2000 касет на которых крутится вишневое лето

светильник полыхает на звёздах

светильник полыхает на звёздах
наступит тот момент,
когда и атеист помолится.
уннв — о'дно
седьмая
— Почему?
Феликс обхватил лицо Хёнджина руками и, играючи скрутив прядь в пружинку,
пояснил:
— У тебя голова в украшениях, которые похожи на почки деревьев. В апреле ты
распустишься.
— На мне сегодня нет заколок.
— Есть, — он присмотрелся. — Вот же они.
Его солнечная рука пробралась к макушке и, пощекотав, ухватилась за семечко
вяза, повертела его, затем положила на место. Погладила и стряхнула плод
клёна — тончайшую веточку с двумя крылышками. Она вращалась, падая на
землю. На голове Хёнджина так же нашлись капли и отыскались чешуйки
берёзы, из-за которых мечты и сны в последнее время были зелёными. Свежими. Юными.
Феликс рассмеялся:
— Ты же весь в драгоценностях.
Хёнджин перехватил руку, которая эти драгоценности обнаружила, слегка
согрел в ладонях и вздохнул:
— Ну вот опять.
— Что?
— Твои слова. Признайся, что и как ты видишь. Что творится вокруг? Как мы
выглядим для тебя?
— О таком не принято говорить, — сказал Феликс, который беззастенчиво мог бы
растрепать секреты Минхо (если бы тот додумался их выдать) или
государственные тайны. — Не воспринимай меня как нечто всемогущее. Я здесь
наблюдатель.
Тучи развязались, и в них стали тягуче переливаться просветы — полоски,
упавшие на лица, мокрые куртки, ресницы. Феликс инстинктивно прижался
щекой к груди Хёнджина, скрывшись и надолго замолчав.
Он не был головоломкой, потому что являлся разгадкой.
Всего лишь мальчик с раком кожи, который открыл Хёнджину мирские
невероятности: беспричинный смех, ослепление детальной красотой, друзей,
любовь.
— Мы обязательно встретимся после лета, — сказал Феликс.
Выкарабкался на холодное солнце, схватил за руку, потащив за собой и крикнув:
— Что бы ни произошло!
69/152Хёнджин с благодарностью подхватил:
— Что бы ни произошло.
Они бегали часами.
Носы, казалось, кровоточили: заалели. Улица потемнела. Наручные часы с котом
на стрелке застыли на 23:12. Подошвы кроссовок, нещадно расписанные
маркерами, растеклись — рисунки и фраза «не отставай!» образовались в нечто
новое, стоило Хёнджину прыгнуть в чистую лужу. Из кармана Феликса выпал
краситель для торта. Попался розовый.
— Мы — на сахарной вате! Мы — на невидимых облаках! Мы…
Голос сорвался на крик, когда Феликс, запнувшись, свалился в розовую лужу.
Магия в случайностях. Упади Феликс понарошку, ради веселья, Хёнджин бы не
взрывался от куража и безжалостного смеха.
— Мои волосы порозовели?
— Нет, — улыбался Хёнджин.
— Исправимо, — он достал второй флакончик красителя и беспечно вылил его в
воду. — Помешай веткой, пожалуйста.
Было ощущение, что лужа — котёл, Хёнджин — не очень злая ведьма, а Феликс — секретный ингредиент амриты. Ко лбу липли семечки деревьев.
— Тебе идёт, — заметил Хёнджин, заваливаясь рядом.
Папа бы его прибил. Но это просто вода, которая высохнет, одежду он постирает
с дурманящим порошком, волосы вычешет и спрячет за заколками, а магию в
секундах не забудет до смерти.
— Моя куртка-зефирка водонепроницаемая.
— Зато всё остальное будешь выжимать часами.
Феликс воодушевлённо растёр пальцы.
— Пойдём ко мне, — предложил Хёнджин, вылезая из розовой воды, — а то у Бан
Чана случится что-то типа материнского ужаса, если он узнает о нас.
— Так все знают о нас, — Феликс задумчиво поднялся, нежно схватившись за
руку. — А, ты о беге по лужам. Мы не скажем. Пошли-пошли, любопытно, где ты
обитаешь.
