2000 касет на которых крутится вишневое лето

брусничные куски

это великолепный повод
после гибели стать привидением,
я подумаю над поведением
и лизну оголённый провод.
дайте (!) танк — вы
девятая
детские страхи
Главное, что подсолнечное сердце сияло и не болело.
А рубиновая глазница, хорошенько задетая камнем и разрезанная солнечным
зайцем, принадлежала кому-то другому. И чесалась.
Очень неприятно кололась изнутри. Как семечки.
Хёнджин лежал на своей кровати в наушниках, оттягивал глазную повязку и
слушал трэк Чанбина, Минхо, Джисона и Чонина. Он будто съел покой.
Превратился не в труп, но в нечто, схожее со сном. Единожды — и вовек. Он
чувствовал ветки в костях, шелест травы меж остриженных волос, цветок в
сердце и кувшинки в пятках, из-за чего походка становилась мягкой. Фумигатор
мигал в розетке зелёной кнопкой, дневники, пижама и рисунки сверкали на
свету. Голоса, записанные на диктофон, радостно вопили. Хёнджин их слушал,
хотя Сынмин сказал: «Не стоит, тебе ещё жить и жить». В его ушах друзья
смеялись и хором кричали песню, которая постоянно играла в реабилитационных
больницах.
«Я вас люблю», — просто подумал он.
Хёнджин проплакал так долго, что из-за слёз его лицо стало блестеть, — и
теперь он только сиял.
Об окно что-то стукнулось, зашуршав. Хёнджин торопливо стянул с себя
наушники, а себя — с кровати. Заковылял по болгарскому паласу, который когда-
то был скручен в рулон и откинут к стене.
Улыбчивый Феликс переливался на солнце. Он был в свитере из светло-жёлтой
пряжи, в старых джинсах, с иллюзией переводной татуировки на щеке, которую
когда-то приклеил Хёнджин. Кто-то перекрасил его голову в мятный. Новинка
выглядела чудесно. Невероятно — как ментоловый леденец в праздничной
упаковке. Свежесть уже сковала зубы, хотя до поцелуев ещё не дошло.
Ликс и Джинни — детский леденец и сказочная жвачка.
Хёнджин опёрся руками на раму окна, очаровавшись мятным пробором. Слепило
беспощадно.
— Впустишь? — донеслось снизу.
— Я сегодня не очень-то гостеприимный.
— Да кого ты обманываешь!
Воздушный змей, которого сдерживал Феликс, бился вишнёвым боком о стекло.
При ударах с его углов разлетались блёстки — Рюджин вновь обронила тени для
век. Хёнджин перехватил нить, измазавшись в косметике, потянул на себя,
затащил в комнату змея из ткани и коктейльных трубочек.
Рассмеялся:
— Тебя что, тоже надо впустить?
Феликс надулся, скрестив руки на груди. Хёнджин показал ему язык.
Пригляделся, заметил, что в его костяшках был зажат пушистый одуванчик, а в
больших рукавах мелькнула шкатулка.
— Что там у тебя? — живо заинтересовался Хёнджин. Вздохнул на
многозначительное молчание, подцепил заколкой волосы, которые лезли под
вату глазной повязки. — Убедил, убедил, можешь так не смотреть. Сейчас
спущусь. Не начинай…
Но Феликс уже затянул жутковатую песню о справедливости и дружелюбии и
побежал навстречу вприпрыжку. Шкатулка скрылась в свитере.
В доме гудел холодильник и шуршали шторы. Пахло кофе, смешанным с землёй,
потому что папа перед работой поливал цветы и месил кофейные зёрна.
Стоило Хёнджину открыть дверь, как Феликс с разбегу прыгнул на него,
вкарабкался в объятия, повис, как мятная обезьянка, и уткнулся в шею.
— Я скучал, поэтому могу заплакать.
— Мы же вчера виделись, — невозможно нежно заметил Хёнджин,
зажмурившись.
Феликс набрал кофейного воздуха в лёгкие и защёлкал:
— Я успел испечь чизкейк с ромашками, прочесать весь лес в одних шортах и
сандалиях, поспать у пруда, замазать укусы насекомых, перекраситься, отыскать
начало радуги, собрать с Сынмином лягушат, тайно выпустить их и похвастаться
перед родителями Рассветом, который выучил две команды.
— Вау.
— Если кратко, то я успел соскучиться.
Хёнджин потрогал его макушку, бережно пропустил мятные пряди сквозь
пальцы.
96/152— Мне нравится цвет.
— Мне тоже.
— Девочки помогли?
Феликс кивнул. Хёнджин привалился к стене, всё ещё обнимая мяту. Вспомнил:
— Дженни, кстати, позавчера заходила. Принесла кадильницу, похожую на
чайник, и витаминки. Она хоть постоянно ворчит и шугается, но всё равно
прикольная.
Сопение возле его шеи тихонько исчезло. Феликс спрятался поглубже, вдруг
застыв и перестав целовать в кости.
— Что случилось?
— Ничего, — едва различимое бормотание.
— Ты ревнуешь, — мгновенно догадался Хёнджин, просияв и восхитившись
малиновыми ушами. — Серьёзно, Ликс? Ты посмотри на меня: исхудавший, с
сухой кожей, как у дерева, с огромным глазом под ватой и повязкой. С ума
сошёл?
— Да, — прозвучало ещё обиженнее.
— Ясно, — протянул Хёнджин, съехав по стенке вниз (Феликс пошатнулся,
уместившись на его коленках). Вспомнил о приманке: — Пойдём тогда сердито
смотреть друг на друга и выпускать мыльные фонтанчики. Папа купил отличное
средство для мытья посуды. Лимонное. Оно классно пахнет.
