Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном
экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами
на столе...
Многие из 30 тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году по
Москве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через
каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16,
22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал в
зеркальные стекла кабинета, и далеко и высоко был виден рядом с темной и
грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп.
Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора
Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку
пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который
был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент,
когда Персиков менял увеличение с 5 на 10 тысяч, дверь приоткрылась,
показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал:
- Владимир Ипатьевич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть?
Персиков живо сполз с табурета, бросил кремальеру на полдороге и,
медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на
стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была
распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты
из окровавленного живота в микроскоп.
- Очень хорошо, - сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.
Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейке
лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые
кровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течении полутора часов по
очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученых
перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами.
Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив:
- Сворачивается кровь, ничего не поделаешь.
Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были
явственны слова: "сволочи вы, вот что..."
Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет,
зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет, заглянул
в микроскоп, пальцы он наложил на кремальеру и уже собирался двинуть винт,
но не двинул. Правым глазом видел Персиков мутноватый белый диск и в нем
смутных белых амеб, а посредине диска сидел цветной завиток, похожий на
женский локон. Этот завиток и сам Персиков, и сотни его учеников видели
очень много раз и никто не интересовался им, да и незачем было. Цветной
пучок света лишь мешал наблюдению и показывал, что препарат не в фокусе.
Поэтому его безжалостно стирали одним поворотом винта, освещая поле ровным
белым светом. Длинные пальцы зоолога уже вплотную легли на нарезку винта и
вдруг дрогнули и слезли. Причиной этого был правый глаз Персикова, он вдруг
насторожился, изумился, налился даже тревогой. Не бездарная посредственность
на горе республике сидела у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков! Вся
жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном
молчании высшее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим
вне фокуса препаратом. Кругом все молчало. Панкрат заснул уже в своей
комнате в вестибюле, и один только раз в отдалении музыкально и нежно
прозвенели стекла в шкапах - это Иванов, уходя, запер свой кабинет. За ним
простонала входная дверь. Потом уже послышался голос профессора. У кого он
спросил - неизвестно.
- Что такое? Ничего не понимаю...
Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены
института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе.
Профессор побледнел и занес руку над микроскопом, так, словно мать над
дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том,
чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь
посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидел.
Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо
института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах к
окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли
утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный Персиков
растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами:
- Но как же это так? Ведь это же чудовищно!.. Это чудовищно, господа, -
повторил он, обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и ничего ему не
ответили.
Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил все
огни и заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинул
кустоватые желтые брови.
- Угу, угу, - пробурчал он, - пропал. Понимаю. По-о-нимаю, - протянул
он сумасшедше и вдохновенно, глядя на погасший шар над головой, - это
просто.
И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар. Заглянул в
микроскоп, радостно и как бы хищно осклабился.
- Я его поймаю, - торжественно и важно сказал он, поднимая палец
кверху. - Поймаю. Может быть, и от солнца.
Опять шторы взвились. Солнце было налицо. Вот оно залило стены
института и косяком легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно,
соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько
пританцовывая, и наконец животом лег на подоконник.
Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл
микроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края
колокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большой
палец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер на английский замок.
Полусвет был в коридорах института. Профессор добрался до комнаты
Панкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец, за дверью послышалось
урчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатых
подштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза его
дико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна.
- Панкрат, - сказал профессор, глядя на него поверх очков, - извини,
что я тебя разбудил. Вот что, друг, в мой кабинет завтра утром не ходить. Я
там работу оставил, которую сдвигать нельзя. Понял?
- У-у-у, по-по-понял, - ответил Панкрат, ничего не поняв. Он
пошатывался и рычал.
- Нет, слушай, ты проснись, Панкрат, - молвил зоолог и легонько потыкал
Панкрата в ребра, отчего у того на лице получился испуг и некоторая тень
осмысленности в глазах. - Кабинет я запер, - продолжал Персиков, - так
убирать его не нужно до моего прихода. Понял?
- Слушаю-с, - прохрипел Панкрат.
- Ну вот и прекрасно, ложись спать.
Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился в постель, а
профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую
шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши,
словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую,
но та не полезла.
- Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, - сказал ученый, -
иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?.. Ведь это сулит черт
знает что такое!..
Профессор усмехнулся, прищурился на калоши и левую снял, а правую
надел. - Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий... -
Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не желая
налезать на правую, и пошел к выходу в одной калоше. Тут же он потерял
носовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он долго искал в
карманах спички, хлопая себя по бокам, нашел и тронулся по улице с
незажженной папиросой во рту.
Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там профессор,
задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его с
одной стороны.
- Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак, -
профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги, - гм... как же
быть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Бросить ее, подлую,
жалко. Придется в руках нести. - Он снял калошу и брезгливо понес ее.
На старом автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяных и на
коленях у них ярко раскрашенная женщина в шелковых шароварах по моде 28-го
года.
- Эх, папаша! - крикнула она низким сиповатым голосом. - Что ж ты
другую-то калошу пропил!
- Видно, в Альказаре набрался старичок, - завыл левый пьяненький,
правый высунулся из автомобиля и прокричал:
- Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда!
Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта
папиросу и тотчас забыл об их существовании. На Пречистенском бульваре
рождалась солнечная прорезь, а шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.