Папы дома не оказалось: ночная смена. Окно Хёнджина было распахнуто, на
подоконнике можно запросто увидеть резиновую пепельницу, блокнот в гибкой
обложке, шторы из бусин и одеяло. Привычка всё смягчать, делая ярче,
появилась из-за домика. Феликс разглядывал окно детским взглядом. Медленно
моргнул, отгрузившись от транса и отвлёкшись на ворчание. Прошептал:
70/152— Твоё окно выглядит как вход в логово шамана.
— Выглядит, — обиженно повторил Хёнджин.
— Оно и есть, — послушно исправился Феликс, разуваясь на пороге.
— Погоди, я ключи забыл. Залезу через окно, открою тебе.
Карабкаться внутрь через второй этаж — не в новинку, но Феликс пялился, и
пялился восхищённо, из-за чего Хёнджин поцарапал ладони и еле успокоил
сердце. Шторы из разноцветных бусин приветливо зашуршали. Хёнджин
отодвинул их локтем, спрыгнув на кровать. По-охотничьи замер. Ароматическая
палочка, воткнутая в лапу статуэтки, сгорела наполовину, короб спичек лежал
на непривычном месте, а подушка была слегка примята. Здесь был папа.
Разглядывал рисунки, вдыхал пряный дым, спал. Дорогая раскраска, подаренная
на несуществующий праздник, была раскрыта на странице с цветным ребёнком.
На ней лежал леденец. Как будто… подношение. Хёнджину стало не по себе. Он
позабыл, что должен чувствовать от связи со взрослыми и неволшебными
людьми.
— Я мёрзну, — робко донеслось снаружи.
Хёнджин аккуратно закрыл раскраску, скинул на пол куртку, побежал вниз,
впуская Феликса и впихивая его кроссовки в батарею. Электроплитка
загорелась. Пока Хёнджин заваривал чай из корня женьшеня, солодки и кудина,
Феликс рылся в шкафу. Перебирал толстовки и свитера. В итоге остановился на
майке с машинками и гигантских штанах, съезжавших с его бёдер. Феликс был в
восторге. Он крутился на кухне, демонстрируя розоватые плечи и рассыпая
летнюю пыльцу с ресниц. Родинка на ключице кровоточила. Коряво и несильно,
но до ужаса смертельно. Хёнджин разливал чай и представлял, что это просто
ранка, которую Феликс начесал из-за комариного укуса, но это, безусловно,
симптом меланомы.
А Феликс просто промыл кровь и принялся танцевать на кухне дальше.
Он старался делать только счастливые вещи.
— Часто ты забираешься домой через окно?
— Да.
— Классно, — заблестел Феликс, перенимая кружку и ловко прыгая по лестнице.
Браслет из стеклянных ягод звучал песней. — Как-то раз я ездил в лагерь.
Помню, меня назвали прилипалой, я страшно обиделся, закрылся в комнате на
втором этаже и проплакал два часа, а потом уснул. Поговаривали, что мне всей
толпой кричали, а вожатый залез в окно, чтоб проверить, не умер ли я.
Он уселся на ковёр, поджав ноги и спросив:
— Можно мне тоже иногда приходить к тебе по ночам?
— Можешь и не уходить никуда.
Улыбчивый Феликс уже листал рисунки. Больше всего он вглядывался в мышцу,
71/152зарисованную в разрезе. Неизменный атрибут потихоньку вылезал наружу:
десятки светлячков; многоцветные, плавные, дружелюбные жуки. Феликс
морщил нос, но не отмахивался. Хёнджин сидел рядом и молча лицезрел. Ему
никогда не удавалось уловить тот момент, когда колдовство заканчивалось: он
видел, что светлячки заползали обратно в глазницы, а плавники рыб скрывались
на дне кружек, но их ду́хи продолжали танцевать. Призраки от призраков.
Был ли конец у колдовства? Было ли начало?
— Ты красивый, — вдруг сказал Феликс.