Феликс надул розовые щёки, заинтересовавшись, лопнул их ладонями,
демонстративно отвёл взгляд. Но, мать честна́я, как же ему хотелось играть. Это
чувствовалось. Хёнджин аж подавился любовью, опустив голову и вздрогнув от
рук, сомкнувшихся на его шее. Феликс продолжал ненароком цепляться за
человеческое, потому что обычный мальчик, засыпающий в его теле, до сих пор
мечтал жить. И носить пиджаки, и не хоронить друзей, и платить за счета, и
ревновать.
— Фонтанчики оставим на потом, — важно ответил Феликс, прилёг на плечо,
крепко зажмурившись. — Прости. Дженни прикольная, но мне захотелось
позлиться.
— И как?
— Здорово, — ничуть не удивительный ответ.
— Я тоже злюсь, — цокнул Хёнджин, приблизившись к растерянному лицу. — Ты
не разулся.
— Ой-ой.
Феликс вскочил, заляпав кроссовками и блёстками весь пол, пробежался по
97/152коридору, остался в одних носках. Те смешные, с ушками. Пятки стёрлись в кровь
от долгой ходьбы, поэтому в некоторых местах носки покраснели. Шестикрылый
пилигрим. Феликс отодвинул шкатулку, подошёл бочком, завалился обратно на
колени и прижал Хёнджина к стене, безмятежно (свежо и мятно) прикасаясь ко
рту.
— Я ждал тебя це́лую вечность, — вдруг со смехом признался Феликс.
Хёнджин стянул с него солнечный свитер, обхватил руками, идиллически застыл.
Осознал:
— А я сейчас вечность целу́ю.
А ожоги от поцелуев проваливались, доходили до скуловых костей, зубов и
травмированного глаза.
А считать выпадающие мятные волосы не нужно, надо пересчитывать родинки.
А лето 2003 было наполнено нездоровыми детьми с самой здоровой любовью на
свете.
— У меня есть для тебя подарок, Джинни.
«Ремиссия, — безнадёжно взмолился Хёнджин. — Скажи, что у тебя ремиссия».
— Пошли наверх. У тебя в комнате много света, поэтому пахнет солнцем. И
свитер ты мне там подарил.
— Ты его хоть стираешь?
— Мама, — буднично сказал Феликс. — Я же сам наемся порошков и
кондиционеров, они слишком блестящие. Помню, что в детстве меня забыли в
австралийской прачечной, я просидел часа два около стиралки. Наблюдал, как
она работает. До сих пор едва сдерживаюсь, чтобы не выпить шампунь.
Попросил маму быть аккуратнее со свитером, потому что это твой подарок. Она
стирает самым прикольным порошком.
Это… смущало.
В комнате потрескивали аромапалочки и кадильница-чайник. Феликс завалился
на палас, скрестил ноги, слепил из пластилина красноглазого утёнка, пока
Хёнджин ходил за домашним лимонадом. Таинственная шкатулка грелась у
костлявой лодыжки.
— У тебя все часы застыли, — заметил Феликс.
Хёнджин прислушался. Алкалиновые батарейки и впрямь сели.
— В твоём дневнике я вычитал, — беззастенчиво начал Феликс, когда Хёнджин
выкинул будильник в окно и сел на палас, — что много-много, просто кучу лет
назад в одном мамином спектакле ты играл простенькую мелодию на флейте.
— И мне понравилось.
98/152— И тебе понравилось, — согласился Феликс, — но флейта разбилась…
— …вместе с моей мамой, — закончил Хёнджин, потому что это его строчка в
дневнике, его мёртвая мама и его обломки инструмента. — Что ж, я понял, к чему
ты ведёшь.
Феликс счастливо засветился:
— Не совсем. Наполовину.
Под крышкой оказались две кассеты: одна маленькая и музыкальная, другая с
фильмом «Гардемарины, вперёд!». Между ними, в самой сердцевине шкатулки,
грелась флейта из акации. Многоствольные пустотелые трубки, крепко
связанные между собой. Как косточка к косточке, как удлинитель к удлинителю,
на которых ласково кружилась солнечная пыль. По дну были разбросаны
остальные подарки. Малюсенькие — и от самых маленьких.
— Это флейта Пана, — объявил до жути радостный Феликс, — или пан-флейта.
— Фавн-флейта, — тут же переименовал Хёнджин.
Потому что Феликс — одомашненный Фавн, однажды наставивший на Хёнджина
водяной пистолет, похитивший из мироздания и затащивший на велосипеде
домой.
— Нравится?
Хёнджин не дышал, и Феликс, рассыпавшийся на разноцветные угли, засмеялся
на всю комнату.
— Это от всех нас. Где-то внутри валяются карамельки от Чонина, ты обязан их
попробовать, Чимин положил ручки, Джисон напихал разные значки, а кассету я
нашёл в отделе с советским кинематографом.
Флейта из акации переливалась, как Феликс. Это красиво. Хёнджин аккуратно
достал её, оглядел, едва не расплакавшись от чудес, которые теперь украшали
каждый день.
— Блин, — сказал он, слегка надавив на вату под повязкой, — ещё и глаз
чешется.
— Растёт что-то, может, — Феликс снова залез на колени Хёнджина, шмыгнув
носом. Тоже хотел плакать. — Пойдёшь вечером на поля?
— Пойду, — он посмотрел на острый подбородок, на неровные сколотые зубы, на
мяту вместо волос, на веснушки, предвещавшие погибель, и сказал то
единственное, что пришло на ум: — Я ведь без ума от тебя, Ликс.
От всего, что Феликс сотворил, от того, что не успел. От смеха, срывавшегося то
на пищание, то на бас. От впавшего живота, от выгоревших бровей,
разлинеенных станком, от чистых глаз и грязных пяток из-за прогулок по лесу
(босиком и наконец-то без майки), от зашитой в брюхо магии и человеческой
ревности, от пятна из-за кипячёной воды, от любви исключительно к нарезанным
фруктам. Он даже его прилипчивость ценил.
99/152— Ты не должен умирать, — процедил сквозь клыки Феликс, и только после
этого Хёнджин ослеп от его мокрого лица.
