2000 касет на которых крутится вишневое лето

я тебя очень люблю

я тебя очень люблю
скоро будет весна.
солнце высушит мерзкую слякоть,
и в полях расцветут первоцветы,
фиалки и сны.
только нам до весны не допеть,
только нам до весны не доплакать:
мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадёжно больны.
а. вертинский
десятая
последняя песня для х. и ф.
И сколько бы вариаций смерти не было, всегда страшно. Всегда в новинку. Если
обернуть её в праздничную обёртку, то почти подарок тем, кто страдает. Гости
дерева умирали по-разному: от поражения в лёгких; молча, просвечиваясь
изнутри или рыдая; из-за саркомы, оторванного тромба или горсти таблеток.
Гости превращались в гостинцы, к которым относились влюблённо. Их истории
хранились на ветвях, а личные вещи находили кого-то другого.
— Завтра ты умрёшь.
Зубы завибрировали. Чуть-чуть, и лопнут.
— Вот как.
— Веришь мне? — Сынмин зловеще покосился в сторону Хёнджина;
пустоглазость никогда не была для него проблемой.
— Отчего мне не верить?
«Странное ощущение, — думал Хёнджин, втыкая взгляд в унылое лицо-иконку
Сынмина, — я вроде бы должен — и страшно хочу — плакать, но у меня есть
только наслаждение останками часов и желание кое-кого любить, пока я ещё
жив. Это что, смирение?»
Он медленно посмотрел на рукава Сынмина, в которых гремели кости,
собранные с земноводных, вытащенные из ягод и созданные для игр.
Квинтэссенция колдовства. Рукава большие, зелёные и лохматые. Из правого
выкатился крошечный череп, из левого — косточка вишни.
— Ты ешь лягушек? — вдруг спросил Хёнджин.
Сынмин неумело улыбнулся:
— Я уже отвечал.
— Верно, — вспомнил он, царапая родинку под воспалённым глазом, — отвечал.
114/152— Ты совсем не боишься. Даже завидно, — он положил на колени ломоть
подсолнуха, но есть не стал. Ему хватало просто чувствовать. — Я раньше был
уверен, что убью себя — как ты со своей верёвкой на дне ящика. Столько раз
прокручивал. Доставалось только венам, которые я уродовал ножницами. Но Бан
Чан объяснил, что от мысли о смерти, настоящей смерти… не по себе. Мне все
запрещают гадать на неё — и только Феликс весной попросил обратное.
Осторожно задумался:
— Может, её призвал… я?
Хёнджин собрал несколько костей и положил их обратно в большой зелёный
рукав, успокоив:
— Ты призвал не смерть, а смертника.
Сынмин снова засмеялся — ярче и смелее:
— Ценю твой разум.
Он коснулся запястья Хёнджина, вчитываясь в линии, родинки и шрамы. У него
холодные руки. В радужке засыхало болото. Пока Сынмин водил по историям на
запястье, его чародей, ютившийся со слепцом, бормотал:
— Разум появляется из материи и управляет ею. Их объединение даёт
реальность. Мне так жаль, что ты не успеваешь закончить старые дела и начать
новые. Мне искренне жаль, Джинни, что разум не существует без материи.
Хёнджин улыбнулся. Вчера он вывел на последней странице дневника: «Разум —
это портал», надел наушники и слушал трэк Чанбина, Минхо, Джисона и Чонина
(возвращаясь в день, в котором его даже не было), пока в окно не врезался
воздушный змей. Магическая машина, да и только.
— На нас уставились, — поморщился Сынмин и выпотрошил подсолнух. — Иди,
сейчас со мной скучно.
Хёнджин спорить не стал. Он отложил золотистую юлу, на которую Сынмин мог
напороться, доковылял до разложенного стола, завалился рядом и втянул в руки
Феликса, опустив лицо на его шею. Там темнели родинки. Будто мошки.
— Он там тебе что, любовь нагадал? — выпалил Джисон.
— Или рассказал секреты ворожбы на вишне?
— Ставлю на подарочный оберег.
— Почти, — вымученно ответил Хёнджин, пока удивлённый Феликс проваливался
под его тяжестью. — Отогрелись? Может, прогуляемся?
— Йеп, — тут же согласился Чанбин, подорвался и раскидал нагретые свитеры,
потому они ни капли не согрелись. — Красава, Джинни, что подсказал задумку.