Хёнджин стукнул по его лбу чайной ложкой и застыл, чувствуя… нечто. Костёр в
животе. Боль во рту. Здоровую любовь нездоровых подростков. Шелест штор из
бусин, нерастаявший сахар на дне стакана, симфонию, звучавшую из окна
соседей, кофе, вкус незабудок, съеденных прошлым летом.
Больше всего он чувствовал Феликса.
— Не двигайся, — попросил Хёнджин.
Наклонился. Уверенно и резко, будто ему сломали позвоночник. Они стукнулись
лбами, замерев и связавшись мыслями, как растениями. Кожа Феликса была
липкой из-за удара чайной ложкой.
Такой маленький.
Хёнджин завалил свою любовь на кровать, сел на её бёдра и начал целовать. Он
облизывал пасть рассветного дракона — Феликс был горячим.
На животе оказался белый шрам. Волосы, в которых засох краситель,
похрустывали от малейшего движения. Ни одна плойка не завила бы его пряди
так, как влажность и пищевые добавки. Хёнджин разрастался цветами — и
высаживал их же на теле Феликса, целуя в шрамы. Тех было много. Больше, чем
нужно.
Сжимая руку, побывавшую в розовой луже, бледную, резавшуюся об острую
траву, Хёнджин произнёс:
— Что бы ни произошло.
Феликс, у которого зубы слиплись от переизбытка жары, всё-таки повторил:
— Что бы ни произошло.
Хёнджин любил зарю. Та, как мясное пятно от попугая, гнездилась на плече. Она
была такой же прекрасной деталью интерьера, как высокая монстера,
карабкающаяся к потолочной дыре, или шторы, сплетённые из бусин, или
Феликс. Хёнджин курил на подоконнике — босиком, в неряшливом хвостике и
майке, заляпанной красками. Аромапалочка дымилась в горшке с монстерой.
Феликс спал. Заря лежала и на нём.
Хёнджин свесился с подоконника, потрепал сахарно-ватную голову, поправил
72/152одеяло и вернулся к своему блокноту.
Комнату было не узнать. 3 мая 2003 года её владелец умер, а летом она стала
настоящей, не подчинённой ни законам, ни времени. Хёнджин передвинул
кровать к окну, чтобы раньше вставать и больше видеть, вытащил весь мусор из
щелей и ящиков, раскрасил стены, перестал застилать постель, разбивать
подношения отца и прятать картины. Самокопание навечно захоронено.
Под окном стоял небольшой сундук. Его сколотил Чанбин. Хёнджин поставил на
него босую стопу и дорисовал кисть руки, когда Феликс пошевелился,
растянулся, как под вязками, и разлепил ресницы.
— Голоден?
— Да, — спросонья Феликса было плохо слышно. Интересно, как он и его
родители среагировали на голос, сломавшийся до такого?
Он обожал еду, которую нужно заливать кипятком. Где-то валялись пачки
лапши. Хёнджин затушил сигарету о край резиновой пепельницы и слетел на
кровать, схватив Феликса за ладонь и потянув на палас:
— У меня для тебя кое-что есть.
Магия в глазах.
Феликс смутился, порозовел, затрепыхался, как если бы его лопатки
перевернулись и стали крыльями, зато глаза сияли искренним любопытством.
Лемур в майке с машинками.
Хёнджин передвинул сундук в сердцевину наконец-то своей комнаты, откинул
крышку, порылся в мягких тканях, пакетиках с бисером и пуговицами, сложил
пряжу и спицы наверх, наткнулся на рукав.
Заулыбался:
— Я связал тебе солнечный свитер.
В утреннем свете нитки свитера казались золотом, а сама ткань — облаком, в
котором прятались звёзды.
— Мне?
— Тебе.
— Солнечный?
— Твой.
У Феликса дрожали кости и внутренности. Он надел свитер бережно,
задержавшись головой в его глубинах, пока Хёнджин не потянул солнечные края
вниз. Растрёпанные волосы — магнитные. Щёки в румяных пятнах. Зрачки такие
большие, что в них хочется включить лампочку.
— Что скажешь? — спросил Хёнджин.
