый. Понял? Я всё осветил. Я добрый.
— Феликс, я не боюсь. Я счастлив.
Хёнджин всегда звучал так честно. И разум у него был чудесный. Вечно менял
цвет.
Джисон и Феликс иногда видели плоды чужих воображений, которые ели.
Поэтому первый был соглядатаем, что с величайшей неосторожностью воровал
мысли, а второй видел чужие ауры. Видел и оберегал их. Феликс дарил подарки
людям, что скучали, обнимал тех, кому это было нужно, не лез к тем, кто
мысленно об этом молил, но боялся обидеть.
А потом появился Хёнджин. Красный. Зелёный, жёлтый, синий. Вафельный и
земляничный. Карта сокровищ, карта со старшим арканом, карта-путеводитель.
Всё сразу — и ничего, что могло бы задержаться надолго.
Феликс рассеянно стянул плед с плеч и убрал аромапалочку в подставку.
Хёнджин посмотрел на него. Без слов и просьб поцеловал в щёки и вернулся к
раскраске, путая в пальцах нить небесной пряжи. На языке возилась блажь — на
133/152вкус как подозрительная конфетка.
— Счастлив, — повторил зацелованный Феликс, закачавшись из стороны в
сторону. Как в трансе. Пирамида стирательных ластиков развалилась. — Счастье
– это прекрасно, вот что я тебе скажу. Иногда мне снятся другие жизни.
Грустные, несчастные. Чаще всего я зверь с щербинкой в зубах. У меня есть
крошечная любовь, и я ношу её с собой, привязав к спине. Она растёт и растёт. А
однажды, выросшая, просыпается и не может меня отыскать – ни в заброшенном
луна-парке, ни во всём подсолнечном поле, ни в своём сне. Меня нет. Я будто
исчезаю.
Хёнджин застыл, перестав вяло разукрашивать. Феликс роскошно ему
улыбнулся. В углах домика загорались, словно просыпаясь от дремоты, десятки
светлячков. Учуяли что-то.
— Жуть, да? — нервно засмеялся Феликс. — Исчезнуть.
Почему ему это снилось? Он ведь старался жить в звёздном лете до последнего.
Дышать им. Знал же, что произойдёт, резался, но продолжал улыбаться.
— Да, — Хёнджин шатко поднялся, выискивая пачку. Долго держался.
Насмотрелся на горящую палочку и тоже захотел покурить. — Жуть. Пойдёшь?
— Пойду.
Он снова упаковал себя в плед. С трудом, кряхтением и чудом полез с дерева.
Были три лестницы – верёвочная, стремянка, обычная деревянная. Феликс
выбрал вторую, виртуозным кубарем по ней прокатился и покорно полетел в
траву. Перевернулся на спину.
Поднялся ветер. До нездорового горячий воздух заплетал волосы прекраснее,
чем мамины руки. Хёнджин уселся на ступень и надавил на кнопку зажигалки.
Высокий, он почти дотягивал до солнца – ослеплённо жмурился и курил, не щадя
волшебный запах своей одежды.
— Ты пахнешь сигаретами и жвачкой. И редко – вишней, потому что
продолжаешь отвергать сердце. Но мне всё равно нравится, хотя чихать хочется, — очарованно вздохнул Феликс. Терпеливо пошевелил ногами в воздухе. Не
удержался: — А я как?
— А ты комнатным растением.
Хёнджин еле-еле улыбался, потому что врал.
Но ложь была подарком. Любой рак источал запах – его сложно вывести, а дети с
дерева чувствовали этот крест безошибочно. В каждой вещи, на потолке, во всех
конфетно-липких касаниях. Поэтому они не украшали слова. Не пытались
прикрыть онкологию чем-то хорошим. Просто лгали.
Мистический аромат нероли был в прошлом, а прошлое никогда не вернётся.
Меланома забрала его. Оставила от Феликса повышенную температуру и
примесь несвежих яблок. Поэтому его окружали пряный дым, упаковки жвачек,
ванилин в водяном пистолете. Приторность выталкивала гниль. Сладость как
сладость. Феликс – это что-то летнее. Скороспелое и быстро тающее. Он
134/152старался думать, что пахнет магией, а не истлевшим мясом.
Вскоре Хёнджин рухнул поблизости, как рассветный дракон, и заломил руки за
голову. Притих, обдумывая ещё не сказанные слова.
Дети лежали под деревьями, пока их цветочные головы соприкасались и
связывались. Мысли словно доносились муравьями. Ювелирно, по крупице.