Одевайтесь. Я вспомнил об одной маленькой вещи, которую стащил у мамы.
— Это можно съесть? — просиял Джисон.
115/152— Нет.
Феликс увлечённо защёлкивал все кнопки на куртке-зефирке. Хёнджин —
нахмурившийся, высокий, сидящий в двух свитерах, — смотрел на него снизу
вверх и чувствовал себя крошечным.
— Тогда что за маленькая вещь?
«Я», — сдавило Хёнджина.
Чанбин заговорщически оскалился и раскрутил в пальцах ключи от Митсубиси,
заявив:
— Бегите к пруду. Первый, кто прибежит, сядет вперёд.
Рюджин, Дженни, Чонгук, Чонин и Намджун с визгом бросились на улицу;
верёвочная лестница шаталась из-за кроссовок, балеток и сланцев, а Джисон
самоубийственно проигнорировал все спуски и спрыгнул из окна. Он кряхтел в
траве секунды три — затем резво вскочил, понёсся с воплями к пруду. Если бы не
гонка, то драма растянулась бы на сутки. Ещё бы и кость себе сломал для
убедительности.
— Если мы разобьёмся, — предупредил Хёнджин, спуская жмурившегося
Феликса на спине, — то хотя бы все вместе.
— Обижаешь, — возмутился Чанбин, тащивший на себе зевающего Сынмина.
— Мы же не такие придурки, — поддержал Бан Чан, придерживая кашляющего
Чимина. — А ремни безопасности для кого?
Так они и слезали с дерева: три черепашки с причудливыми панцирями.
Феликс висел на Хёнджине, как мятная пигалица. По капюшону куртки-зефирки
разматывало щенка. Кроссовки, оставленные на поле, пришлось заменить
шуршащими бахилами, которых было в достатке, потому что кто-нибудь
обязательно притаскивал их из больницы. Сынмин зевал, Чимин кашлял.
— А пойдёмте ко мне, — предложил озарённый идеей Феликс.
Бан Чан отдал Чимину шапку, выдохнул от усталости и прищурился:
— Твоя мама напекла блины?
— Да.
— И в доме пахнет цветами?
— Да!
— Едем, — смело согласился Бан Чан.
Сырая полночь пахла зеленью. Уверенный и почти спокойный Хёнджин шёл по
траве в двух свитерах и вёл за собой светлячков. Феликс носился рядом.
116/152Смеялся, шуршал бахилами и задевал за живое. Великолепное зрелище, ведь
под луной он светился ярче. Хёнджин, вроде как, был счастлив. Ему не хотелось
больше выломать папе лицо, мелодия фавн-флейты заменяла голос мамы, рядом
с ним были друзья, которые безбоязненно шли по бисерному лесу. Под ногами
путался Рассвет. Молочное тело, пенные бока. Его кости торчали крыльями.
Рассвет разогнался и, влетев в фазу жёлтого утра, врезался в Чимина. Затявкал,
упал на брюхо. На мгновение лодыжка Чимина замерцала, взорвалась
светлячками и рыбами, расстроив Хёнджина. Смертельная картина.
— Заедем сначала ко мне, — попросил Хёнджин.
— Не вопрос, — тут же отозвался Чанбин, очень навязчиво покрутив ключами. —
Кто-нибудь уже, блин, соизволит сказать, какой я крутой парень?
Феликс надул щёки, чтобы не рассмеяться, а Бан Чан схватился за сердце:
— Как представлю, что ты станешь крутым, так тошнить начинает. Ты же
душевная душа.
— Добрый, — перевёл Сынмин.
— И боишься легчайшей щекотки, — добавил Феликс.
— Ой-ой, подумаешь, — Чанбин красочно набычился, звякнул бицепсами. —
Слышите, какие банки? Сталь, пацаны. Я наикрутейший.
— Полегче, — улыбнулся Хёнджин, который рядом с ним казался костлявым
радужным эвкалиптом.
У пруда было месиво: гремели выкрики, мольбы, угрозы и просьбы поехать
впереди. Джисон стоял по колено в воде и обещал утопиться, если ему не
уступят. Понял, что не впечатлил, взревел и бросился на отбивающегося
Намджуна. А около всего этого карнавального взрыва стоял Хосок: парень,
который носил очки с прямоугольными стёклами и продавал Феликсу кассеты. Он
кивнул:
— Дарова, — отлип от дверцы Митсубиси, покосился на дерущихся. — Разнять?