73/152— Ты самое восхитительное, вишнёвое, изящное, божественное и откровенное,
что случалось со мной, Джинни, — выпалил Феликс, приближаясь. — От тебя
всегда пахнет разными жвачками. Ты — кассета. Ты жёлтый, алый и зелёный.
Как я могу не списывать тебя на фантазию? Ты рисуешь, поёшь, понимаешь,
дружишь и любишь.
Прижатый к стене Хёнджин едва дышал.
— В тебе всё самое хорошее.
— Кроме…
— Тихо, — завопил (мать честная, прости) Феликс. Как же он ненавидел болезни.
Он виновато улыбнулся: — Просто… сердцу не прикажешь, ведь так?
Хёнджин устал уже влюбляться. Он поцеловал Феликса в бровь, слегка прикусил
её и зажмурился.
Всё же вздохнул:
— Пойдём есть.
Феликс съехал по перилам лестницы, попрыгал до верхней полки холодильника,
где стоял черничный йогурт, понюхал каждую приправу, повтыкал в телевизор,
пока Хёнджин кипятил острую лапшу.
— А ты вообще учишься?
— Мама разрешила не ходить, — беззаботно отозвался Феликс. — Я на
импровизированном домашнем обучении. Вчера детально изучал строение
клевера, пока съедал его.
Всё так плохо.
— А ты зачем ходил в школу до июльских каникул?
— Джисон попросил, — Хёнджин притянул Феликса поближе и зацепил лапшу
палочками. — Видел бы ты его радость, когда он показывал мне четвёрки за
контрольные. Ему потрясающе везёт с вариантами. Или он свои откуда-то
достаёт, не знаю.
Феликс улёгся затылком на его бедро, прожевав горсть орехов. Хёнджин почесал
голову без заколок, лент, значков и блёсток. Сказал:
— Если бы у меня было больше времени, я бы делал украшения. Стеклянные
скарабеи или стрекозы. Ты бы кого хотел себе?
— Маленького Хван Хёнджина, запутанного в волосах.
— Дурак.
Они разговаривали часа три, пока позади на телевизоре шёл мультфильм «Лило
и Стич». Феликс частенько поглядывал в экран: его покоряли забавные существа.
74/152Он перелёг на живот и засопел, а Хёнджин мыл посуду, когда вернулся отец. Он
остановился в дверях и удивлённо посмотрел на дремавший клубок солнечной
пряжи.
Папа прошёл к раковине, умыл лицо, вытер его бумажным полотенцем. Сказал
очевидное:
— Твой друг спит у нашего телевизора.
Хёнджину вдруг стало весело от ситуации. Давно с ним такого не случалось в
компании папы.
— Он объелся орешками и переваривает их.
— Почему на полу?
— Ближе к траве.
Папа с любопытством поглядывал на Феликса, прикидывая, как разбудить его,
но всё же не решался на это. Хёнджин опёрся на столешницу. Прокашлялся и с
трудом, едва-едва слышно спросил:
— Устал? Хочешь чай?
Стоило сказать спасибо папе за то, что он не рухнул в коматоз от удивления.
Идеальная выдержка. С таким-то сыном.
— Нет, благодарю. Просто хочу спать. И… кто-то стучится в окно?
Хёнджин развернулся, аккуратно раздвинул жалюзи и растерянно отшатнулся:
— Крис?!
Широко улыбающийся Бан Чан прилип к стеклу. На нём была кепка с кольцом на
козырьке. Хёнджин повернул ручку и открыл окно, а Бан Чан тут же влез на
подоконник.
— Здравствуйте, — крикнул он вежливо.
Феликс, чихнув в солнечный рукав, зашевелился от призыва.
— Привет, — удивился папа, прислушавшись. — Твой голос знакомый. Это ты,
значит, разговаривал со мной, многодетная мать с дерева?
— Я, — гордо ответил Бан Чан. — Стоп, как вы сказали?
— Это я придумал, это я, — выкрикнул Джисон откуда-то слева. — Многодетная
мать! Я ведь тоже с вами болтал! Помните историю об Уннё, женщине-
медведице? Всё на реальных событиях, чесслово!