Молчание было выразительнее по ночам, поэтому тишину пришлось нарушить.
— Ликс, — Хёнджин закрыл веки, которые были чарующе зелёными, тонкими.
Честно сознался: — Ты ведь знаешь, что я наврал про комнатное растение. Но…
Светлячковая кожа, золотеющая от лучей, замерцала. Хёнджин спокойно
произнёс:
— Ты самая красивая песня на свете. Я никогда не слышал более сказочной
аудиокассеты.
И тяжело вздохнул, когда Феликс завалился на него, запищав в ухо:
— Я ждал, когда ты так скажешь! Спасибо-спасибо. Ты иногда говоришь об этом
во сне, а наяву звучит ещё лучше. Спасибо.
— Пожалуйста.
— Я поцелую тебя?
Скосив взгляд, Хёнджин подставил лицо, чтобы Феликс оставил на нём одеяльце
ожогов – розовых и рубиновых. До лохматых ниток, до костей, до зубов и крови.
Остро, как в первый раз.
Необъяснимо ребячливый для того, кому суждено вскоре умереть, Феликс не
умел целовать иначе. Или просто не мог. Не хотел.
— Больно, да? Я кровь чувствую. Сердце болит? Режется?
— Немного, — сознался Хёнджин.
Потом приподнялся на локтях и кивнул:
— Смотри.
Дерево подслушивало. Из-под марлевых занавесок, длинных спутанных волос,
покрывал и ветвей выглядывали проснувшиеся жаворонки. Их всех подняла
любовь. Или Рюджин, которая прокричала:
— Вот это диалог! Как будто из фильма! Вы такие сентиментальные и милые!
Если на вашем языке, то безоблачные!
Она случайно стукнулась в стенку, пока прыгала от радости, и завопила. Джисон
подпирал подбородок горкой книг. Он лыбился, развесив уши. Затем влюблённо
взглянул в сторону, но Минхо уже скрылся. Из внутренностей дома на дереве
раздался шум падающей кружки, полной иголок. Потом – язычок жестяной
банки.
135/152— Семь утра, Чанбин.
— Нифига, — он явно удивился сам себе, заливаясь пивом. — Надо же.
Припозднился, припозднился. Где закуска?
— Не смей доставать тот контейнер с пирогом, — прошипел Минхо.
— Да убойный же запах, чё ты…
— Я потратил три пачки жевательной резинки, чтобы не пахнуть чесноком. Не.
Надо.
— На-адо.
— Нет.
— Мне уже стрёмно трогать непроверенную еду. Я тут недавно съел ложку чего-
то шикарно пахнущего, после чего Дженни пыталась меня придушить. Очень
уверенно пыталась.
Минхо наверняка кровожадно улыбнулся:
— Это был крем?
— Он самый. Какой-то там омолаживающий. Дневной. Ночной я потом втихаря
попробовал.
Минхо помолчал, делая вид, что не слишком заинтересован, но не вытерпел:
— И как?
— Улёт. Чуть не распрощался с жизнью, когда Дженни просекла, что конкретно я
ем, но вкус – улёт. Надо порыться в её косметичке. Йоу, её ж сегодня нет, давай
пожрём сыворотку для лица? В обмен на милкис, конечно, — Чанбин
превращался в заговорщика. — Она должна быть вкуснее крема и зубной пасты
для мелкотни, клянусь.
— Я согласен, — влез Джисон.
Теперь подслушивали Феликс и Хёнджин, лежащие на траве и некрепко
прижимающиеся друг к другу. Камушек и камень. Весь спектр воплей, смеха и
жизни падал им на голову — одну на двоих, опутанную растениями.
— Потом так и будет? — тихо спросил Феликс, ощутив, какими призрачными
становились руки и ноги. — Когда нас не станет.
Когда мир, заражённый водобоязнью и ненавистью к солнцу, ошибочно решит,
что им тут больше делать нечего.
— Не знаю, — вздохнул Хёнджин. — Одно закончится, другое начнётся. А то, что
закончилось, начнётся где-то в другом месте. Ничего страшного.
— Я не хочу быть где-то в другом месте.
136/152— А ты и не будешь.
— Думаешь?
— Надеюсь.