— Я сам, — тяжело вздохнул Бан Чан.
Автомобиль раскрылся, но дерущиеся никак на это не отреагировали — каждый
считал своим долгом выбить исключительное право на поездку впереди.
— Лови, — Хосок кинул Чанбину копию ключей от машины. — Спасибо, что дал
погонять.
— Спасибо, что пригнал.
Чон Хосок — идеальный пример выросшего ребёнка, ушедшего с дерева. Он не
появлялся там лет пять. Когда умер Джин, его лучший друг, мягкие
внутренности дома стали невыносимо болеть. Хосок захворал, изломался и тоже
ушёл.
— Садись вперёд, — сказал ему Чанбин.
117/152— Да меня загрызут!
— Садись, или я тебя сейчас пинками туда затолкаю.
Хосок был классным. Часто жертвовал дереву батарейки, сласти, книги и
кассеты, но вообще не пытался вернуться. Он завалился вперёд, включил
магнитолу и оказался спрессованным под орущими Джисоном и Рюджин.
Хёнджин аккуратно уселся сзади, а Феликс уместился на коленках.
— Дышать нечем, — пискнул Чонгук.
— Я сейчас сознание потеряю, — завыла Дженни, едва терпевшая
прикосновения. — Чудная терапия.
— Зато с ветерком, — Чанбин завёл Митсубиси и рванул в сторону города. —
Полетели!
Из магнитолы лаяло что-то суровое и электронное. Хёнджин утыкался лицом в
холодный затылок Феликса, чувствуя тошноту, тепло — огонь об огонь, —
счастье и чью-то ногу, что давила на его живот. Со всех сторон маячили лица.
Чанбин откровенно злорадствовал, поэтому Феликс стал забрасывать его
семечками. Любое движение создавало волну, врезавшуюся в тела.
— О, уже звёзды появились… Красотища…
В доме горел свет. Видеть папу не хотелось. Он наверняка бродил по кухне,
мешал кофе погнутой ложкой и собирался на ночную смену, поэтому Хёнджин
тихонько пробрался в спальню через окно и отыскал рюкзак. Последние подарки.
Но стоило Хёнджину моргнуть, как на кровати оказался Джисон, на паласе
лежали Феликс и Бан Чан, а Рюджин заинтересованно шарилась в ящиках с
пряжей.
— Вы быстрые, — радостно ужаснулся Хёнджин.
— Обалденная комната, — заявила Рюджин, цепляя на волосы заколки. — Как
логово какое-то. О, это кадильница Дженни? Мощно.
Хёнджин нашёл верёвочную лестницу, чтобы никто не сломал себе шею. Феликс
напоследок огляделся, прикусил обратную сторону щеки, потрогал шершавые
разрисованные стены, почувствовав неизведанную боль. Хёнджин перехватил
веснушчатую руку. Медленно раскрыл ладонь, с улыбкой вкладывая в неё
вишнёвую жвачку.
— Мне хочется плакать, — удивился Феликс.
— Мне тоже.
Это-то и настораживало: их мозги были связаны растениями, поэтому ощущения
разбивались в четыре руки, срезались, притуплялись. Возможно, Феликс и
впрямь выкрал все слёзы. Сколько же он ревел по ночам?
В Митсубиси перетасовка; Хёнджин теперь был распластан впереди под липкими
118/152ладошками Джисона. На зеркале висели иконки. Забавно. Когда Джисон
приближался, Хёнджин мог слышать тяжелейший взрыв петард в его голове.
Тиннитус, всё такое.
— Приехали, — наконец сказал Чанбин.
Из Митсубиси вываливались кусками. Чонина крутило, как на карусели, а в
волосах гневной Дженни запутался арахис.
— Все хоть доехали? — нахмурился Бан Чан, пересчитывая макушки. — Тэхён
спит, Хосок убежал, Феликс уже предупреждает маму. Так. Отлично, идём за
блинами.
Знакомство с домами всегда волновало Хёнджина. Он врос в лесное сооружение.
В то, что было спрятано за пёстрыми, шерстяными, сшитыми вместе одеялами,
которые были увешаны побрякушками и нитями с колокольчиками; в то, где
ветер прислуживал песней; в то, где в стены были втёрты рисунки мелками и
эмульсия; в гнездо. В лачугу, крепость, и́глу из дерева, крипту, берлогу.