Вообще-то они оба плакали. Дураки. Кассетные, вишнёвые, одни из двух тысяч
живых существ, которые поселились на дереве, ушли с него или умерли,
сохранив в себе это многорукое, голосистое растение.
— Не должен, не должен…
Феликс склонился, закапав слезами лица, носки, болгарский палас и змея из
ткани и коктейльных трубочек.
— Ликс, — Хёнджин перехватил его кулак, спокойно сжав, — я же ещё здесь.
Посмотри на меня.
— Ты бледнеешь, — окончательно разрыдался Феликс; он долго сдерживался, —
и мой цвет потускнел, поэтому я перекрасился в мятный, чтобы хоть как-то
удержаться. Это так несправедливо! Я люблю мир, а он отталкивает! Зачем
носить яркие бусы, наряжаться в три цветные футболки сразу, если всё равно
умрёшь так рано? Зачем вообще рождаться?
Хёнджин ткнулся в размокшие от слёз ресницы, предположив:
— Чтобы умереть, но не исчезнуть?
— Ты наследил, — энергично кивнул Феликс, завалившись на палас, — и столько
хорошего оставляешь после себя, а я… Я даже не определился, кем бы хотел
стать.
Глупый.
Рубиновая глазница, разрезанная солнечным зайцем, принадлежала кому-то
другому. Хёнджин снял повязку, отлепил пластырь, державший вату, очистил
тёплое веко от пушистой белой массы — и взглянул на Феликса новым глазом.
Через мутный хрусталик. Будто впервые.
Похудевший неволшебный мальчик с раком кожи; таким в основном его видели
взрослые. Но чаще всего он появлялся в зеркальном, водном или металлическом
отражении, когда Феликс смотрел на самого себя.
И всё же…
— Я вижу перед собой время года.
Феликс тихонько повернулся. Он лежал на спине, раскинув руки, пока Хёнджин
выкуривал сигарету с двумя кнопками и говорил:
— Оно бегало в вишнёвой куртке и с тостером, а теперь лежит около фавн-
флейты и не понимает, насколько потрясающее.
— Я — лето?
— Сейчас — да. И мягкая зима, и праздничная весна. — Закончил с грустью: — И
100/152несбыточная осень. Тебе не кем становиться, ты уже что-то. Я много-много,
просто кучу раз думал о тебе как о разных вещах — Фавн, ромашки, любовь. Так
что расслабься, тебя тоже много. Но если хочешь, я могу называть тебя
преподавателем римского права или смотрителем дерева.
Феликс сквозь слёзы и сколотые зубы рассмеялся.
— Спасибо.
Переполз на грудь Хёнджина, вытащил из пальцев окурок, щелчком отбросил его
в пепельницу, открыв один из секретов:
— Кстати о дереве. Прозвучит наивно, но, знаешь, я надеялся, что оно меня
излечит. Я всё сидел в его корнях по ночам и глупо ждал. На мне даже царапины
толком не заживают. Возможно, я бы отвергнул дерево, но с нами оно так ожило.
А я люблю жизнь. И тебя.
Он дотянулся до аптечки.
— Я часто плачу, не знаю почему. И это не дерево меня исцелило, а ты. В своей
манере, конечно, и не так, как это обычно делают врачи.
— Как шаман, — подсказал Хёнджин.
— Да, — удивлённо согласился он.
Феликс болтал, потрошил пачку ваты, вскрывал пластыри, выискивая тот, что со
звёздами, и залепливал глаз Хёнджина другим слоем облаков.
Заулыбался:
— Моя душа тобой восхищается.
Хёнджин поцеловал его в пятно, оставшееся на рёбрах от кипятка, подхватил и
сразу уронил на подушки.
Феликс нередко терял сознание и скулил, когда Хёнджин прижимал его к
кровати. И выл, и лохматил простынь с океанскими драконами и морскими
растениями, и лез под руки, и гладил смятый живот. Кадильница-чайник
дымилась на окне. В комнате было солнечно: свет, зайчата и кролики, свитер,
родинки и веснушки, искры. Хёнджин стал рубиновым. Разрисованные стены
крутились перед одним открытым глазом. Феликс то жмурился, как от боли, то
миролюбиво целовал в мягкий пластырь со звёздами. Тянулся, будто мятные
листы. У него чудесные руки и пятнистая кожа.
От зубов отскакивало что-то противоаллергенное и свежее. Хёнджин чувствовал
сколы на резцах, жар, головокружение, Феликса, лёгкость в икрах, усталость,
которая сложилась гармошкой в гортани.
— Я сейчас задохнусь, — хлынуло из Феликса.
И Хёнджин нежно, понимающе рассмеялся. Ведь это его организм давно был
приспособлен к пряным ароматам и сигаретному дыму. Стоило подумать об этом
заранее.
101/152— Ребёнок, тебе всё-таки стоило хотя бы мыло попробовать, — сказал он,
поливая кадильницу водой, пожелтевшей из-за кисточек, и втыкая все
аромапалочки в землю. — Я вот съел однажды кактусовое, теперь ни от одного
запаха не воротит.
— У меня дома есть с мышонком, — мечтательно вспомнил Феликс и втянул
Хёнджина обратно в захламление (подушки, одежда, простыни). — Он смотрит
на меня, когда я умываюсь, поэтому я его не ем. Жалко. А так хочется, ты бы
знал.
В подсолнечном сердце распустилось тёплое, но мутировавшее умиротворение
от этой картины: Феликс, разодетый в пижаму Чанбина, жующий мыльную
голову, полоскающий рот, выпускающий пузыри. На мятных волосах осталась
кислятина краски. В ладони впились глаза мыши. Пузыри — маленькие планеты-
невидимки. Такие же, как чернила, которые можно стереть ластиком, как
переводные татуировки, как проявляющиеся на кружках изображения.
Исчезающие.
Как… Хёнджин.
Уже не так грустно. Смиренно, скорее.