Хван Хёнджин – это шаман детей. Не самый улыбчивый, но ужасно
просветлённый. Он превратился в жертвенник. Полуспящий маг, на котором
фломастерами оставались фразы, а одеялами – узоры. С ним хорошо. Ему
говорили, ему правда говорили об этом, но он продолжал худеть и готовиться к
смерти. Готовиться… или подготавливать. Неугомонному, вечно
сворачивающему себе шею Феликсу около него становилось спокойно.
Около него грелись пылинки, кассеты, васильковые блики, как линзы, осы, всё
цветастое и пёстрое.
Около него витали знания и истины. Что мюзиклы – это классно, что под свечкой
самое тёмное место, что баланс вероятней больше, чем кажется.
Что дети умирали. По-настоящему умирали.
Но им найдутся облака, а души, наконец-то выпущенные из тел, облетят горы.
Они будут весить как лучи. Они получат звёзды и вплотную столкнутся со светом
– что бы ни произошло.
— Надо принести побольше воды, — рассудил Хёнджин. — Вдруг всё-таки
отравятся сывороткой.
— Думаешь?
— Надеюсь, — повторил он, гортанно смеясь. Вытянул руку, помахал кому-то.
Феликс не отрывался от рыбки, что плавала в его волосах. — Вы во сколько
ушли?
Бан Чан, счастливый настолько, насколько и уставший, держал арбуз – на
завтрак. Тэхён тащил в пакете дыню с шоколадками. Чонин нёс ложки. Он
глянул на небо, сверившись с циферблатом, прикинул что-то, ответил:
— В пять утра. Звёзды ещё горели.
Они все вместе вскарабкались по лестнице. Бан Чан завалил арбуз на стол (две
полки на колёсиках, под которые подложили вату, чтобы вся еда не укатилась
наружу). Тэхён распластался на диване. В кудрях запутались хлебные крошки.
Давным-давно, в одну майскую полночь, Бэм-Бэм напугал его: «Эй, ты же немой?
Если тебя подловят и начнут убивать, то ты даже крикнуть не сможешь. Надо
что-то сделать. В прямом, прямейшем смысле». Тогда Чанбин вздохнул и
выстругал свисток. А когда Бэм-Бэм умер, Тэхён оставил этот подарок на его
могиле – так и происходил водоворот праздничных вещей. Теперь при любом
свисте казалось, что призраки так развлекаются.
— Трава по пояс, — жаловался Бан Чан, как восторженный котёнок, — я
полностью в укусах и репейнике. Все проснулись? Отлично. Позавтракаем и
пойдём купаться. Где Святая Цецилия Ю?
137/152Феликс принялся рыскать по сундукам и шкатулкам. Хёнджин растерянно
оглядел жёлтые половицы – некоторые перекрасили в голубой, – а Чанбин
вытащил самодельный нож. Вонзил его в арбуз, злобно посмеялся, вытащил. По
Цецилии Ю стекал сок.
— А я думал, что мы в разбивание арбуза поиграем, — искренне расстроился
Джисон, наблюдая, как корка трещит под именным ножом. — Крутую палку
нашёл…
— Я его еле дотащил, — оскорбился Бан Чан. — Зачем? Чтоб потом собирать по
дому?
— Может хотя бы дыню взорвём?
— Нет.
— Я куплю петарду.
— Нет.
— Сделаю бомбочку. Недавно в книжке прочёл. Надо нашпиговать тротилом и…
— Нет, Хан.
Джисон огорчённо повздыхал в ухо Феликса, отказался есть, спрятавшись в углу.
Он сопел и ворочался, прятался, но всё равно каким-то образом сточил бóльшую
часть арбуза.
— А ты пойдёшь к пруду? — чутко спросил Бан Чан.
Минхо поднял взгляд и медленно покачал головой. Джисон тут же насупился.
Скрыл лапы, покрытые уликой – свежим соком, – бочком подошёл к Минхо,
привалился к нему плечом. Сказал:
— Я тоже здесь посижу. Мне нужно пообижаться на вас.
Бан Чан с трудом им улыбнулся.
Те, кому оставалось недолго, с дерева почти не слезали. Одни сутки казались им
целой жизнью. Как-то раз Джонни – мальчик, у которого оторвался тромб –
проспал весь день из-за болей в костях, а остальные набросали ему целый
свиток того, что он пропустил: дождь, ловлю лягушек, выпрыгнувших из свитера
и разбежавшихся по дому, град-разрушитель-клевера, радугу на полу, M&M's,
что рассерженно рассыпался, как кадр из мультика, песнопения и вызов духов.
Минхо спал здесь чаще, чем в своей спальне. Это настораживало.