В дом на дереве, в котором крутилось лето.
Дом Феликса был маленький, свежий и уютный — весь из солнечной краски и
зелёной плоти. Откуда-то насыщенно пахло розами с чистыми лепестками. Бан
Чан повёл всех на кухню, где женщина в ярком комбинезоне пила лимонад,
болтала ногой и ослепительно улыбалась.
«Один в один Ликс», — подумал Хёнджин.
— Привет, букашки, — она слезла с тумбы и щёлкнула Чанбина по носу. — Время
видели?
— Видели, — смущённо ответил Чанбин, почесав переносицу.
— Вечно голодные, — вздохнула она, доставая тарелки с блинами и выпечкой. —
Феликс убежал искать настольную игру, готовьтесь, он не отвяжется. А я пойду
к подружкам. Оставлю вас.
Она летала по кухне, вытаскивая кружки, зефир, какао, банки с вареньем.
Лёгкая, как фея. Одна её прядь выкрашена в снежно-мятный. Мило. Вдруг её
лицо оказалось прямо перед Хёнджином; женщина улыбнулась, выдав ямочки на
щеках, взяла его за руки, утянула в коридор, встала на цыпочки и нежнейшим
образом обняла за шею.
— Джинни, — тепло позвала она.
Он растерялся, остекленел. Он… отвык.
— Я не знаю, с чего такой подарок нашему несчастному семейству, но ты очень
помог окрепнуть. И Ликсу, и нам с папой, — она дрожала. То ли от досады, то ли
из-за того, что стояла на цыпочках. — Приятно познакомиться, солнце. Приходи
на завтраки, если хочешь.
«Она назвала меня подарком», — осознал Хёнджин.
119/152— Мир теряет таких детей, — почти бесслышно заплакала она, разомкнув руки. — Беги наверх, найди Ликса. Я пошла. — И крикнула громче: — Пока, букашки!
Бан Чан с набитыми щеками кое-как пробурчал ответ, а Хёнджин на облачных
пятках ковылял наверх.
Подсолнечное сердце рвалось на звёзды. Оно прокалывало лёгкие и выпускало
страхи.
— Феликс?
Рука, покрытая родинками, как мошками, обрушилась на Хёнджина и увлекла в
потрясающую комнату. В уголках глаз аж скопились блестяшки, и Феликс
щурился от улыбки. Играючи стянул с Хёнджина оба свитера, расстегнул
верхнюю пуговицу рубашки, обвязал горло амулетом-стрекозой, вновь застегнул.
Солнечно сказал:
— Я бы отдал тебе всё.
Хёнджин мягко обнял его, прижавшись.
— Я больше ничего не заберу.
Они стояли возле большой старинной ванны, до краёв наполненной водой. Не
хватало только водомерок. Внутри ванны переливались водные растения, и
Хёнджин с Феликсом спокойно могли бы там поселиться, ведь они водолюбивые
ростки чего-то большого и секретного. Высокие окна залеплены снежинками,
маленькими солнцами, тыквами. К стене был прижат столик с бутылкой
фруктового вина и треугольниками сливочного сыра. Мятные волосы
заканчивали идеальный пазл.
Феликс обжёг лоб Хёнджина тремя поцелуями и зачем-то сказал:
— Я рад, что моё счастье не повесилось в комнате, как планировало.
— А я рад, что моё счастье не всегда может изъясняться по-человечески.
Хёнджин кольнул Феликса в глаз, неспешно снял с себя повязку, оставив только
тяжесть ваты и разномастных пластырей. Воздух из роз и кувшинок неплохо
исцелял раны.
— Так мы пойдём играть в настольные игры?
— О, — засиял Феликс, — тебе придётся много курить от нервов.
Феликс не соврал: за несколько часов Хёнджин скурил всю свою пачку и
добрался до сигарет Рюджин. Электричество сбивалось от всеобщего
напряжения. Пришлось даже отыскать большие свечи из кокосового воска.
Радиобудильник на холодильнике мигал 03:56. Дожить бы до рассвета. Тем
более с Феликсом, который оказался беспощадным игроком — даже
удивительно, как много в нём смышлёности и стратегических целей. Стол был
120/152завален фишками, а сигареты Хёнджин тушил в восковых каплях. Джисон уныло
стачивал яблоко за яблоком. Чанбин в какой-то момент вскочил, наорал на всех,
обиделся, ушёл и вскоре вернулся, потому что забыл, что обиделся.