Хёнджин грохнулся на шею в родинках, стёк на плечо, будто растопленная
склера. Затих.
— Я взбодрился, — объявил Феликс, пошевелив спутанными конечностями.
— А я немного устал, — вздохнул Хёнджин.
Его глаза износились, ресницы полиняли, рёбра прогорели насквозь, стопы
смягчились, а в горле завозилась дремота, раз за разом вызывающая зевок.
— Поиграешь мне? — осторожно попросил Феликс.
Шкатулку с сокровищами высушивало солнце. Хёнджин разворошил её, надел
широкую папину футболку, перебрался на подоконник с фавн-флейтой в руках. Шторы из разноцветных бусин магически шелестели. Феликс приземлился около
них, по маленькому глотку выпивая лимонад. Ему к лицу свечение.
— Е. Дога, — прокомментировал Хёнджин под влюблённый взгляд.
Лёгкие озолотились.
Хрустальная тоска разливалась из флейты, как потеплевшая от лета речка.
Хёнджин играл медленно. Словно сидел в иконе, самоуничтожаясь, но
воскрешая других: плоды деревьев, контуры детей из раскраски, насекомых,
подохших от фумигатора, затихшего Феликса. Под расцелованными рёбрами
нечто трепыхалось. Моргало, выглядывало наружу. Великолепие — в
связанности с другими. Хёнджин сразу ощутил рыб, вылезших из костей и
хрустальной мелодии, что похожа на августовскую речку. Услышал звон
светлячков. С их крыльев, похрустывая, слетало гитарное звучание. От
плавников рыб исходил плач арфы. Комната наполнилась голосами,
инструментами и тихим смехом.
102/152Феликс вдруг снял с носа светляка, нахмурился.
И озарился:
— Этот мурчит. Знакомо, верно?
Хёнджин остановился, задышал, наслаждаясь кошачьим отзвуком. Суни, Дуни и
Дори скучали по нему.
— Играй дальше.
— Romeo et Juliette, — пояснил Хёнджин.
Согнулся, прижавшись плечом к шторам с бусинами и перьями, словил взгляд
Феликса.
Сказал:
— Я сейчас чувствую на языке лимонный торт с орехами и сливками, хотя
никогда такой не ел. Почему?
Феликс задумчиво почесал разрезанную бровь, щёлкнув пальцами:
— Это Джонни, — смахнул с ресницы Хёнджина призрачное насекомое. — Он
обожал кисло-сладкое.
Хёнджин кивнул, соображая. В мозгах ездил ползунок; то все слова становились
очевидными, то загадки оставались загадками. Щёку сжигало. Феликс положил
руку на ногу Хёнджина, подвигал его коленную чашечку, мирно подсказывая
ответ:
— Однажды я говорил, что знаю об одном вампире, который умел останавливать
время, когда оно приходило. Умел кусать, то есть.
— Знал, но не лично, — вспомнил Хёнджин.
— Да, — он потрепал мятные волосы и развёл руки в стороны, указывая на
призраков, — кое-кто из них знал. Может, это вымысел, но история есть. И она
принадлежит какому-то мальчику, который здесь витает. Не знаю, почему он
увязался за мной.
Хёнджин сжал фавн-флейту, размышляя и слушая песню Феликса без рифм.
— Я никогда не пробовал гавайское мороженое, но знаю его вкус. Ни разу не
спал с котами, но помню, что Дори уходит среди ночи, а Суни засыпает лишь на
человеческом животе. Знаю, как кусаются скорпионы, что снится слепым,
сколько нужно принять таблеток, чтобы умереть, и где растёт глориоза.
Он говорил это с такой воодушевлённой любовью, что по комнате начинала
разгуливать сказка.
Хотелось разорваться на смех.
103/152— Так это всё дети, — принял Хёнджин то, о чём успел догадаться сотни дней
назад, когда часы ещё не застыли и будильник не разбился о землю.
Светлячки и рыбы — это умершие подростки, хоть единожды побывавшие на
дереве. Вот почему сейчас слышалось кошачье сопение, а Джисон нередко
наблюдал за спящим Хёнджином. Он ждал Минхо. Иногда с коробочкой сметаны.
Выманивал. Рыбы большие, надутые, истёкшие кровью, — дети-суицидники. Они
стеснялись и показывались не сразу, а при испуге вытачивали глазницы. Точно
ли Чанбин пробил Хёнджину глаз? Или это одна из рыб врезалась в его зрачок,
метнувшись за помощью и перепугавшись за Феликса, бегущего под солнцем?
— Надо же, — улыбнулся Хёнджин.
Когда он умрёт, кто-нибудь почувствует поцелуи Феликса, вкус сигарет, краску
на языке, отблеск пинхольных снимков, тяжесть пластырей.
— Это волшебно, — сказал Хёнджин, прижавшись лбом к фавн-флейте. — Теперь
я задыхаюсь.
Вот поэтому они умрут, но не исчезнут.
— Плачешь? — спросил Феликс.
— Нет.
— Ничего, — он блеснул зубами, — я поплачу за двоих.
Хёнджин долго играл на флейте, а Феликс и впрямь зарастал слезами, как
глазурью, вертел ступнёй в детском носке и рисовал на стекле вишнёвой
помадой.
— Бан Чан всегда хотел быть хранителем детей, но он слишком живой для таких
случаев, — мягко продолжил Феликс. — Но он хороший. И думает слегка иначе.
«Мы построим мост до космоса и проведём туда всех. Без спроса». Так он
говорит. Маленькие ему верят, а те, кто постарше, строят не дорогу, а ракеты,
звёзды, спутники, начинают что-то изучать. Интересоваться миром. Бан Чан
вдохновляющий.
— Он их плохо видит?
— Ага, — Феликс налепил на щёку салфетку; та слиплась со слезами. — Говорю
же, он слишком живой для такого количества рыб и светлячков.
Хёнджин отложил фавн-флейту и неторопливо притянул Феликса к себе.