— Вода ещё не нагрелась, так что идём сейчас, — решил Бан Чан, — чтобы
успеть набрать ягод и не купаться в кипятке.
Феликс упал лицом в крем, обмотался шарфами, став свечкой-скруткой,
подхватил стаканчики для земляники и руку Хёнджина, застывшую в воздухе.
Дотронулся до лица. Погладил по щеке и будто шов задел, раскрыв легчайшую
138/152улыбку. Уточнил на всякий случай:
— О чём мне сегодня думать?
— О том, что мы идём плавать на спине и только мельком смотреть на облака.
Сегодня мы наверх не собираемся.
— Хорошо. Мне нравится.
Пруд прохладный и неглубокий. Вокруг него лес, песок и разнотравье. Феликс
шагал тропинками, перепрыгивал с камня на камень, удерживая панамку
руками. У него было странное чувство. Он хотел поймать это утро и сохранить в
ладони, потому что знал, что нечто зловещее надвигалось. Феликс остановился и
посмотрел на небо. Хёнджин аккуратно наклонил его голову к земле и указал
под ноги:
— Не наступи на бабочку.
В осторожном страхе Феликс перешагнул через Грету Ото
[2]
, крылья которой
напоминали крошечные зеркала. Удивился:
— На ней же гадать можно, — подул на неё, сгоняя. Неловко поскрёб нос.
Пояснил: — От Сынмина. Хотя он больше по лягушкам, у них хотя бы кости есть.
Хёнджин вдруг просто обнял его. Прижал к себе, как к дереву, но Феликс
волшебным образом понял, что у него растительная кожа: тонкая, легко рвалась.
Трава шелестела в сердце, ветки в костях скрипели, изнашиваясь. Хёнджин
слабел изо дня в день. В ледяные вечера было видно, как тяжело ему дышать.
— Так хорошо, – Феликс зажмурился. Он не мог шевелиться, когда Хёнджин вот
так обнимал его. Так взросло и по-детски. — Боюсь, что сейчас проснусь. И
боюсь, что однажды не проснусь.
— Успокойся, — без тревоги – ещё бы – попросил Хёнджин. Положил подбородок
на нагретую макушку. — Признавайся. Что случилось?
— Я видел сон, — послушно сознался Феликс. Защебетал, утыкаясь в шею: —
Несчастный. Думал, что чужой. Там был какой-то старик, который теряется в
лесу, и двое детей. Они чесали пальцами землю. Рисовали. Бан Чану стукнуло
шестьдесят, а вот мы с тобой совсем не изменились. Я старался не запоминать
сон, но всё ещё вижу твоё серьёзное лицо, слышу твои слова: «Наконец ты
вернулся домой, Чан». Потом мы встретились взглядами с тем Феликсом: он
снова умер, а я проснулся.
Хёнджин чуть крепче сжал его в руках, передавливая, словно несобранную
землянику. Осознал, о чём Феликс говорит на самом деле. Заострился и
вздохнул:
— Ты дрожишь.
— Боюсь, что сейчас увижу другого Феликса и умру, а он проснётся. Или
наоборот. Обоих жалко.
Перед глазами осыпались листья и лучи, а солнечные пятнышки ползали по
139/152древесной коре. Дятлы с кукушками смотрели с высоты. Зелень под ногами была
большущим одеялом, а мир – кроватью, под которой Феликс и Хёнджин, словно
чудовища из колыбельных, заснут под конец августа. Их волосы трепал ветер.
Звук чудесатый, схожий с тем, как кто-то заправляет подушку в наволочку.
Феликс сам себя оживил, чтобы не заставлять Хёнджина доставать заботливые
слова, которых и так мало, и быстро-быстро потряс стаканчиками.
— Пошли собирать.
— Уверен, что успокоился?
— Спроси по-другому.
— Думаешь, что успокоился?
— Надеюсь.
Хёнджин напоследок выдернул из волос одну из заколок, сразу став мягче, и
отдал её Феликсу.
Сначала они копались в зарослях. Хитрые птицы с молочными брюшками
воровали ягоды, клевали родинки и пели духам полей и леса. Летом всё родное,
даже далёкое, незнакомое. Стрекочущее и дружелюбное. То тут, то там
навстречу выбегали дети. У кого-то из карманов торчали расчёски, а другие
носились запутанными, лохматыми, чуточку бешеными зверьми. Феликс вёл
Хёнджина за руку. Попросил подкинуть до диких яблок и набрал целую панамку.