— Я объелся блинами и яблоками, — втихую жаловался Джисон.
— Обожрался, — поправил Намджун. — Мы тоже.
Феликс посмотрел на них убийственно. Он и впрямь так умел.
— Мы остались втроём, — заметил Бан Чан. — Ну, Джинни, уступай мне базу и
всех эльфов-воинов. Я всё-таки старше.
— Я богаче, — отбился Хёнджин — эльфийский король, сидящий на руинах в
простой майке, с тонкой сигаретой, в амулете-стрекозе.
— Я круче, — заявил Бан Чан; осветлённый до пепла лидер, нервно кусающий
фишку.
— Я победил, — хищно улыбнулся Феликс, съев их королевства. — Только без
кулаков и щекотки!
И сколько бы вариаций смерти не было, всегда страшно. Всегда в новинку.
Погибнуть из-за озверевших друзей, безвозвратно проигравших в настольную
игру — великолепно.
Но все знали, как Феликс боялся умирать.
Хёнджин упал на стол, заляпанный воском и лёгким свечением, и рассмеялся:
— Мы безнадёжны.
— А где твой папа? — вдруг спросил Бан Чан у невообразимо счастливого,
гордого Феликса.
— На работе. Сказал, что завтра возьмёт нас кататься на лодке.
Хёнджин скрипнул стулом, поднявшись, растянув связки, чтобы не слышать
этого.
Прошёлся по кухне, потрепал молочные уши щенка, посидел в кружочке
гадающих, получил чашку какао, поцеловался с Феликсом, покурил на крыльце,
пронаблюдал за Рюджин и Дженни, тащивших откуда-то новые кофты, кислых
червяков и туман, послушал радиобудильник и двести раз зевнул. Его рюкзак
успели разобрать. Один из дневников был распахнут на последней странице, где
ютились портреты Бан Чана и Джисона вместе с подписью: «Мы с тобою
влюблены, я — в тебя, а ты — в блины».
Хёнджин полистал полупустые тетрадки, когда-то разглаженные утюгом, созвал
всех, раздал каждому по бумажному подарку и сказал:
— Положите их в холодильник, холод восстановит чернила. Некоторые записи
должны видеть только вы.
121/152Он старался. Правда старался. Рисовал, выписывал, сочинял, используя ручки со
стирающимися чернилами, царапая переводную татуировку и мешая чай в
кружке с исчезающими картинками. Прелесть в том, что Хёнджин-то не
исчезнет.
— Ого, — поразился Бан Чан, листая свой сюрприз с подробным описанием звёзд,
планет, НЛО и космических скафандров. — Это красиво. Прости, пожалуйста, что
чуть не отобрал твою базу и всех эльфов-воинов.
— Прощаю, — рассмеялся Хёнджин.
«Прощаюсь», — добавил без улыбки.
У Джисона — кулинария вкупе с кошками, у Феликса — растения и звери.
Перевод поэзии аккадской царицы Энхедуанны, наброски рук, разбор деталей
вплоть до атомов, рыбы и светлячки. А Сынмину досталась костяная часть
флейты, давным-давно разбитой вместе с мамой. Для магии.
Хёнджин смялся под объятиями и перестал их считать.
— Светлеет, — заметил Феликс, оглаживающий рыжий хвост дракона на
бумажке.
— Надо бы Тэхёна проверить, — сонливо вспомнил Чанбин. — Мы же его на
дереве оставили. Ну чё, все в машину!
Половина в ужасе отшатнулась, другая половина весело понеслась в этот ад.
Феликс остановил Хёнджина в кухонной арке и прижал к выключателю.
— Джинни. Обещай, что после лета мы будем видеться. Я буду ходить по веткам
дерева, ты — сидеть на своём подоконнике, мы станем болтать по телефону и
обсуждать всякие глупости.
Хёнджин болезненно нахмурился. Быстро и крепко обнял Феликса. Тот замер,
испугавшись, расстроившись, разозлившись, отшатнулся, а затем бросился
обратно; он прекрасная почва, на нём даже в гробу весной вырастут цветы.
Очень хотелось воткнуть в последние часы их лета самые дурацкие обещания.
Очень.
— Понятно, — после долгого молчания сказал Феликс.