— Значит, мы и правда скоро умрём.
* * *
— Любопытный факт: Сынмин может видеть будущее, а вы — нет, но вы можете
увидеть прошлое, а он — нет, — сказал Намджун, сидящий на траве в окружении
ошарашенных детей.
Тэхён восхищался больше всех. Надкусанное яблоко укатилось к амбару.
104/152Подслеповатый Намджун рассматривал подсолнечное поле, где друг за другом
бегали обожжённые Хёнджин и Феликс, и пояснял:
— Всё дело в скорости света. Например, когда вы лицезреете закат, вы даже не
думаете, что Солнце-то на самом деле уже село. А если вы посмотрите на
Проксиму Центавра, то увидите её такой, какой она была аж четыре года назад.
Расстояние и время. Вот в чём фишка.
Рюджин перевернулась на спину, вытянула руку, попыталась достать до неба,
чтобы почесать облака и пощекотать самолёты. Задумалась:
— Если кто-то с какой-то далёкой-далёкой планеты сейчас смотрит на нашу
Землю, он видит её другой?
— Да, — кивнул Намджун. — Такой… ну…
— Первородной, — закончил Чимин. Измученный красивый смертник. — Без
зелени. Без нас.
— Клёво, — впечатлённо протянула Рюджин.
Бесконечное поле золота и сочной зелени было заполнено подростками,
бегающими за детьми. Арена. Головы — и людей, и растений, — украшены
шляпами, панамками, банданами. Они светились под охапкой лучей и
распадались на нитки. Хёнджин задевал тяжёлые подсолнухи, пробирался через
них локтями, заваливал любого, кто ему попадался. Джисону едва лодыжку не
вывихнул. Это их почему-то развеселило. Босые ступни прокалывались редкими
мелкими камешками, а со стороны амбара крутилась нескончаемая болтовня об
аттракционах, бактериях, космосе и родителях.
Все чесались от укусов комаров; это мило.
Умереть можно было за секунду. От Чанбина, ходящего с липким ножом, от
разрыва сердца, от инфекции, поразившей проколотые ступни, от истощения.
«Юность всё прощает», — подумал Хёнджин, надев шляпу из соломки.
— Но мы её не простим, — залился смехом Джисон.
Хёнджин, укрытый рубашкой с цветами, ребяческим румянцем и солнцем, аж
остановился от удивления. Впервые ликующий Джисон его поразил.
— Как ты это сделал?
— Я всего-то украл твою мысль. Я же соглядатай.
Пришлось обронить Джисона на траву и вытрясти с него какой-нибудь
украденный секрет. Так он узнал, что когда-то Бан Чан был на концерте My
Chemical Romance и звонил на мобильный Чанбина, который лежал в доме на
дереве и был облеплен безбилетными слушателями. Джисон тогда болел и
сутками валялся в кровати, ни с кем не встречаясь. Правда ворует
воспоминания?
— Хватит смотреть в меня, — возмутился он, пытаясь столкнуть Хёнджина в
105/152Подслеповатый Намджун рассматривал подсолнечное поле, где друг за другом
бегали обожжённые Хёнджин и Феликс, и пояснял:
— Всё дело в скорости света. Например, когда вы лицезреете закат, вы даже не
думаете, что Солнце-то на самом деле уже село. А если вы посмотрите на
Проксиму Центавра, то увидите её такой, какой она была аж четыре года назад.
Расстояние и время. Вот в чём фишка.
Рюджин перевернулась на спину, вытянула руку, попыталась достать до неба,
чтобы почесать облака и пощекотать самолёты. Задумалась:
— Если кто-то с какой-то далёкой-далёкой планеты сейчас смотрит на нашу
Землю, он видит её другой?
— Да, — кивнул Намджун. — Такой… ну…
— Первородной, — закончил Чимин. Измученный красивый смертник. — Без
зелени. Без нас.
— Клёво, — впечатлённо протянула Рюджин.
Бесконечное поле золота и сочной зелени было заполнено подростками,
бегающими за детьми. Арена. Головы — и людей, и растений, — украшены
шляпами, панамками, банданами. Они светились под охапкой лучей и
распадались на нитки. Хёнджин задевал тяжёлые подсолнухи, пробирался через
них локтями, заваливал любого, кто ему попадался. Джисону едва лодыжку не
вывихнул. Это их почему-то развеселило. Босые ступни прокалывались редкими
мелкими камешками, а со стороны амбара крутилась нескончаемая болтовня об
аттракционах, бактериях, космосе и родителях.
Все чесались от укусов комаров; это мило.
Умереть можно было за секунду. От Чанбина, ходящего с липким ножом, от
разрыва сердца, от инфекции, поразившей проколотые ступни, от истощения.
«Юность всё прощает», — подумал Хёнджин, надев шляпу из соломки.
— Но мы её не простим, — залился смехом Джисон.
Хёнджин, укрытый рубашкой с цветами, ребяческим румянцем и солнцем, аж
остановился от удивления. Впервые ликующий Джисон его поразил.
— Как ты это сделал?
— Я всего-то украл твою мысль. Я же соглядатай.
Пришлось обронить Джисона на траву и вытрясти с него какой-нибудь
украденный секрет. Так он узнал, что когда-то Бан Чан был на концерте My
Chemical Romance и звонил на мобильный Чанбина, который лежал в доме на
дереве и был облеплен безбилетными слушателями. Джисон тогда болел и
сутками валялся в кровати, ни с кем не встречаясь. Правда ворует
воспоминания?
— Хватит смотреть в меня, — возмутился он, пытаясь столкнуть Хёнджина в
105/152заросли разнотравья. — Пойдём помогать. Взял нож?
Хёнджин потерял Феликса, но нашёл кухонный ножик, которым когда-то резал
руку. Он пилил подсолнухи, складывая шляпы в кофту. Джисон дурачился. Бан
Чана тоже не было видно. Чонин и Рюджин шумно играли в бадминтон, но ветер
постоянно уносил воланчик на крышу амбара.