Хёнджин протиснулся мимо Бан Чана и выглянул во двор, заполненный толпой
девочек и мальчиков. Двое были ему незнакомы, но он уже их любил — Чонгука,
похожего на оленёнка, у которого правый рукав олимпийки был пустым, и
кудлатую девчушку с молочными зубами.
75/152— Уважаемый старший, — щёлкнул пальцами Бан Чан, почти потеряв
равновесие, — нам срочно нужно украсть из-под вашего носа вашего же сына и
Ликса. Эй! Ликс! Ты зачем у телевизора заснул? Зачётный свитер. Простите за
шум.
Хёнджин не стал ждать реакции отца, перешагнул через Феликса, нашёл его
горячие кроссовки, застрявшие в батарее, услышал, как Дженни распахнула
зонт. Покосился на недоумённое пятно, что сочилось из папиного лица.
Вытолкнул Феликса наружу, прикусил обратную сторону щеки. Кое-как, сквозь
крошки от печенья и желание убежать подошёл к папе. Приобнял его со спины,
уткнувшись в плечо.
— Можешь… — Хёнджин подавился и успел устать, но продолжил: — Ты можешь
поспать у меня, если хочешь.
И выбежал на улицу — к толпе нарядных, ярких, до ужаса хороших существ. У
Феликса на носу растекался слой крема, Рюджин спрятала выколотый глаз за
чёлкой, Тэхён безмятежно ел рисовый шарик. Бан Чан, бодрый, как лидер,
боднул Хёнджина в плечо.
— Когда вы умудрились поговорить с моим отцом?
— А вот нехуй мобильник закапывать под подушку для собак, — заметил Чанбин
и радостно добавил: — Мы записали тебе трэк на диктофон, послушай как-
нибудь в наушниках.
— Не стоит, — с живейшим спокойствием попросил Сынмин, — тебе ещё жить и
жить.
Скейтборды и велосипеды, разбросанные по двору, мигом исчезли под липкими
руками. Хёнджин вытащил один, Феликс укрыл шею лиловым шарфом и уселся
на багажник.
Бан Чан выехал на дорогу, прикусил жевательную сигарету и объявил:
— Вперёд, но не к звёздам, а к Минхо!
Чанбин взревел, поставил на плечи прямоугольный магнитофон и врубил на все
улицы корейский рэп, стрелявший по ушам и отпугивающий котов. Дженни ехала
на скейтборде и запускала воздушного змея. Тэхён безмолвно смеялся. Феликс
грел руки на боках Хёнджина; кто-то надел на него панаму, завязав её резинку
на подбородке в форме бабочки. Зонтик ютился на коленках. Сломанная
подножка звучно стучала.
— Ща сделаю фотку, — завопил Джисон, спрыгнув с велосипеда и достав
пинхольную камеру (банка из-под сардин), — не останавливайтесь!
Хёнджин и Феликс попали на всю часть снимка, потому что ехали медленнее
всех. Фраза на подошве «ты отстаёшь!» порозовела из-за прыжков по луже,
окрашенной красителем, и идеально подходила под ситуацию. Джисон щёлкал
безостановочно.
Магия в удаче.
76/152Хёнджин мучился, злился и тосковал так часто, что совсем свихнулся. Коробка
Nesquik DUO с окурками была его тотемом, смерть — религией, которую он
боялся, а чудодейственные таблетки никогда не помогали.
Ничто не могло помочь, пока не появилось одно маленькое наземное нечто. Оно
восседало на багажнике, хотело вытащить руки под солнце, но всего лишь
напевало колыбельные мотивы. У него было имя. Фе — как Феррум, Ликс — так
его называли в домике. Фе-ликс. Феликс.
— Потише сделай, — зашипел Бан Чан, обращая внимание на магнитофон, —
соблюдаем конспирацию.
— Можно мне в разведку? — встрепенулся Джисон.