Тут же всё выронил.
Бан Чан нашёлся у пруда. Он командовал той горсткой зверей, что оставалась
послушной, и жарил продукты на костре. Около него летали стрекозы. Он был бы
великолепным вожатым в лагере. Или будет.
— Я спалил все запасы зефира.
Или не будет.
Дети распаковали уцелевшие остатки того, что можно запечь, и накинулись на
них. С их конечностей во все стороны сыпались капли. Феликс околачивался
около воды, нервируя мир – на него смотрели во все глаза. Думали, навернётся
или нет. Он совсем не умел плавать. Хёнджин опустил лодыжки в пруд, привык к
бархатному дну, чтобы в случае чего сорваться и успеть Феликса вытащить.
Было хорошо.
Обратно шли порознь. Потихоньку вечерело. Хёнджин грелся в полотенце,
распугивая до икоты своей ледяной кожей, а Феликс маячил впереди планеты.
Кроссовки болтались на шнурках, шнурки – в пальцах. Босые ступни с потёртыми
пятками перепрыгивали через муравейники, разбитые склянки и отломанные
руки шиповника.
В доме на дереве Джисон смотрел в одну точку. Минхо корпел над мыльной
лужей, натёкшей из опрокинутой баночки. Чанбин кричал на экран.
140/152— Что делаешь? — живо спросил Феликс.
— С телевизором разговариваю.
— Микрофон дать?
— Не-е, — он добавил с кашлем, — лучше воды.
— Только не говори, — догадался Феликс, — что вы остались втроём, чтобы
съесть что-нибудь из косметички Дженни.
— Именно так, — подтвердил Чанбин, расплывчато засмеявшись. Косметика
стукнула в мозг. — Не пойму: то ли она заменила сыворотку на что-то съедобное,
то ли это был яд.
Феликс сочувственно порозовел:
— Я налью вам чай. Это что, новый чайник?
— Ой, да ладно, — смутился Чанбин, явно чувствуя своё превосходство. — Новое
– это хорошо забытое старое. Я отрыл его в кладовке. Починил. И помыл,
конечно, не смотрите так. Теперь действуем следующим образом: Ликс –
вырубай всё из удлинителей, щас запустим нашу новинку. Хёнджин – убирай всё
стеклянное и хрустящее. Чипсы тоже. Чан голову мне оторвёт, если пачка
лопнет. И прячьтесь.
— А ты что?
— А я нажимаю на кнопку и надеюсь, что чайник не взорвётся в первые три
секунды.
Хёнджин уселся поблизости к потенциальной машине для убийств и не моргая на
неё уставился. Чанбин был вне себя от радости, но глаза и зубы на всякий случай
прикрыл. Феликс с опаской мешал в кружках заварку и цветы, поглядывая в
сторону чайника. Тот гудел, как луна. Джисон завизжал, когда крышка с
грохотом отлетела, сшибла треугольник из обуви и врезалась в кубок с
подношениями. Минхо бесчеловечно улыбнулся.
— Ну, — протянул Чанбин, избегая круглых камней, которые катились к нему из
кубка, — кто куда, а я подальше отсюда.
— А всё-таки куда? — поинтересовался Хёнджин, в идиллическом трансе
смешивающий чайные листья с сахаром и мёдом.
— Притащу… э… мультиварку…
— Можно с тобой? — очухался Джисон. — Я больше не знаю мест, где мог бы ещё
отрыть тротил. Я иду с тобой. Мы идём с тобой. Минхо нужно выгулять.
В его висок прилетел шарик, забитый перцем и перечной мятой.
— Вернёмся до кромешной темноты, — соизволил сказать Минхо.
Когда они ушли, Феликс зашуршал всевозможными фантиками, выискивая те,
141/152где остались хотя бы крошки сладостей. Он слонялся. Пел под нос, читал лёгкие
заклинания, смазывал раны и карусельные – яркие, – укусы насекомых. Хёнджин
водил ладонями по полу. Если поднять все коврики и вещи, то можно найти
фразы, формулы и имена, выцарапанные иголкой (то ли швейной, то ли от чьего-
то шприца). А ещё чьё-то откровение: «Я расплачусь, если мне приснится
молодость».
— Нашёл, — счастливо засиял Феликс, вытаскивая из тайника молочный ломтик. — Надо будет отодвинуть одеяла со стен, хочу посмотреть на закат, когда он
будет в самом горящем состоянии.