— Понятно, — на выдохе повторил Хёнджин.
Они всегда были бы теми, кто смотрит по сторонам с любопытством, а не просто
идёт вперёд.
Были бы. Обязательно.
В Митсубиси снова было не протолкнуться. Феликс старался дотянуться до
Хёнджина, но кто-то обязательно вкладывал в его руки конфеты.
В доме на дереве звучала соковыжималка. Тэхён чесал глаза, кутался в
122/152покрывало с зайцами, пил сок и всем приветственно махал. По половицам были
раскиданы пуговицы и кристаллы. Заря укладывалась на головах, разделяла
волосы на нитки, окрашивая их в рубиновый. Спать хотелось страшно. Бан Чан
рвано командовал, Чонин забился в угол и погрузился в свой бумажный подарок.
Хёнджин порылся в рюкзаке, сел напротив удивлённого Тэхёна, потрепал его
кудрявую макушку.
— Это тебе, — карамель на палочке и рассказы о любви.
Объятия Тэхёна чудесные.
Хёнджин улёгся с краю — впритык к Феликсу. Чья-то ладонь положила на его
живот фавн-флейту. Нервничали почему-то все, кроме Хёнджина.
— Нас тут очень много, — тихо, задумчиво протянул Феликс.
Хёнджин теперь понимал, о чём щебетал Феликс, но так же не мог его перебить.
Здесь, где в сундуке хранилась разношёрстная одежда; здесь, где в миске
плесневел микс из зелени, виноградного льда, картонного транспортира,
клевера и дешёвой серёжки; здесь царствовали звуки. Шорохи, скрипы, треск
листьев и блистерных упаковок, шуршание.
И голоса. Тех, кто ушёл, тех, кто придёт.
Хёнджин пробудился от тени, упавшей на лицо. Разлепил один глаз, вздохнул.
Около него сидел Джисон: обхвативший себя руками, он втыкал в одну точку в
районе подсолнечного сердца и не двигался.
— Ты чего? — глухо спросил Хёнджин.
— Жду.
— Дыши, пожалуйста, — он приподнялся на локтях, промёрз, — иди сюда.
Джисон был полуспящим и покорным. Хёнджин сгрёб его в объятия, уложил
обратно спать, накрыв одеялом Минхо. Замер. Боль потихоньку заезжала под
глаза, выдавливая слёзы.
Дом на дереве был так прекрасен — со всеми своими щелями, насекомыми,
странностями и детьми. Дети спали, погружённые в потеплевшее утро.
Заслуживающие мир и искалеченные. Хёнджину пора было уходить: не хотелось,
но ничего не поделаешь. И Сынмин оказался единственным слушателем.
Хёнджин склонился над слепцом-чародеем, что хранил в рукавах кости, и на
прощание его обнял.
— Спасибо.
— И тебе, — ответил Сынмин, грациозно кивнув в ответ. — Отправляйся туда,
куда глаза глядят — к солнцу и мечтам. Ищи новые деревья, а я останусь здесь.
Я ведь слеп и ничего больше не найду.
123/152Слёзы сами текли.
В разукрашенных корнях дерева сидел Феликс, обвитый шарфами и свитером из
солнца.
— Привет, Джинни.
— Привет, Ликс.
— Как прощание?
Хёнджин упал рядом и уронил голову на щёку Феликса. Раздумывал:
— Это всё… странно, наверное. Особо не верится, но чувствуется.
Феликс выжег его лоб дотла поцелуями. Стянул один шарф, обвязал холодную
шею. Растения из дома всегда стремились всё утеплить.
— Смотри, — Феликс раскрыл пудреницу, в которой хранился сигаретный клочок
с посланием: «Принесите мне щёки, мои сгорели от поцелуев». — Я нарисовал
кассету сбоку. Теперь я мысленно её проигрываю, поэтому ты со мной, когда я
просто думаю о тебе.
Хёнджин немножко подремал на солнечном плече, пробежался пальцами по
фавн-флейте.
— Я никого не потревожу, если сыграю?
— Всех. И это хорошо, — ободряюще поддержал Феликс.
И пока кристаллы сияли, пока дети сопели друг на друге, одурманенные трансом
флейты, пока светлячки и рыбы рассаживались по мятным и остриженным
волосам, хрустальная тоска текла вместе со слезами.