— Нет, ты шустрый, но шумный. Так, — он задумался, потирая бандану. — Никто
не поверит, что к нему пришла девочка, Феликс выглядит подозрительно, да и
смывать крем неохота, Чанбин — жутко, меня там знают, а знать о нашем налёте
не должны, Тэхён немой, Сынмин слепой, Хёнджин запомнится, Чонин боится,
Намджун-а придёт позже. Выходит, никто не подходит для разведки?
— Ты слишком категоричен, — надулся Джисон. — Я доброволец.
Хёнджин раскачивался на пятках и по привычке разглядывал окна, пытаясь
выяснить, на какую занавеску по ночам мог глазеть Минхо. И вдруг наткнулся на
знакомое лицо. Лицо, позеленевшее от болезни, сердито наблюдало за ним уже
несколько минут.
— Ждите, — сказал Хёнджин, ведь магия в секундах, случайностях и удаче, —
прячьтесь, я сейчас приду.
Чимин хотел убежать, но не сумел. Он так и сидел на подоконнике среди
салфеток и мятных леденцов.
— Чем ты болен? — сразу спросил Хёнджин.
— Неважно, — зелень каталась по скулам. У Чимина никогда не было скул. — Ты
испугаешься, Хван.
Хёнджин аж удивился:
— Ты меня плохо знаешь. Выкладывай.
Он тоже хотел назвать его по фамилии, но не вспомнил.
— Туберкулёз.
— Замечательно, — мгновенно выдохнул Хёнджин под злой взгляд напротив. —
Плохо, конечно, но ты должен мне сказать, в какой палате находится Ли Минхо.
Ты не мог его не заметить: мальчик, который напоминает кота, носит гипс с
разноцветным драконом. Я знаю о твоём интересе ко всему, что похоже на тебя,
так что не притворяйся тупым.
Чимин выглядел убитым. Но, надо же, он задумался, вспоминая. Даже если его
77/152обидела полная незаинтересованность Хёнджина в заболевании, то он умело это
скрыл. Почти как всего себя. Почти как всегда, наверное. Мятные леденцы не
перебивали тяжесть болезни и крови в горле.
— Второй этаж, левое крыло, конец.
— Спасибо, — просто ответил Хёнджин.
Развернулся, блеснув всеми пятнами от красок на майке, почти ушёл, потому что
на чужое состояние откровенно плевать, потому что удача во встрече, а не в
самом Чимине. И всё же…
— Давно знаешь о болезни? — спросил он, почти не повернув головы.
— Да, — безрадостно ответил Чимин. — А с тобой-то что стряслось?
— Порок сердца. Очень хочу дожить до апреля.
«Потому что расцвету».
— Невесело, — хмыкнул Чимин. — Неужели это молодость, о которой нам
говорили? Вали уже, Хван. Вижу ведь, что тебе не до меня, как и мне — не до
тебя.
На улице около полупустых мусорных баков все тихо переговаривались, сидя на
корточках. Над Феликсом соорудили навес из зонта и шляп. Хёнджин сел рядом и
пророкотал:
— Второй этаж, левое крыло, самый конец.
— Мощь, — уважительно кивнул Чанбин. — Предлагаю идти по верхушке.
— Кто полезет? — Дженни рисовала на земле рыб.
— Я! Я доброволец!
— Помолчи, Джисон, — скис Чанбин. — Я грохнусь, но могу подсадить до во-он
той трубы, а по ней кто-нибудь вскарабкается дальше. Рюджин? А, высоты
боишься. Нужен кто-то высокий. Крис?
— Я…
— Я полезу, — Хёнджин поднялся и стряхнул пыль с пальцев. — Что мне ему
сказать?
— Действуй по ситуации, — подсказал Сынмин.
У Чанбина медвежья сила. Он вскинул Хёнджина до трубы — на которой тот
повис, — и стал подбадривать его тихими выкриками. Ладони покарябаны, зато
не скользили, а цеплялись рубцами за трубу из железа. Запросто можно было
навернуться, но Чанбин так сердечно ободрял, что даже мысленно падать не
хотелось.