Хёнджин высокий – он почти дотягивал до солнца и с лёгкостью разглаживал
покрывала, которые не были приколочены. Он отклеивал уголки стёршихся
наклеек, держал в ладонях лампочку гирлянды, которая загоралась и гасла.
Потом заметил что-то и дотянулся до потолка. Сорвал с него кусочек мха,
вытащил из щели маленькую книжку-мультфильм: её нужно быстро листать,
чтобы увидеть историю о ведьмах.
— Потрёпанная, — задумался Хёнджин, — она, наверное, с Джисона выпала,
когда он шатался по крыше. Иди сюда. Тебе надо кое-что поймать.
Феликс махом оказался рядом. Сел на плед, скрестив ноги, и радостно, самую
малость лихорадочно замерцал глазами.
— Вытяни кулаки. Не сжимай их так сильно, тебе же больно.
Веснушчатые запястья, завешанные браслетами, взмыли вверх.
— Словишь?
— Да, — преданно кивнул Феликс.
— Ты даже не знаешь, что надо ловить.
— А что надо ловить?
— Утро, — Хёнджин не смеялся. — Оно застряло в потолке. На счёт три разжимай
кулаки и не волнуйся. В тебе сегодня весь день идёт снег, но попробуй не
тревожиться.
Счёт на три длился бесконечно. Пальцы дрожали, из вен выплывали рыбьи леди.
Что-то щёлкало. Сердце, возможно, потому что запахло вишней. Хёнджин как-то
по-особенному улыбнулся, преклонил одно колено, взялся за кулак и нежно его
раскрыл.
— Смотри.
Пришлось открыть глаза и ждать, пока пройдёт расфокусировка.
— Пусто, — Феликс попытался не расстроиться. Вгляделся в ладонь, повторяя: —
Пусто.
— Дурак, — Хёнджин указал на красный столб, что светил ровно в линию жизни. — Тут луч.
142/152У Феликса перехватило дух. Убранная книжка-мультфильм открыла потолочную
скважину, в которую стекал свет. Поэтому в сердце ладони плескалось сияние –
оно было вечерним, но в доме, где углы тёмные и пряничные, а слова имели
силу, оно обратилось, как оборотень, в утреннее.
— Такой яркий.
— А ты боялся.
Хёнджин держал руки Феликса, а руки держали луч света. Красный. Зелёный,
жёлтый, синий. Вафельный и земляничный. Всё сразу, поэтому ничего
конкретного. Концентрация магии не давала дышать.
Феликс рванул вперёд и врезался в Хёнджина, завалил его на пол, прижался, а
солнечная полоска упала на ногу, иллюзорно разрезав её от лодыжки до колена.
Из пореза бы закапало, будь луч более рубиновым, а Феликс – менее прозрачным.
— Такой яркий, — повторил Феликс сбито. — Красивый свет. Как в нас? Свет
всегда в нас, просто в светлячках и полупрозрачных рыбах это сразу видно.
Феликс и Хёнджин чуть вместе не распрощались с жизнью, пока из потолочной
скважины лил свет, а усталость раскатывала по горлу катушку со слезами.
Приходилось развеивать ладонью чудо у носа, чтобы случайно что-нибудь не
зачаровать. Здесь глаза никогда не могли привыкнуть к темноте, потому что был
невидимый источник сверкания, были лучи, насекомые, слишком блестящие
открытки-поздравления с рождением (на будущее; вдруг у кого-то будет семья),
слова и утро, застрявшее в трещинах и щелях. Здесь был огонь.
Хёнджин лежал в тени с полусожжёнными кистями рук.
Он улыбался. Смиренно так. Озарённо, укрывшись наступившим когда-то утром.
Феликс стал настолько смелым, что сказал:
— Перед смертью я загадал желание, и у меня появился ты.
Он потрогал Хёнджина за запястья, обожжённые на солнце. Ещё чуть-чуть
набрался храбрости и одним глазком заглянул вперёд. Если Бан Чан там был
седым, деревья пугающе высокими, а кассеты – повреждёнными, то Хёнджин
оставался мальчиком. Всегда.
Голова к голове. Феликс бережно погладил ожог на запястье, повторил
смиренную улыбку и вздохнул:
— Надеюсь, мы с тобой ещё встретимся.
Примечание к части
вот вам подарок на мой день рождения !
моя любовь к кольцевым композициям скоро вырвет мне позвоночник, правда
люблю, чтобы конец и начало главы так мило совпадали.
143/152не могу отпустить этих кукушат
144/152