Феликс слушал рассеянно. Болтал ногой, цеплялся за рубашку с цветами. Боль
была почти ощутима.
И добавить было нечего — всё выплакано в мелодии.
Хёнджин медленно отложил фавн-флейту. В органах всё дрожало; на
разноцветные корни падали листья. Дерево ревело на свой лад.
— Я люблю тебя, — отвернувшись, сказал Хёнджин.
Поднялся, не отряхиваясь, забирая с собой часть одомашненного дерева. У
Феликса тряслись губы, от которых неуловимо пахло тёплой птицей. Чудно́.
— Мы не покатались на лодке, — сказал он с дрожью.
— Знаю, — Хёнджин по-рыцарски преклонил колено, взявшись за горячую руку, — мы много чего не успели, но нам и жизни бы не хватило.
— И…
124/152— И будь у меня хорошее сердце, я бы тебе его отдал.
Хёнджин поцеловал сияющего звёздами мальчика, что мечтал о собственной
планете, рассказал что-то про принцев и принцесс, долго-долго задержался в
руках — и зашагал в нечто, когда-то бывшее домом. Фавн-флейта, лиловый шарф
и амулет-стрекоза. Всё, что он забрал с собой, перед этим отдав всю сущность
Хван Хёнджина.
Дома темно, тихо и прохладно. Шторы закрыты, а на столе тускнел стакан воды.
Часы и впрямь остановились. Хёнджин облокотился на спинку стула.
«Я знаю дату и вижу силуэты. Немного… неправильные, что ли».
Дыхание сбилось. Хёнджин успел только вцепиться ногтями в грудь, как его
тело мучительно быстро рухнуло вниз.
«Огромные стулья, сожжённый лоб и шарфы. В руке что-то зажато».
Лоб дотла сгорел из-за поцелуев. И стулья огромные не потому, что Хёнджин
предсмертно упал, а потому что он снова маленький. Фавн-флейта выкатилась из
пальцев.
«Лицо всё в слезах. Столько страха. Я не ем лягушек, если что. Столько ужаса. А
потом покой…»
Когда Сынмин говорил это, он уже спал и разливал из себя птичье сопение.
Поэтому, наверное, от Феликса неуловимо пахло перьями.
Хёнджин лежал в темноте, тишине, прохладе и ужасе — и совсем один. Сердце
разрушалось. Не получалось даже моргнуть.
А потом из-под горы пластырей выкарабкались светлячки, из вен выплыли рыбы, — и Хёнджин на мгновение прозрел.
И всё ради умирающего мальчика.
«Что бы ни произошло», — отчаянно думал Хёнджин.
Около его виска крутилась золотая юла, которая на самом деле лежала в
завалах дерева, живот накрыли именные свитеры, в горле тихонько пел
радиобудильник. Всё то, что хранили и изобретали в домике, крутилось здесь, в
полупустой кухне. Цветное, яркое, по-детски дружелюбное. Оно бегало по
Хёнджину, позволяло вспомнить о поцелуях Феликса, светило и шумело, чтобы
было не так страшно. Оно. То, что привыкло к Хёнджину. Не поддающееся
описанию и правилам мироздания.
И всё ради мёртвого мальчика.
На кухне вновь начали тикать часы. Папа стоял возле выключателя и не
шевелился. Тело сына лежало в просвете между стульями; голова упала на руку,
цветную из-за фломастеров, пластыри разворочены, будто кто-то из них вылез,
125/152целый глаз закрыт в умиротворении.
Казалось, что помимо Хёнджина на кухне кто-то был.
Телефон в кармане зазвонил. Папа молниеносно посмотрел на закрытый глаз,
страшась разбудить сына, которого часто мучили кошмары. Хёнджин не дрогнул.
Папа вспомнил.
— Крис, — медленно ответил он на звонок.
— Позовите… позовите Джинни… пусть вернётся домой, ведь Феликс, он…
В черепе папы сидел невылупившийся цыплёнок и жадно склёвывал память.
Телефон разбился о стену. У Хёнджина невероятно ледяной лоб, хотя с виду
смятый и прогоревший.
В руке что-то зажато: фавн-флейта и пудреница с посланием. Часть лица
сожжена: лоб и щёки. Огромные вещи: корни и деревянные стулья.
И больно, и жутко, и отчаянно, и сонливо, и мокро, и вместе.
И холодно. Всем снова так холодно.
126/152