Хёнджин разглядел русую макушку и стукнул пару раз лбом в стекло. Макушка
78/152заторможенно к нему повернулась. Поднялась выше, потому что Минхо вскочил,
и приблизилась.
— Наконец-то, — разом выдохнули они: Хёнджин — потому что устал висеть,
Минхо — потому что устал ждать.
— Почему через дверь не зашёл?
— Не знаю, — честно ответил Хёнджин.
Заметил, что Минхо выглядел неважно: его волосы кудряво разбегались в
стороны из-за постоянно высокой температуры тела, а руки стали тоньше. С
одной свисал подаренный браслет. В них, в тонких кистях, текли красные реки,
обведённые акриловыми маркерами. Гипс вчера сняли. Дракон, рождённый
разноцветным карандашом с порыжевшим ластиком, смотрел в палату. Минхо
смотрел на Хёнджина.
— Вру, — догадался Хёнджин, — я знаю, зачем пришёл.
Тайно, через окно, никому не говоря. Это и был изначальный план: забрать
отсюда Минхо.
Доверять истончившимся рукам страшно, но Хёнджин решил не думать об этом.
Он наклонился, будто преклоняя колено, и Минхо без раздумий забрался на его
спину. Сцепился, врос. Затих. Больничные тряпки тёплые — Минхо
температурил.
— Держись крепче.
В затихшем Минхо из крепкого были только глаза, зажмуренные до созвездий.
Чанбин каменно стоял под окном. Он пронаблюдал, как Хёнджин обтирает
ладони о майку, пачкая их в кусочках засохшей краски, и крикнул что-то
хвалебное.
«Что я творю? — подумал Хёнджин. — Стаскиваю по трубе мальчика, который
спокойно может умереть на моей спине; у самого-то сердце скоро откажет. Не
поскользнуться бы».
Чанбин подхватил их обеими лапами, сделав вид, что не ужаснулся похудевшему
Минхо.
— Вы как знали, что мне нужна помощь, — ворчал кот в больничных тряпках, — я
сам бы не слез.
Ничего большего он сказать не успел. Стоило их тройке подойти к мусорным
бакам, как все рывком повскакивали с корточек и ринулись обниматься, тиская
русую голову. Джисон лидировал. Бездумно бормотал:
— Как же плохо ты выглядишь! Чем питаешься, что читаешь перед сном? Мы так
скучали! Забирайся на мой велик, давай!
Феликс встал на носочки и лёг на плечо Хёнджина. Тихонько заметил:
79/152— Тяжело дышишь.
— Но дышу же, — отмахнулся он, залезая на велосипед со сломанной подножкой.
Феликс снова любяще обвил его руками.
До дерева ехали как попало и с музыкой. Чанбин бросал убийственные взгляды
на подножку и прикидывал, как её чинить, а Джисон и Минхо вырвались вперёд.
К их багажнику привязали воздушного змея в форме нереалистично красной
вишни.
Хёнджин выкуривал сигарету и рулил одной рукой.
— Мы разобьёмся?
— Мы разобьёмся!
Побросав велосипеды и цветастые скейты, все понеслись по лестнице наверх, в
скопище одеял, кружек, свитеров с именами, обёрток, тарелок с расчленёнными
пирогами, деревянных стружек и мелочи. Минхо переоделся. На нём зацвела
“любвеобильная”. Каждая щель была завешана одеялами, жилетками и бумагой
так плотно, что Чонгука и Тэхёна даже клонило в сон.
Было мягко. А ещё хорошо пахло растительностью. Хёнджин и Феликс лежали
впритык, голова к голове, и остальные валялись вокруг них успокоившимися
игрушками. Разговаривали, смеялись, обсуждали экстрасенсорные способности и
не беспокоили Минхо. Тот глазел в потолок. Ждал чего-то.
— Я бы хотел уйти в Терабитию. Сплёл бы тарзанку и качался бы на ней. Жаль,
под солнце нельзя, а ночью холодно купаться.
Хёнджин перебрался к шкатулке, которая когда-то хранила браслеты, но теперь
заменяла швейный набор. Ножницы наточены. Их ломали о хрустальный шар,
чинили, окунали в краски, вычищали, вкручивали разные винты, чтобы стало
красивее.