Хёнджин потянул бегунок, застёгивая кофту и пряча тяжёлые круги с
семечками. Пальцы слипались.
— Помни меня таким, какой я сейчас, — донёсся голос Феликса из глубин поля. —
Вечное лето, хорошо?
Хёнджин поправил соломенную шляпу, шмыгнув носом. Феликс нашёлся в самой
середине золото-зелёной бесконечности: он держал Бан Чана за руку и что-то
серьёзно ему говорил. В волосах болтались разорванные одуванчики. Бан Чан не
улыбался.
Хёнджин присел возле подсолнуха, у которого отпилена голова, дождался, когда
Феликс наговорится и завалится рядом, погладил тощую щиколотку и спросил:
— Что вы делали?
— Делились воспоминаниями. Не пугайся.
Феликс растирал в пальцах застёжку браслета. Срывал траву, складывал её в
карман. Он навалился на плечо Хёнджина, стал ворошить его бусы из бисера,
остриженные волосы, пластыри со звёздами, прогоревшую переносицу.
— Рассказать тебе что-нибудь? — спросил Хёнджин.
— Если можно.
— В школе я всегда был злым, — он распахнул руки, и Феликс ввалился в них,
смяв рубашку с цветами. — Невыносимый Хван Хёнджин, переболевший всем,
чем можно, сломавший столько костей, что страшно становится. Я жил хоть и в
пассивной, но агрессии. Меня побаивались. Я постоянно был в крови, правда в
своей. Однажды мы подрались с Чимином на олимпиаде по зарубежной
литературе, нас обоих дисквалифицировали. Мы молча выкурили по сигарете в
туалете и разошлись. И вот он я сейчас: неузнаваемый. А всё из-за какого-то
мальчика с тостером.
Он вызвал несколько улыбок Феликса: воистину прелестная жатва повторилась.
— Джинни.
Хёнджин вопросительно чихнул.
— Ты знаешь, что Бан Чан часто разговаривает с твоим папой?
— Понял уже, — вздохнул Хёнджин. — Спасибо.
— Почему ты его не любишь?
106/152Как же подсолнухи драгоценно сверкали. Вот что важно.
— Весной я бы сказал, что он мне будто бы и не отец вовсе. Сейчас я думаю, что
это я просто не его сын. Давай не об этом.
Феликс поёжился, отряхиваясь и помогая подняться. Хёнджин поцеловал его в
запястье. Пожалуй, люди с дерева — его настоящая семья, но и отца он теперь
старался не травмировать. Тогда, в июле, когда Чанбин выстрелил из рогатки,
Хёнджин пролежал на пороге под дождём около часа, а затем позволил отцу
завернуть его в одеяло, выпил приготовленный чай и умудрился поблагодарить.
Неплохо — для Хван Хёнджина, который умер 3 мая 2003 года.
— Расскажи о своих родителях.
— Я лучше вас познакомлю, — заблестел Феликс, разуваясь. — Моя мама любит
растения, и ты ей уже нравишься.
— Ой, — едва заметно порозовел Хёнджин.
Они пошли по тропинке, истоптанной догонялками; в одной руке Хёнджина была
кофта со шляпами, в другой — веснушчатая ладонь. Сейчас небо было яснее
солнца.
Им навстречу нёсся Чанбин с липким ножом. Из его протеза торчали ромашки и
насыщенные фантики, а в капюшоне лежала половина подсолнуха. Молочный и
напрочь перепуганный Рассвет маячил рядом. Запыхавшийся Чанбин
остановился, вручил Феликсу нож, рыча:
— Режь.
— Чего?
Хёнджин подхватил щенка и прижал к цветку на рубашке.
— Бирку! Бирку режь! Девочки притащили новые вещи. Я надел эту ебейшую
толстовку, но бирка на пояснице колется, срежьте, меня трясёт, это, блин,
щекотно!
Феликс осторожно взял нож.
— Ты мог её просто снять, — заметил Хёнджин.
— Она ебейшая, Джинни, — нервно выпалил Чанбин и расслабленно выдохнул,
когда Феликс провёл лезвием по бирке. — От души. Идём в амбар, там принесли
игры. Вечером страшилки будем рассказывать.
— Игры! — восхищённо повторил Феликс.
Взмахнул от радости ножом, почти воткнув конец в Хёнджина, в ужасе бросил
его к ногам.
— Эй, — заворчал Чанбин, — повежливее со Святой Цецилией Ю, это
самодельный нож.
107/152— Прости, — смутился Феликс, — но он жутковатый.
— А, — Чанбин схватился за сердце, — я даже Цецилии Ю ушки закрыть не могу.
Джинни, как-нибудь нарисуй их, пожалуйста.
— Ладно, — улыбнулся он, опуская щенка. — Нож мило блестит, кстати.
Чанбин гордо закивал, шагая по чьим-то следам и заявляя:
— Видишь, Ликс, Святая Цецилия Ю — очаровашка. А ты мелюзга.
— Он даже мыло ни разу не ел, — подхватил Хёнджин.
— Да ладно? Жесть. Могу развести мыльные пузыри с водой для начала,
проверить силу духа, так сказать, или…
Феликс пошарился в кармане, вскочил на спину Чанбина, положив на его
макушку немного свежесорванной растительности и сказав:
— Ты сейчас чуть не расплакался из-за бирки.
— Сними, сними с меня траву, щекотно же, чешется!
Феликс смело рассмеялся и даже не подумал отряхнуть зазеленевшую макушку.
Спрыгнул, схватил Хёнджина за руку — и рванул вперёд, по камешкам, не
разбирая дороги. Их пятки в ужасном состоянии.
— Ты кроссовки забыл, — прокричал на бегу Хёнджин.
Феликс, яркий и тёплый, кинул через плечо:
— Поэтому ты сегодня за рулём велосипеда.