— А я в Многогранник. Сидела бы в самом очаге безопасности, пока повсюду мор
и смерть. Хотя есть ли разница?
Хёнджин завязал волосы, перекинул хвост через голову и криво перерезал.
— Минхо забрали, — сказал Бан Чан, — поэтому теперь только к звёздам.
И включил светильник на батарейках. Минхо аж выдохнул. Он урывками впадал
в транс, долго-долго вглядываясь в россыпь огоньков на потолке, пока по его
волосам, что кудряво разбегались из-за влажности, летали светлячки.
Невероятно, как в первый раз. Хёнджин убрал хвост в шкатулку, бесшумно лёг
на бок. Он не видел, но чувствовал, что все лицезрели жучьих друзей. И снова
эта путаница с восприятием ощущений: на языке был вкус незабудок, съеденных
прошлым летом, хотя Хёнджин никогда так не делал. Где-то в стволе дерева
шелестели шторы из бусин, которые висели в спальне. Чей-то плач без конца
донимал.
— Не всё, что ты чувствуешь — твоё, — подсказал Феликс.
80/152— А чьё же?
— Их, — он указал на светляков, — и их, — на рыб в кружках.
Всё умершее соберётся вместе. Растениями в поле, можжевеловыми ягодами,
лицами на рисунке. В Хёнджине был Феликс, в Феликсе — Бан Чан, и так по
кругу.
Комок с кучей глаз и крыльев. Вот, чем был дом на дереве.
Минхо рассмеялся и напоследок сыто улыбнулся.
— Спасибо, что подружились со мной, — сказал он.
И умер.
Джисон страшно вопил. Рвал волосы, вжимаясь в корни дерева, и плакал. Минхо
бесцельно смотрел в потолок, укутанный в свитер “любвеобильный” и
леопардовый пиджак мамы. Кровотечение в лёгких. Рот тоже был полон
красного. Чанбин перебил бытовую технику — он не умел контролировать
кулаки, поэтому ему приходилось всё по-новой чинить. Хёнджин одеревенел,
Феликс размок.
Мать Минхо впервые увидела дерево и его мягкие внутренности. Прошлась от
стенки к стенке, потому что сухожилия расплавились. Её каблуки были брошены
к тапочкам Минхо. Светильник на батарейках перегорел.
Она — просто она — смотрела на кучу детских глаз и крыльев с таким же
испугом, с каким глаза и крылья бились о женщину. На её нос опустился
светлячок. Только что родившийся, издававший урчание. Как будто…
подношение.
Всё же сыновья и дочери — адепты взрослых.
Женщина влепила Бан Чану по щеке, как только что обнищавшая мать, и сразу
обняла его, как маленькая девочка. Заплакала:
— …разумом я понимаю, что вы сотворили ужасное, когда помогли Хо сбежать, а
сердцем знаю, что вас тянет сюда. Что в такие моменты вам тут лучше. Как
будто у вас больше нет дома. Я ненавижу тебя так же сильно, как благодарю,
Кристофер.
— …но ненависти больше, — тихо понял он.
— …конечно, — ответила она.
Вечер был коробкой беспорядочных игрушек: гром как заведённая шарманка или
манок, плачущий Джисон как неваляшка, дом как сам ящик, Минхо как
перешитый леопард, который умер, а не исчез.
Магия вечна.
81/152Примечание к части кратенько кому сложно и любопытно:
у хёнджина порок сердца,
у феликса рак кожи,
у бан чана, или криса, протезы обеих ступней (отморозил),
у чанбина протез целой ноги (отрезало составом),
у сынмина слепота,
у джисона тиннитус (постоянный шум в голове из-за петард, которые взорвались
в детстве),
у минхо был туберкулёз,
у чонина синдром туретта (лицо дёргается само по себе),
у намджуна сахарный диабет и глаукома,
у рюджин выколот глаз,
у дженни тиксофобия (боязнь прикосновений),
у чонгука нет руки.
в работе !два! тэхёна – один немой, другой мёртв.