— Ты нарочно их оставил!
Чанбин гнался за ними с Рассветом, который восторженно выл и падал. Пахло
соком и липкостью. Хёнджин интуитивно вычислил, что Чанбина задержит
Рассвет — не прогадал.
Хёнджин и Феликс забежали в амбар, обогнули Бан Чана и Намджуна, которые
играли в шахматы, и нырнули в стог сена. Там спал Сынмин. Он тут же засопел,
желая вежливым образом вытолкнуть мышек из высушенной постели, но
почувствовал улыбки и почему-то замер. Будто понял нечто.
— Что-то стряслось? — спросил Хёнджин.
— Не совсем, — прохрипел спросонья Сынмин, убрал из уха стебель, — просто
кошмар приснился. У вас что-то случилось?
— Не совсем, просто Чанбин ищет нас. С ножом.
— А, — Сынмин зарылся обратно и задышал сухостью. — Мне нужно поспать.
Срочно. И у тебя губа разбита, сено слегка испачкал.
108/152— Только не проводи ритуалы на моей крови, — начал Хёнджин, пока чья-то
тяжеленная рука не вытащила его наружу. — Влипли.
Бан Чан и Намджун кровожадно наблюдали за Чанбином, который щекотал
Хёнджина и Феликса. Это они сдали укрытие. Шахматы были магнитные, чтобы
точно их не растерять. Джисон, бродивший по крыше, каким-то образом
оказался в сердцевине потасовки, получил по затылку и очень демонстративно
погибал.
Хёнджина мотало не по-детски. Он даже вспомнить не мог, за что так огребал,
но рёбра трещали и изламывались. А Феликс исчез. И Джисон тоже. Чанбин
заторможенно огляделся и почесал лоб.
— Как это? Где?
— Не знаю, — задыхался Хёнджин.
Чанбин помог ему подняться. В ебейшую толстовку въелась зубная паста с
экстрактом клубники — Хёнджин влюбился в этот запах. Пошатываясь, он
подобрал шляпу из соломки, побрёл на подозрительный кашель и бросил:
— Поищу их.
Ракетки и воланчики лежали у входа. Страшно благоухало мёдом, сковывающим
зубы; Хёнджину захотелось переспелых яблок. Он шёл по красной стенке
амбара, вслушиваясь в знакомый чих и скрип спичек.
— О, чё-то больно, — харкался Джисон.
— Дышать не могу, — бухтел Феликс.
Феликс и Джисон, сбежавшие от проблемы со Святой Цецилией Ю, сидели на
корточках, тайно курили сигареты Хёнджина и кашляли. Шустрые. Горелые
спички сломаны и смешаны с землёй. Хёнджин скрестил руки, привалившись к
стене. Подметил:
— Выглядите ужасно.
Джисон отсалютовал опалённой со всех сторон сигаретой. Феликс вгляделся в
тлеющий табак и задумался:
— Если так подумать, то ангелы — непостижимые людскому рассудку существа,
так что их внешний вид может быть любым. Ужасные ли мы? Или непостижимо
невероятные?
— Ужасные, — спокойно заверил Хёнджин.
— Ладно, — расстроился Феликс, — куда это выбросить?
Банка с окурками была заполнена водой, в которую уронили сахарный куб.
Рюкзаки тщательно выпотрошены, одеяла, стащенные с дерева, утыканы
подростками, внутренности амбара пропитаны семенами и мёдом. Хёнджин
играл в карты, безнадёжно проигрывая, а Феликс сидел рядом и ел. Ему было
жарко. Лоб и шея мокрые, блестящие, будто кристаллы, придающие ещё больше
109/152волшебства. Когда Феликс поел, он потащил девочек делать макет планетной
системы из подсолнухов.
Снаружи темнело. Хёнджин отодрал карту, прилипшую к ладони, и посмотрел в
открытую дверь амбара: месяц луны разбитый и острый. Острее октябрьской
кукурузы. Намджун заметил, на что засмотрелся Хёнджин, по-отцовски
ухмыльнулся и поведал:
— Ты видишь её такой, какой она была почти полторы секунды назад.
— Всего? Это не четыре световых года, как у Проксимы Центавра.
— Верно, — Намджун накинул ветровку на водолазку и осторожно добавил: — Но
нам секунды важны. Очень.
Хёнджин разгладил глазную повязку и медленно взглянул на Феликса. Тот
царапал щёки, поправлял макетное сооружение, раз за разом разваливающееся
надвое. Затем на Чонгука, Тэхёна и Чимина, что играли с щенком. На Джисона,
который спрятал сигарету за ухо и носился по рюкзакам в поисках клея. На
девочек, на спящих, на бодрствующих. На Бан Чана, старавшегося сохранять
улыбку.
— Очень, — тихо повторил Хёнджин.
Что бы ни произошло.
— Так, — Чанбин выхватил у Рюджин кубок, наполненный кристаллами и
менгирами, — этой ночью никто не будет спать, потому что пришло время
страшилок. Будем щекотать нервишки! Щекотка, которую я не боюсь. Крис,
фонарик. Джисон, дверь. Сынмин, подыши хрипло для атмосферы. Тот, у кого
кубок, рассказывает самое ненормальное, болезненное, кровавое, мясорубное,
бешеное…
С каждым эпитетом Феликс бледнел всё сильнее и становился мерцающей
неморгающей сферой. Хёнджин вовремя остановил:
— Мы поняли.
— Тю, — проворчал Чанбин. — Я первый. Чонин, Ликс и Чонгук, только
попробуйте закрыть уши.
Бан Чан вбил ручной фонарик в землю и наложил на него кристаллы так, что
переломанный свет выглядел пугающе. Чанбин театрально помрачнел. Потряс
кубком, уставился в одну точку. Прогудел:
— Здесь похоронен монстр.
Отбил руку Феликса, не позволив заткнуть уши.
— Долгое время монстр носил маски театра Но
[1]
, меняя роли в зависимости от
самой маски: то он старец, то он слепой, спящий в стоге сена, то он — она,
темноволосая и вечно голодная девочка. Сначала выбиралась жертва, потом
маска. Идеальная мимикрия. Если монстр не дурел от вида крови, то новая маска
ему была обеспечена. Единственное, что монстр не мог спрятать, это свою
110/152конечность, которая выдавала в нём нечто сверхъестественное и портила
веселье.
Чанбин слегка развернулся к Феликсу, Чонину и Чонгуку, отыгрываясь на самых
впечатлительных.
— Тогда монстр отрубил себе конечность.
Почти перестал дышать и закончил настолько безмятежно, что его выдержке
можно было только позавидовать:
— И сейчас у него моё лицо.
Феликса нужно откачивать — он напуган до чёртиков байкой для разогрева.
Маленький.
— Холодок пробежал? — оскалился Чанбин.
Хёнджина больше пугал Джисон, стащивший его мысль: «Юность всё прощает,
но мы её не простим».
— Нет, — храбрилась Рюджин, вырвала кубок. — Слишком коротко. Слушайте!
Расскажу об императоре-пауке.
Кубок с менгирами надолго застрял в руках Рюджин; амбар наполнился пауками,
паутиной, мёртвой семьёй и разваленной империей. Джисон еле влез в очередь.
Он расписывал все краски болезней, прерываясь на раздумья и нагнетая
атмосферу. Снаружи шелестел ветер. Когда очередь дошла до Бан Чана, сразу
стало ясно: не уснёт сегодня никто. Детские страхи повылезали из всех щелей.
Даже Хёнджин сжимал ладони между коленей и внимал истории о космосе,
человеческой значимости и крысах.
— Мы даже не маленькие точки во Вселенной — нас просто нет.
— Вырывай, — пискнул Феликс, уткнувшись в плечо Хёнджина, — вырывай кубок.
— Мне нечего рассказывать.
Но кубок с менгирами, кристаллами и ужасами уже был у него. Хёнджин звякнул
наполнением, нахмурился.
— Кто-нибудь знает, как делали лоботомию?
Феликс аж взвыл:
— Давайте играть в игры! Пожалуйста!
Прохлада крепчала: байки о чудодейственных препаратах и мумиях пришлось
отложить в кубок. Одеяла полетели на плечи или в рюкзаки, велосипеды,
скейтборды и роликовые коньки заскрипели по дороге. Дождь поднял комаров.
Феликс босиком сидел на багажнике, вертел носом, подпитываясь водой, и
обжигал Хёнджина даже сквозь рубашку с цветами.
— Развозим детей по домам, — командовал Бан Чан, — а остальные — к дереву.
111/152Кто первый приедет, тот заваривает чай.
Хёнджин нарочно крутил педали медленно, чтобы Феликс вымок и полез
обниматься. В домике на дереве уже шатался Джисон. Щёлкал лампами на
батарейках и царапал что-то в дневнике Хёнджина. Шкатулка, подаренная
утром, стояла на телевизоре. Было темно.
— Фавн-флейта? — переспросил Джисон, от усердия высунувший язык. Колпачки
фломастеров летели в стороны. — А здесь где-то завалялся ритуальный барабан.
Хёнджин и Феликс мигом принялись его искать. Носы замёрзли.
Когда дождь усилился, Феликс снял с Хёнджина повязку, отскрёб пластыри, вату
с мазью, промыл водой и снова залепил.
— Сильно плохо?
— Распухло, — загрустил Феликс. — Не дави на него по ночам, больно же.
— Ангелы — непостижимые людскому рассудку существа, — передразнил
Хёнджин, улыбаясь.
Когда вернулись остальные, троица сидела в скопище одеял, жалась друг к
другу и смотрела на фокусы Рассвета. Чай впитывался в мокрое дерево.
Намджун притащил шоколадки, которые передала мама Чонгука, а в сундуке
обнаружился пакет с ирисками. Хёнджин натянул на себя два свитера.
— Мы забыли почти все подсолнухи.
— Да блин, Крис, вот чё ты раньше не сказал…
— А Тэхёна не забыли? Он же и крикнуть нам не смог бы.
Все огляделись: кудлатая голова лежала под одеждой, которую сбрасывали не
глядя. Тэхён крепко спал, окружённый ароматами. Рядом с ним сидел Сынмин —
до подозрительного тихий. Он никогда не отличался скоростью или громкостью,
но сейчас аккуратность мутировала в апатию. К нему не решались подходить.
Спустя двадцать минут он сам позвал Хёнджина.
Нехорошо.
Разобранный стол с фишками, картами и палочками для еды слегка отъехал,
когда Хёнджин поднялся. Лампы на батарейках бросались на потолок тенями.
Бан Чан и Чанбин играли на желание, поэтому внимание впилось в их битву.
— Ты немного пугаешь, — признался Хёнджин.
— Знал бы ты, как я боюсь, — в ответ сказал Сынмин, запугав ещё больше. — Зря
ты лёг на сено с разбитой губой. Твоя… кровь. Сильная. Это плохо, Джинни,
очень плохо.
— Почему? — тихо ужаснулся он.
112/152Сынмин сворачивал большие рукава, кусал губы. Спросил:
— Помнишь, я говорил о гаданиях с Феликсом? Что мы много чего натворили и
узнали.
— Помню.
— А предсказание? Самое сложное, которое добывается с трудом и кровью.
Прости, пожалуйста, что я говорю так странно, но с этим не шутят. И я удивлён,
что всё сработало.
Хёнджин прижался спиной к стене. Посмотрел на Феликса, который упал
подбородком на сжатые ладони и по обыкновению засмеялся.
Было страшно.
Дышать озолотившимися лёгкими.
Смотреть на мир, которому он не нужен.
Осознавать всю необратимость ситуации.
И слышать печальное, лаконичное, полузабытое:
— Завтра ты умрёшь.
113/152